Марк Слоним - Три любви Достоевского
По мнению венского ученого, юноша {30} бессознательно желал смерти отца, которого ревновал к любимой матери, и когда желание осуществилось, испытал ужас и непобедимое чувство вины и раскаяния; теперь он готов был принять любую кару, чтобы искупить свой тайный грех. Эдиповым комплексом Фрейд и его ученики объясняют не только мазохизм Достоевского и его приятие страдания, но и его восстание против разных форм авторитета или отцовства: он, или во всяком случае созданные им герои, воевали и против Отца небесного, и против Царя-батюшки - и эту борьбу Достоевский всегда ощущал как преступную, хотя она и привлекала его с болезненной силой.
Все его противоречия, все его шатания от социализма к консерватизму, от неверия к церковности опять-таки коренятся в основном психологическом изъяне. Достоевский, подсознательный отцеубийца, стал верным сыном церкви и престола, потому что стремился бессознательно к преодолению своих преступных наклонностей. "Смирись, гордый человек", "верую, приемлю, подчиняюсь" таково было его магическое заклинание, которым он надеялся отогнать злых духов мятежа. И разве не знаменательно, что его самый глубокий и сложный роман - "Братья Карамазовы" - построен вокруг темы отцеубийства, и что всё творчество Достоевского посвящено вопросам о преступлении и наказании в самых различных видах.
Как бы ни относиться к применению теории психоанализа для объяснения личности Достоевского, совершенно ясно, что было бы весьма рискованно выводить только из Эдипова комплекса всё бунтарство Достоевского и все противоречия его веры и неверия, революционности и верноподданничества, славянофильства и западничества, религиозного анархизма и церковности, интуиции и логики. Интеллектуальная, идеологическая и психологическая сложность Достоевского не исчерпывается схематическим толкованием фрейдизма - и {31} это несмотря на меткость и справедливость многих замечаний Фрейда и его учеников о внутренних конфликтах Достоевского человека и писателя.
Фрейд считает, что невозможность разрешить Эдипов комплекс и освободиться от него, вызвала обычные в таких случаях патологические явления невроза - и Достоевский заболел эпилепсией. Во время припадков Достоевский, по собственному признанию, испытывал тягостное ощущение вины, точно он был великим грешником - затем приходил миг просветления, невыразимого блаженства, - и потеря памяти, провал обморока. Это и дает Фрейду основание связывать эпилепсию Федора Михайловича с его тайными желаниями отцеубийства и наказания за греховное влечение.
Дочь писателя, одна из самых недостоверных свидетелей его жизни, пишет, что "согласно традициям нашей семьи, первый припадок эпилепсии у Достоевского произошел, когда он узнал о смерти отца". Воспоминания тех, кто знал Достоевского в молодости, этого не подтверждают: среди них был и врач, пользовавший его в течение ряда лет. Большинство данных указывает, что обострение нервных припадков произошло через несколько лет после убийства отца, по всей вероятности в связи с арестом и ссылкой. Нигде нет указаний, что юноша ответил эпилептическими конвульсиями на известие о том, что произошло в Даровом. И уж совсем фантастическим представляется утверждение его приятеля Григоровича, в передаче Зинаиды Гиппиус, будто "мужики разорвали Михаила Федоровича на глазах сына".
В момент убийства Федор находился за сотни верст от Дарового. Любопытно, что в переписке Достоевского почти нет упоминаний о смерти отца: по свидетельству его дочери, конец Михаила Федоровича считали в семье страшным и позорным и поэтому избегали говорить о нем. (Свои взгляды на Достоевского Фрейд изложил в очерке "Достоевский и отцеубийство", помещенном в качестве предисловия к немецкому переводу планов и заметок к "Братьям Карамазовым" (Мюнхен, 1928, Пипер Ферлаг). Очерк этот впоследствии перепечатывался в собрании статей Фрейда на разных языках. Психоаналитический подход к писателю был ранее испробован доктором Иоланом Нейфельдом, о котором Фрейд в своем очерке упоминает с похвалой. Книга Нейфельда (переведенная на русский язык) полна, однако, таким количеством грубых ошибок, что ценность ее более чем сомнительна, и пользоваться ею, как источником, невозможно. Автор явно не знаком с датами и фактами жизни писателя, допускает множество искажений и строит свои выводы на недоброкачественном с биографической точки зрения материале.).
