Андрей Белый - Том 4. Маски
Веером: от Непещевича — к ней:
— Познакомьтесь: Вадим Велемирович, — друг!
Шлеп-топ-топ!
— Леонора Леоновна… Тителева.
Непещевицу:
— Конечно.
Леоночке:
— Я — проведу: вам Параша прическу поправит… И — прочее все… Же ву лэсс![103]
И с Леоночкой, павшей в безволие, точно колибри под глазом боа, — с переюрками: в двери…
Молчание — длилось…
— В метель, говорите, — Велес к Пшевжепанскому, щелками тыкаясь в выцветы серо-оранжевых стен.
И вскипело —
— «шш» —
— «ссвв» —
— за стеклом.
— Представляете? Да: шашку выхватил, с ветром рубился, — руками развел Пшевжепанский и носиком клюнул. Велес-Непещевич — за грушу; и — скороговоркой хохлацкою:
— Даже не с мельницей?
Шурш из передней: на них.
— Сослепецкого я понимаю, — влетела «мадам», — он же — рыцарь, — взмах перьев, — Роланд.
Как струна, лопнул в нос Непещевич:
— Для пальцев Роланда — хо-хо — мавританское горло готово… Она — часто к вам?
Влокотяся в подушечку, тускло-оранжевую, Тигроватко в мизинец склонила свой нос:
— Забегает ко мне: утешаться!
Горбок почесала.
— И вы утешаете?
— Да.
Облизнулась.
— О, о, — утешайтесь! Зачем ее тащите?
— Слово дала показать ее — Мирре.
А он перенес подбородок натруженный, — красный квадрат, — справа влево; и красным квадратом оскалился:
— Ну, а пока там она, — покажите же комнату.
— Э'бьэн[104], — идем!
Взявши за руки их, головою взбоднула пространство; и — диким галопом, втроем, — в коридор.
И за окнами пырскали змеи сквозные.
* * *Галопами — мимо обой цвета кожи боа, мимо пятен, чернеющих в бронзово-темном; вломились во мраки, где может подняться лишь вопль; и — сопели.
И жолоб, укушенный ветром, как вепрь, — хрюкал, брюкал.
Ящик, веревку, мешок и клещи
«Щелк»: все — вспыхнуло: серое, мертвое, тусклое; где пестрота?
— Здесь и есть?
Тигроватко им бросила черною палкою веера:
— Здесь.
— А не слышно?
— Быка зарезай, — черной палкою веера в пасть. — Там же — кухня; а дверь запирают.
— Простите, — минуточку: сам посмотрю, — Непещевич; и — щелк каблуков лакированных: —
— светом —
— безлобо, безглазо —
— он бросился в черный квадрат; и оттуда — безлобо, безглазо — вернулся он: черным квадратом; и залопотал, хлопоча, как кухарка, над гусем ощипанным:
— Вы приготовите ящик, мешок холстяной, но покрепче, веревку покрепче, рогожу, моточек веревочек, гвозди, иглу для зашивки рогожки, клещи… Все тащить — подозрительно будет: шофер… мы с собою привезем нечто маленькое, да удаленькое.
Телефонный звонок.
И Параша, прислуга, влетела:
— Вас спрашивают, — Пшевжепанскому.
Вылетел.
* * *Став безобразной, мадам Тигроватко казалась совсем индианкою.
— Ну, а зачем вы меня приплетаете: женщину… Разве нельзя — в другом месте?
Велес с разволнованным, бабьим, с каким-то слюнявым лицом заваракал, как старый фагот, в аллегретто пустившийся хриплым «пьяниссимо»:
— Негде: везде наблюдают… От вас он — на фронт: в запакованном виде… Захватим на улице; и — с ним: сюда… Вы отпустите вашу прислугу, конечно; уедете сами; ключ — нам, чтоб Лебрейль с чемоданом приехала, — с визою, сертификацией, паспортом; место, купе, будет занято; не Булдуков, — ваш Роланд постарается; в «Пелль-Мелле» знают, что может в любую минуту исчезнуть: на фронт… Такова его миссия, данная Фошем: се-крет-ней-шая-я… Больше — негде: везде следит око; а арестовать — невозможно: посольство, английское, тотчас вмешается… Фронт же, — там пули, там газы… Уехать живым ему нужно отсюда… И только отсюда!
Он так посмотрел, что «мадам», закрывая свой нос, из прощелочка пальцев глядела напуганным глазиком.
— Ведать не ведаю…
И — помолчали.
— Что «он»?
— Представляет собой замечательный просто феномен.
И — светски:
— Для дела союзников, — бросился корпусом, — вы предоставите комнату — нам?
Тигроватко ж, спиною к нему, надув губы и носом капризно бодаяся в веер:
— Гамэн… Я не знаю, — зачем это комната вам: еще девочку с улицы мне приведете?
Он — тоже гамэном:
— Француженку вам приведу; с темпераментом; пальцы — стальные; веревку на шее затягивать — может.
