Петр Краснов - Ненависть
— Да куда-же имъ? У нихъ вѣдь свое хозяйство.
— Ну, это, сказала тоже мать. У нихъ ить Гатчинскіе гуси, а наши Донскіе… Полагаю я не малая разница. Попробуютъ, поди — поймутъ, какіе слаже. А Шурочка… Ей Богу, кабы не двоюродная — вотъ нашему Степану невѣста… Такъ, я, мать, пойду распоряжусь, а ты рогожи и холсты приготовь.
* * *Только хотѣли садиться полудничать, какъ на дворѣ залаяли собаки.
— Кого это Богъ несетъ, — сказалъ, поднимаясь изъ за стола, Тихонъ Ивановичъ. — А ить это кумъ!.. Николай Финогеновичъ… Аннушка, — крикнулъ онъ дѣвушкѣ, прислуживавшей у стола, — проси гостя, да поставь еше приборъ.
Столовая, узкая комната, съ однимъ окномъ на станичную улицу, отдѣленную маленькимъ палисадникомъ и съ двумя широкими окнами на галдарейку со стеклянною стѣною была вся напоена яркимъ, зимнимъ, солнечнымъ свѣтомъ.
Тихонъ Ивановичъ досталъ хрустальные графинчики съ водками. Заигралъ радужными цвѣтными огнями хрусталь въ солнечномъ лучѣ.
— Постъ, вѣдь, Тиша, — тихо сказала Наденька. — Можно-ли?
— И, мать… Не знаешь. Казаку и водка постная. Что въ ней — хлѣбъ, да тминъ, да тысячелистникъ? Гость дорогой, уважаемый кумъ, притомъ-же хуторской атаманъ. Да и старикъ. Георгiевскій кавалеръ. Какъ можно такого гостя да не уважить?
Николай Финогеновичъ Калмыковъ, хорунжій изъ простыхъ казаковъ, высокій, плотный, крѣпкій, осанистый появился на порогѣ комнаты, истово перекрестился на иконы, почтительно поцѣловалъ руку у Наденьки и крѣпкими мужицкими пальцами принялъ тонкую руку Тихона Ивановича.
— Ты прости меня, кумъ. Самъ понимаю: — «незванный гостъ хуже татарина». Да ить дѣло то какое у меня. Спозаранку встамши, услыхалъ я — гуси у тебя кричать, ну и догадался. Значить, къ празднику рѣжутъ. Посылку готовите сродственникамъ. Вотъ я и пришелъ вамъ поклониться.
Старый казакъ, разгладивъ широкою ладонью окладистую сѣдую бороду низко въ поясъ поклонился сначала хозяину, потомъ и хозяйкѣ.
Онъ былъ въ длинномъ, до колѣнъ, чекменѣ, безъ погонъ, cѣраго домадѣльнаго сукна, въ синихъ съ домадѣльнаго сукна, въ синихъ съ широкимъ алымъ лампасомъ шараварахъ и въ низкихъ стоптанныхъ сапогахъ на высокихъ каблукахъ.
