Владимир Каткевич - Германская шабашка
- Кем Толик работал? - спрашиваю.
- Инженером в цирке. Недавно лебедка испортилась, он наладил.
- А в кепочке?
- Вовка Софронов? Служил в окружном оркестре. Старшина. Играет на саксофоне и на кларнете.
Люди неожиданных профессий.
Человек заглянул, что-то спросил.
- Офис? - Серега показал ему, куда идти, и сказал:
- Наверное, двери подвезли.
Фургон голландский с желтыми номерами. Двери тоже голландские в картонной упаковке. Шофер обратился к немцам.
- Он спросил: "У вас что, работают иностранцы?" - переводит Серега. А сам говорит с акцентом.
Как он различил акцент, для меня загадка.
Тащим с Серегой дверь, навстречу Валера Браун.
- Куда складывать? - спрашивает Серега.
- Сюда.
Разгрузили машину, запарились. Немцы тоже перекуривают.
- Ну, как у вас в Казахстане, стреляют? - спрашивает Вова-музыкант.
- Стреляют, - отвечает Браун. - Знакомые приехали, говорят, поселки без света.
Когда козлы включают, свет вырубается. А угля нет.
- Какие же трансформаторы выдержат? - говорит Толик из цирка.
- Ленце мне за шестнадцать часов должен, - напоминает Виктору Серега.
- У них все записывается, - говорит Софронов. - Мне такое в ревире* записали!
Ну, как живете? - спрашивает Серегу. - Баб водите? Могу устроить.
- За сколько?
- Тебе по дружбе за сто.
- Нашу или немку?
- Разве не все равно?
Перед концом работы пришел Ленце проверить.
- Упаковку от дверей выбросите вниз и сложите в контейнеры, - говорит Виктор.
Софронов небрежно бросает коробки с шестого этажа, картон планирует, кувыркается и застревает на дереве. Дерево высокое, все ветви почему-то растут в одну сторону, залезть трудно. Успели настучать Ленце. Белая каска показалась в окне, очечки блеснули. Если ветер раскачает дерево, картон может кому-то угодить в темечко, непорядок.
- Вот безрукий! - ворчит Виктор. - Ему только на дудке играть.
Софронов набрал камней и полез на крышу сбивать.
- Что ты делаешь? - кричит Виктор. - Там же люди ходят!
- Больше ходить не будут. - Продолжает швырять. Сбил все-таки.
С высоты открывается город, мокрые крыши, мокрые рекламные флаги перед бензоколонками. Собор с разрушенной башней. На мосту через Эльбу вспышки сварки.
- Видишь виллы? - Софронов показывает направление прутиком. - Там жил наш генералитет. Здесь в Букау был штаб танковой армии.
- Осужденный Софронов! - зовет Толик с лесов. - Ленце сказал мусор убрать.
- Скажи, что я в отказе, - Софронов зевает.
- Клоун! - говорит Виктор, когда садимся в машину.
- А почему его осужденным называют? - спрашиваю.
- Это еще с азиля**, - объясняет Серега. - В лагере хватает сброда, водку продают, сигареты. Когда полиция делала облаву, он в комнате у них находился, наркоту нашли.
Остановились на заправке. Виктор пошел рассчитываться.
- Жалко, что ты не водишь, - говорит Серега.
- А чья машина?
- Витька взял у немца на пару недель за бутылку.
- Он откуда?
- Из Сумской области, еще при гэдээр работал здесь от военкомата. Говнистый парень, таких лучше сразу ставить на место.
С трудом проехали по узкой улочке. Высадили меня и укатили задним ходом.
Домишки вплотную, как декорации, где-то пароход грустно гудит. Поднимаюсь по деревянной лестнице. Квартира как квартира, стекла целы, в кухне плита.
Соседняя квартира тоже выселена, кабель из стены торчит, не подключен. Туалета нет, рукомойник на лестничной площадке. Так и жили люди.
В большой комнате чугунная печка, труба выведена в дымоход, двуспальная кровать, тахта. Постельное белье только на тахте, наверное, там спит Виктор, он старожил. Стол почему-то кверху ножками. Телевизор вскрыт умельцем, в канифоли окурок, прикуривал, конечно, от паяльника. Гвозди по росту. На гвоздях роба, пляжный козырек, солдатский бушлат, Тереза Орловски, лучковая пила. Транзистор заляпан известкой, видимо, таскали с собой на стройку. "Гады" валяются, покоробленные кроссовки. Привычный антураж. Стоило ли в такую даль ехать?
6
Бытовуха О бытовках и временных пристанищах для кочевой рабсилы можно рассказывать долго и лучше культурным девушкам, таким, как Майя.
В Орджоникидзе, например, я жил в приговоренном доме, угол его куснул экскаватор, остались шрамы от зубьев. В пролом виден был мост через Терек, я слышал, как по камням скачут струи и перекатывается галька.
С темнотой развалины оживали, там галдели, резались в буру, спорили. Один раз попросили простыню, распустили ее на полосы.