«Мадам», сделав вид, что она спохватилась, — на Дверь: громким сестринским голосом:
— Милочка, — скоро?
Кикимора
А капитан Пшевжепанский, оскалясь, кричал в телефон:
— Ездуневич?
— Прекрасно, корнет Ездуневич!
— К кому?
— Где, в котором?
— Дом?
— Шесть?
— Табачихинский?
Из коридорчика, точно из ада, явились: мадам Тигроватко с Велесом; пан Ян, не без юмора, бросивши трубку, руками разъехался:
— Ну, — поздравляйте: увижу сейчас знаменитость.
— Какую?
И щелкнула гнутым листом подоконница.
— Самую, — эту: Коробкина.
Жолоб взвизжал.
Непещевич:
— Скажите!
Мадам Тигроватко:
— Пожалуйста!
И отчего-то все трое, — как лопнут от хохота.
Грохнула крыша.
Мадам приложила свой палец к губам и показывала на гостиную, громко воскликнувши:
— Милочка, — так вы готовы?
В гостиной стояла Леоночка с красным распухлым, надувшимся ртом перепудренного синевато-зеленого и лупоглазого личика; так изменила прическа: на взбитых волосиках, напоминающих шерсть завитого барашка, тропической бабочкой встал желтый бант, отчего вся фигурка, — безбокая, с грудкой-дощечкою, в стареньком, черненьком платьице напоминала б кикимору, если б не шаль —
— ткань сквозная, тигриная (бурые полосы
в желтом); —
— она закрывала покатые плечи и талийку, падая и волочася по полу.
Мадам Тигроватко все это швырнула из шкафа, сажая под зеркало; прочее — дело Параши: завивка, прическа; сама лишь раскрасила губы.
* * *— Ну — едемте… А во сервис…[105]
Тигроватко вошла из передней, ведя Непещевича с
громкими вскриками о Ван-дер-Моорене: друг знаменитостей Франции!
Видели в окнах: и гонит, и воет, обхватом качаясь, чтоб взвиться со всем, что ни есть, на земле; и — качаться со всем, что ни есть, на земле; басом охало где-то; и писком под окнами белые пыли бесились; и вдруг — между басом и писком, — страдающий, громкий, грудной, человеческий голос.
Велес-Непещевич ведет их
Проход в первый зал, отделенный ступенью; шатня и туда, и сюда: шаркотали, шарчили, шатели, бежали в уборные…
В далях — жары: разлетались света из-за хмари — янтарными, красными, голубоватыми пятнами; даже не комната, а человечник, где головы, плечи, и груди, и спины, слипаясь, закрыли и стены, и столики.
Стены — цвет моли; такие ж диваны у стен; полосатые, голубоватые шторы в квадратах оранжевых.
Тут же — эстрада, где над головачащими, лающим, пьющим, жующим кишением — фрак капельмейстера, куцего; вовсе немые смычки тарантят; и метаются локти; один ерундан барабана.
Велес-Непещевич, Леоночка и Тигроватко не шли, — перетискивались, растираясь боками чрез хавки и гавки; их мелкой трусцой обогнал беломордый пиджак, подрожав подбородком; все бросилось пятнами.
Кто-то курносый, затянутый в серую пару, показывал гребни лопаток; и рот разрывая, бросал кружку пива в такие же кружки; и кружкою бился о них; и ходулила дылда вдали; и обсасывал кто-то, вцепившись в коричнево-желтую кость, — эту кость; и какой-то художник, наверное, сивая масть, закачавшися на каблуках, стал икать на мадам Тигроватко; и дама в фуляровой шали, с гранатовой брошкой, голила руками; ей в спину — ерзунчик: стаканом вина:
— Ооо!
— Отстаньте.
Пристулил к компании:
— Ну, тилиснем!
Хитронырый пролаз — тилиснул, сделав вид, что фривольничает перед маленьким сдохликом (видно — со средствами): деятель желто-оранжевой прессы, а глазки — грязцой поедали грудиночку дамскую, — лиф «Фигаро»: черный, белковый: рюмочка! Сине-лиловый букетец фиалок в корсаже; и — шурш желто-красных «дэссу» из-под юбки, отделанной кружевом.
Бросилось все это из перезвона ножей, из икания, гавка, раскура.
Забились в пороге второй, пестрой зальцы, где ус тараканий, военно, с цоками шпоры, с «пардон» разделяя толпу, волочил мимо стуло.
Вино подают, а не пиво; и — воздух, и — чистые скатерти.
И уж за пестрой эстрадою вздетая комната, — почти пустая; ковер заглушает шаги; заказ столиков по телефону; и ткань — ярко-тигровая: красно-бурая, с черчем полос черно-бурых; и — черное, вылитое серебро канделябров, серпчато изогнутых; каменно матовы пепельницы; темно-бурый медведь из угла поднимает поднос на серебряный блеск —