Какъ ни привыкла Наденька къ станицѣ и ея обитателямъ, но всякій разъ, какъ приходили къ ней такіе старики, какъ Калмыковъ, ей казалось, что это были совсѣмъ особенные люди. Да и люди-ли еще? Калмыковъ былъ еще и не такъ большого роста, ниже во всякомъ случаѣ ея Тихона, а вошелъ и точно собою всю горницу наполнилъ. Густые сѣдые волосы серебряной волною ниспадали къ бурому уху, гдѣ посверкивала серебряная серьга, усы, борода, все было какое то иконописное, точно сорвавшееся съ картины Васнецова, съ его богатырей на заставѣ. На Георгіевской ленточкѣ на груди висѣлъ серебряный крестикъ, крѣпкія, сильныя руки прочно легли на столъ. Человѣкъ безъ образованія, полуграмотный, въ полку былъ вахмистромъ, а случись что, къ кому идти за совѣтомъ, кто научить, какъ съ коровами обращаться, кто по какимъ-то ему одному вѣдомымъ примѣтамъ скажетъ, когда наступитъ пора пахать, когда cѣять, когда косить? Точно кончилъ онъ какой-то особенный, жизненный университетъ, съ особыми практическими дисциплинами и съ прочными, непоколебимыми убѣжденіями вошелъ въ жизнь, чтобы такъ и идти, никуда не сворачивая. Который разъ единодушно и единогласно избирался онъ хуторскимъ атаманомъ и съ какимъ тактомъ атаманилъ на хуторѣ. Какъ умѣлъ онъ подойти къ ней, столичной барынѣ, и какъ умѣлъ обойтись съ хуторскими казачками, лущившими тыквенныя и подсолнечныя сѣмячки. Однимъ языкомъ и объ совсѣмъ особомъ говорилъ онъ съ Тихономъ Ивановичемъ и иначе говорилъ съ казаками малолѣтками. Проскочитъ иной разъ невѣрно услышанное «ученое» слово, скажетъ «волосапетъ», «канкаренція», «ихфизономія», но такъ скажетъ, что и не поймешь, — нарочно онъ такъ сказалъ, или не знаетъ какъ надо говорить.
Тихонъ Ивановичъ очень полюбилъ своего кума и часто отводилъ съ нимъ душу, бесѣдуя то на хозяйственныя темы, то говоря съ нимъ о томъ, что у него на душѣ наболѣло.
— Садись, садись, Николай Финогеновичъ, гостемъ будешь.
— Да вы какъ-же, ужли-же не полдничали еще?
— Припоздали маленько, съ птицей возившись, — сказала Наденька, — милости просимъ, откушайте нашего хлѣба-соли.
— Развѣ что только попробовать, — сказалъ Николай Финогеновичъ, усаживаясь на пододвинутый ему Аннушкой стулъ.
И сѣлъ онъ прочно, точно вмѣстѣ со стуломъ вросъ въ землю, какъ громадный кряжистый дубъ.
— Какой начнемъ?.. Простой?.. Или Баклановской?.. Глянь-ка какимъ огнемъ въ ней перецъ то горитъ! Чистый рубинъ! Или мягчительной, на зелененькой травкѣ, или полынной?
— Да ужъ давайте полынной.
— Икорки, Николай Финогеновичь?
— Да что это вы право, Тихонъ Ивановичъ на меня разоряетесь, а ить я еще къ вамъ притомъ-же и съ просьбою. Ну, бывайте здоровеньки!
— И тебѣ того-же.
— Огонь, а не водка… Такъ вотъ, Тихонъ Ивановичъ, иду это я, значитъ, сегодня на базъ, скотинѣ корма задать и слышу — гуси у васъ раскричались. Меня, какъ осѣнило. — Значитъ, кумовья посылку своимъ готовятъ. Такъ?.. Угадаль, аль нѣтъ?..
— Угадали, Николай Финогеновичъ. Рождество близко. Пора своимъ послать, чѣмъ Господь насъ благословилъ… Еще позволишь?..
— Развѣ уже по маленькой?.. Когда же посылать то надумали?
— Если погода продержитъ, завтра съ разсвѣтомъ коней запрягу, да и айда на станцію.
— Такъ… такъ… Вотъ къ вамъ моя просьбица. Не свезете-ли вы и мои посылочки… Ить у меня въ лейбъ-гвардейскомъ полку внукъ, сухарей ему домашнихъ старуха моя изготовила, мѣшокъ, да горшочекъ своего медку… Ишшо племенникъ у меня въ Питерѣ въ училищѣ, хотѣлось-бы ему колбасъ домашнихъ, да окорочекъ ветчинки…
— Что-же… Валяй, вмѣстѣ все и отправлю.
— Спасибочко!.. Вы ить, Тихонъ Ивановичъ, въ январѣ и на службу…
— Да въ полкъ. Опять мать одна останется за хозяйствомъ смотрѣть. Ужъ у меня на тебя надежда, что ты ее не забудешь, поможешь, когда нужда придетъ.