- Спасибо, дорогой - сказал небритый. - Ты ничего не видел.
Утром я обнаружил на ступеньках следы крови.
Или другой ночью:
- Больно-о, больно же!
Натужный женский крик.
В перерывах она забегала ко мне покурить, Раиской звали.
Да мало ли где останавливаются? Чаще в строениях обреченных или давно недостроенных, или временно приспособленных для жилья.
На одной строящейся фабрике пожарное депо превратили в караван-сарай, селили там подрядчиков. Начальник пождепо - должность на востоке дорогая и почетная - частенько захаживал к нам, домой не спешил. Нагревал на примусе гвоздь и прижигал им кусочек вареного мака, похожего на парафин. Дым всасывал через стеклянную трубку. Потом плакал и жаловался на зятя. Зять очень огорчался, что ему подсунули не девушку. От позора напивался, поколачивал жену. А пожарник угрожал зятю и прокуривал калым. Собирался отвезти дочь в Нукус, чтобы доктор выписал справку.
Иногда в заводских бараках имеется комната для приезжих или даже квартира.
В Ташкенте была такая жилплощадь на Сагбане в старом городе. Сагбан район цыганский. Цыганчата клянчили деньги, как в Мадрасе, висли на мне. Пока хватало сил, тащил их, потом стряхивал. В ведомственном жилище сочился газ, казалось, приду, а на месте барака воронка.
Если за неимением развалин селили в гостинице, то номер попадался с дефектом:
или бревно посреди комнаты балку подпирало, или дверь не закрывалась, одного оставляли сторожить.
Когда устраивались с удобствами, потом долго вспоминали.
Повезло с гостиницей "Дустлик": двухместный люкс на четверых, один неучтенный спал в кресле, другой заворачивался в ковер.
Пока суточные были, заказывали чешму прямо с лоджии: "Дилором, без сдачи!". И получали, не выходя из номера, лоджия с буфетом была общая. Дилором мне говорила: "Зачем тебе эти ханурики? Плавать надо, парчу возить надо, гипюр с люрексом".
Но в бараках чувствовали себя раскованнее, а чистые гостиничные квитанции для отчета выменивали на чай.
В Ходжейли поставили койку прямо в компрессорной. Пошел на базар, говорю киоскерше: "Дайте мне свежий газета". Дичаешь потихоньку. Вернешься на завод, а все равно сторож придет покалякать.
Полной изоляции не было никогда, обязательно окружали люди и животные. В Марах ишачка редькой кормили. Кишлачников расселили по пятиэтажкам, брошеные парнокопытные подбирали шелковицу или жевали цветочки у памятника вождю.
Люди прибивались чаще разведенные, которым некуда спешить, или с женой поругался, спать просится, или обещает поругаться. У другого накипело, хочет пожаловаться на земляков.
- Они мой брат зарэзал! - кричал один рыжий в Сачхере. Куртку сбросил, стал топтать. - Я грузын нэнавижу! Когда служил Арцыз, у меня дэвушка русский был.
Один хочет глотнуть воздуха свободы, другой сала покушать, он легочник, а у них предрассудки.
Приходили просто представиться. В Собачьей Балке один среди ночи руку в форточку засунул, клацнул шпингалетом и влез в окно.
- Я - Мэр, - говорит. - Если кто-то что-то, сразу ко мне. Атас, и ты здесь?
Собака у меня под кроватью спала.
- Почему собаки у вас крашеные? - спрашиваю.
Лапы и брюхо у пса были оранжевого цвета, ватерлиния проходила по ребрам.
- В ширпотребе грунтовку разлили.
Потом спрашивает:
- Ты в Миллерово был? Ты там еще первое кушать отказался.
- Я от первого никогда не отказываюсь.
- Я буду вешать на столбах, кто скажет, что ты не был в Миллерово.
Не ты у них, так они у нас. Каждый когда-то был проездом, или на базаре, или служил. Один осетин даже жил.
- Где ты жил? - спрашиваю.
- На набэрэжной.
Заходят они без стука, как в бадегу.
Я ждал, кто навестит в Европе. Зайдет и спросит: "Это ты в Шенебеке суп со спаржей кушать отказался?".
Появился он как-то сразу, может, услышал, что машина подъехала или свет в окнах увидел. Несу с чердака доски для растопки, а он дротики мечет. На стене мишень. Я ее, конечно, видел, за коврик принял, а он первым делом к мишени.
Воткнул стрелочку и другой прицелился. Кошка с ошейником о его ногу морду чешет.
- Кальд? - спрашивает, не удивляется новому лицу.
- Кальд, - говорю, поддерживаю разговор и глажу кошку.
Полноват, хоть и молодой, дыхание сиплое, одышка. Если б на улице встретил, принял бы за стриженного после тюрьмы цыгана. Внизу хлопнула дверь, сейчас мама Злата вкатится с выводком. Чем не Сагбан?
