Андрей Белый - Том 4. Маски
Генерал Булдуков, перо бросив, похлопывая по серебряным пуговицам, — разогнулся; и, вставши, процокал кровавым лампасом, имея малиновым фоном вагонный ковер; шаг не слышался; выставив свой эполет, оглядел эксель-бант и поправил орла, серебрящегося на груди, генерал в Сослепецкого, ставшего — руки по швам, подрожал неживыми глазными мешками:
— Садитесь, пожалуйста!
И на окно подышавши, к глазочку приставился; мимо окошка свистели сквозные; воздух за воздухом раскидывал в воздух рукав без руки; на путях, точно звездочки, — стрелки; стреляла игла семафора вдали.
Генерал сел с прикряхтом, клокастою бакою — в дым:
— Тэк-с!
И пальцами по серебру портсигара побрякал:
— Так вы на своем еще? Что-с? Все же Киерку — ищут.
Дрожали мешки под глазами:
— Как вы говорите, его псевдоним вам известен? — на палец пенсне насадил.
— Точно так!
— Вы же, — влил с передрогом в стакан из бутылки бургундского, — не соглашаетесь, — тыкнул стаканом, — его псевдоним огласить? Ну… За ваше-с, — он выпил.
И ижицу сделал лицом.
— Ваше превосходительство, — наше ли дело?
— А Англия — что говорит?
Ухо выставил:
— Американцы — и те…
Сослепецкий вскочил:
— Ваше превосходительство, — Протопопов так скажет.
И тут генерал со стенаньем, в котором сказались усталость и долгий запой, — трепетавшими пальцами к лысине:
— Знаю-с: не спрашиваю-с!
И — кровавыми жилками сизого носа — в бумаги:
— Политика Франции в сем деликатном вопросе — иная совсем…
С хитрецою:
— С французами, стало быть?…
Битыми окнами дернулся поезд; из поезда грохали.
А генерал — рассердился:
— Меня не запутайте! — цокнул он ножкою в красном лампасе; заперкал, бутылку схватил; и в окошко ей тыкался:
— Армия-с!
Бросили светами мимолетящие окна; и поезд — который — бросался, на фронт: прочесал; и — мигали спокойные стрелки.
Бумажкою серенькой, — в нос Сослепецкому:
— Вот-с… — телеграмма. На фронте — бубукают: рвака пошла.
Телеграммою — в стол:
— Лопанули Россию — да так-с, что кишки ее вылезли; фронт стал — паршивое логово вшей… В полночь тронемся. А-с?… Англичанин погнал поездами… Бифштекс себе жарит… Которая катит дивизия… Кто и вернется, — так…
Налил бургундского.
— Лютым-лютешенька жизнь… Ну-с, а — я-с… — лбом в бумаги; а пальцем — в ладонь:
— Знать не знаю-с!
Пристукнул; и — побагровел:
— Разговора такого и не было… Что-с?
— Точно так-с!
Сослепецкий вскочил — кругом марш: —
— «д з а н» —
— и ткнулся в прощелк мальчугана, отдавшего честь.
— Генерал — Бидер-Пудер!
— Просите!
И тотчас же —
— с тихим чириканьем шпор замелили куриные ножки лампасами красными: кокала косточка, а не безусый, безбрадый, безвласенький труп — помесь карлы, шута и Кощея, — со слабой улыбкою, с кожей серебряной, как от проказы.
Лицо — проострение бирюзовато-зеленого носа с оранжевой, страшной ноздрей; и, как белые вошки, слезливые чырочки в недрах глазниц; ручки, серо-серебряные, быстро бились из воздуха.
Голосом, слабеньким, как музыкальная и задилинькавшая табакерка, он силился выразить:
— Нэ… вэ… мэ… квэ!
Вероятно:
— Ну вот, — я и к вам!
Только белый Георгий, как впаянный в грудь, безобразие это оспаривал.
В нос Сослепецкому бросилась помесь из запахов: тлена с ванилью; он — в ночь: из вагона.
— Кто это?
— Командующий пятой армией: новоназначенный!
— А из каких нафталинов «о н и» его вынули?