— Это уже не извольте безпокоиться.
— Съ рабочими теперь трудно стало.
— И всегда нелегко было, Тихонъ Ивановичъ.
— Этотъ годъ не знаю самъ почему мнѣ какъ то особенно трудно уходить на службу.
— Что такъ?..
— Да, пустяки, конечно… Страхи ночные. Бѣсъ полуночный.
— А вы его крестомъ, Тихонъ Ивановичъ. Онъ супротивъ креста не устоитъ. Мигомъ въ прахъ разсыпется.
— Я тебѣ, Николай Феногеновичъ, про своего племянника, Володьку не разсказывалъ?
— Видать — видалъ у васъ лѣтомъ какой то скубентъ по куреню вашему шатался, а разсказывать — ничего не разсказывали.
— Ну такъ вотъ, слушай… Еще рюмочку подъ постный борщъ пропустимъ. Смутилъ меня въ тотъ пріѣздъ Володька, можно сказать, сна лишилъ, шалай проклятый, сукинъ котъ!.. Видишь-ли ты какая у меня вышла съ нимъ преотвратительная исторія.
— Прошлымъ лѣтомъ, значить, пріѣзжаетъ ко мнѣ мой племянникъ и въ самый разгаръ лѣта. На степу косить кончали, стога пометали, выгорать стала степь.
Николай Финогеновичъ, со смакомъ закусывая большимъ ломтемъ пшеничнаго хлѣба, уписывалъ тарелку щей, Тихонъ Ивановичъ и ѣсть пересталъ, тарелку отставилъ и повернулся полъ-оборотомъ къ гостю.
— Пріѣзжаетъ… Подъ вечеръ дѣло ужа было. Подрядилъ онъ хохла на станціи, въ бричкѣ пріѣхалъ. Телеграммы мнѣ не давалъ, значить, по новому, не хотѣлъ родного дядю безпокоить. А самъ понимаешь, какое тутъ безпокойство — одна радость — родного племянника принять. Вылазитъ изъ брички… Я его допрежъ не видалъ. Росту онъ средняго, такъ щупловатый немного, съ лица чистъ. Студенческая куртка на немъ на опашь надѣта поверхъ рубашки красной, ну фуражка. Я, было, обнять его хотѣлъ, расцѣловать, какъ полагается, по родственному… Чувствую отстраняется. Значить, опять по новому, безъ родственныхъ нѣжностей. Отвели мы его въ горницу, вечерять сготовили, про родныхъ распросили, а на утро обѣщалъ я ему хозяйство свое показать, похвалиться тѣмъ, что самъ своими трудами создалъ.
— Такъ ить и то, похвалиться-то есть чѣмъ, — сказалъ Николай Финогеновнчъ и невольно подставилъ тарелку подъ протянутый ему Надеждой Петровной уполовникъ со щами… — Ну и щи у васъ, мать командирша, — сказалъ онъ, какъ-бы оправдываясь, — не повѣришь, что постныя. Не иначе, какъ вы тамъ чего нибудь такого да положили. Замѣчательныя щи. Моей старухѣ у васъ поучиться надо.
— На утро… А уже какое тамъ утро!.. Bсѣ кочета давнымъ давно пропѣли, рабочій день въ полномъ ходу. А я, знаете, съ Павломъ — работникомъ все прибралъ, вѣрите-ли по саду, по двору, по стежкамъ бѣлымъ песочкомъ присыпали, гдѣ у плетня дурнопьянъ поросъ повыдергали, чисто, какъ на инспекторскій смотръ какой изготовился. Ну, да понимаете, ея сестры сынъ, родной-же!.. Я вѣдь ихъ всѣхъ какъ полюбилъ! Отецъ его опять же замѣчательный человѣкъ, математикъ!.. Астрономъ! Думаю, пусть посмотритъ, какъ въ степу люди живутъ, какъ съ песками, съ засухой борются, какъ съ природой воюютъ, какъ все сами добываютъ, да въ Питерѣ потомъ своимъ и разскажетъ…