{32} Трудно судить, насколько справедливы предположения Фрейда о роли Эдипова комплекса в жизни Достоевского. Образ отца у него двоился и в его письмах к брату и родным, и в его романах. Возможно, что в какой-то мере поведение отца в Даровом и его любовные похождения были той психологической основой, на которой вырос образ сладострастного старика Карамазова.
Вопрос об отношениях отца и сына составляет одну из главных тем "Подростка", и взаимоотношения между родителями и детьми входит в завязку "Неточки Незвановой", "Униженных и Оскорбленных", отчасти "Идиота" и ряда других произведений. Ясно, что вопрос этот неотступно занимал Достоевского. В какой мере было это вызвано неразрешенным, в глубине психики засевшим комплексом вражды к отцу и любви к матери, - сказать с уверенностью, на основании имеющихся фактических данных, никак нельзя. То же самое относится и к происхождению его болезни, которую Фрейд называл аффективной, а не органической формой эпилепсии. Иными словами, он подчеркивал психосоматический характер недуга, и говорил о Достоевском, как о невропатическом субъекте, а не о душевно больном. Мы даже не знаем, были ли его частые недомогания в молодости проявлениями острого невроза или действительными эпилептическими припадками.
Одно известно в точности: формирование его личности происходило в молодые годы тяжело и болезненно, порою мучительно. Ряд факторов поддерживал и нервозность, и впечатлительность, и патологическую мнительность юноши. То, что было ему внушено воспитанием, привычки замкнутого и чинного уклада, созданного набожным штаб-лекарем и хлопотливой его женой, уклада нисколько не идиллического, но стройного и ясного, разрушились от соприкосновения и с новой петербургской действительностью (Пессимистические настроения молодого Достоевского часто принимают характер влечения к самоубийству: "Видеть одну жестокую оболочку, под которой томится вселенная, знать, что одного взрыва воли достаточно, чтобы разбить ее и слиться с вечностью, - знать и быть как последнее из созданий! Ужасно! Как малодушен человек! Гамлет, Гамлет!" (письмо 1839 г.).), и со {33} страстями, вдруг доказавшими непрочность семейных устоев.
Смерть матери, алкоголизм отца, его любовницы, ненависть крестьян, убийство и обман, продажность чиновников, лицемерие окружающих - всё это были прорывы в какой-то изначальный хаос, тревожные вести о пугающем и бредовом мире.
А тут еще приходилось жить в военном училище, в бюрократической столице, бороться изо дня в день, терпеть несправедливость и противоречия чуждой среды. Сирота без помощи и опоры, в 18 лет лишившийся семьи, одинокий, и мнительный, он жестоко страдал от контраста между честным и суровым кругом детства и новой казенной и бездушной обстановкой. То, что его волновало и интересовало, не находило отклика в Инженерном Замке.
Он мечтал о творчестве, литературе и свободе: в жизни ждало его злобное высокомерие сверстников и глупость и тупость начальников. Порою восторг пробуждавшейся мысли, острота новых впечатлений и размах мечтаний так захватывали его, что предстоящая карьера превращалась в кошмар. "У меня есть прожект сделаться сумасшедшим", - поверяет он брату свою тайну.
"Сделаться сумасшедшим" - то есть предохранить себя от того, чтобы к нему приставали люди с их практическими требованиями, жизненными правилами, условностями и стандартами, остаться свободным и независимым за оградой мнимого безумия.
В 18 лет он пишет пророческие слова: "Человек есть тайна. Ее надо разгадать, ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком". (Достоевский любил повторять слова своего друга Шидловского: "Человек средство для проявления великого в человечестве, а тело глиняный кувшин рано или поздно разобьется". Шидловский, между прочим, повлиял на отношения Достоевского к женщинам и любви.).
{34}
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В 1840-1841 году, накануне выпуска, жизнь казалась Достоевскому особенно трудной. Он писал по ночам наброски драм и романов, а дежурный офицер гнал его спать. Вытянувшись в струнку на смотрах и учениях, он думал о Гамлете и пушкинских поэмах. Его послали ординарцем к великому князю Михаилу Павловичу, брату императора, и, думая о своем, он забыл отрапортовать по форме. "Посылают же таких дураков", - сказал великий князь.
Необычайно интенсивная внутренняя жизнь Федора Михайловича изредка выбивалась наружу: в иных спорах с товарищами, он неожиданно становился веселым, остроумным и живым, мысли его, по словам современника, были "точно брызги в водовороте". Но обычно, за этими редкими исключениями, он был хмур и грустен и предавался пессимистическим размышлениям о тщете всего земного.