— Право, не знаю.
— Чем славен он?
— При барабане стоял, на котором сидел князь Барятинский, при полоненьи Шамиля[99]…
— И все?
— Нет, — еще: этот старец ночами мазурку с собою самим в пустой зале все тяпает — для поддержания бодрости… Вы представляете: очаровательно!
— Трупы из гроба повылезли — к Константинополю
маршем победы вести: конец — близок!
И —
— в ночь!
Миллионы
И стоны, и дзаны сливалися в плач паровоза; и песни звенели из воздуха; видел: покойники носятся, белые пляшут, — безруко, серебряно.
Разорвалися: —
— заборик — враздрай; под забориком — жалобы:
— Тут тебе уши отмерзнут…
— Отвалятся пальцы…
— Кампанию делаем.
— Будет мамзель тебя: «Воин увечный». Да — «наша», да…
— Уж прямо бы резали.
Вон городьба, занесенная снегом; снега разгребные, миганцы домишек, бугор за путями; с бугра же — качается — маловетвистое дерево.
Сноп: поворот колес красных; платформа облещенная: разодранствр мешков, серых лиц, сероватых шинелей, с желточными пятнами; никнут папашники вшивые; шелест неслышимый:
— Ишь!..
— Знать, не битый.
— Серебряный глист!
— Самоправ: с чорта вырос.
И кто-то на локте с мешка поднялся; и к кому-то; кто сидя, кто лежа на брюхе, кто — вполуразвалку пристроился; давами глаз разгорелись на щеголевато одетого, в мех запахнувшегося офицера: — сплошной кривосуд поднимался от этих к нему присосавшихся глаз!
— По затылку его: ты за доброе дело стоишь.
— Уж таи про себя.
— Что же, битому псу только плеть покажи; он скрях-тит… Говори, братцы, смело: терять уже нечего…
— Два кулака под бока.
— А сел: «До победных проливцев!»
— Из пушки им выстрелить в этот победный проливец!
Не евший годами, засохнувший клоп, ставший шкуркой, когда из матраса кусаться, бежит, — то — брр — жутко!
А тут — не клопы: миллионов семнадцать парней, детин, дядей!
Он прочь — в бледный воздух.
С далеких путей дергал поезд оттуда, где злою щетиной Штыков лихошерстый простор опоясался, где —
— за воздухом безрукий воздух, рукава раскидавши, Россию оплакивал…
«Кхх-пф-пф!»
Желтой короткой юбкой вильнула мадам Тигроватко, подавив на пуфик икрастую ногу:
— Родная моя, — я о вашем отце: переносят не это еще…
Подбородок — на палец; а носом — к Леоночке; на леопардовом фоне головка Леоночки, виделась старой шапчонкой, которую мех горностаевый, драный, белил.
— Ну и вышлют, — неважно, — мадам Тигроватко разглядывала горностаевый мех: подбородок на палец; и носом — к Леоночке:
— Нет ничего тут ужасного; он переедет!
Трепала по щечке:
— Фэ рьен![100]
У Леоночки вспыхнули глазки.
В гостиной, завешанной серо-оранжевой шторою, лопнуло:
Две орьентации!
— Нашим друзьям из разведки нет дела до ваших друзей; но и муж… нелегальный, — эк невидаль? Ищут шпионов, — не левых; и пусть: это нас не касается!..
Пальцами мнение ей подавала на лобик: от кубовых губ: — Нет, вы — милочка; в вас — же не сэ куа[101] — шарм… Развлекитесь, — и выгнулась, треснув корсетом, как будто она исполняла испанские танцы: под треск кастаньет.
— Только вот: одеваетесь; я бы, — и из-за ресницы ее желтый глаз оглядел Леонорину талию, — что это? — палец затыкался в грудь, плечи, спину, — для стиля «дэгу»[102], «нихилист» — назовите, как знаете: только штанов не хватает!.. К чему безобразиться?
Вдруг:
— В ресторан едем, — что?
Как тигрица ей стиснула талию.
Пырск бриллиантов за окнами снесся: в окошко фонарь, не трезвонивший ветром, мигал.
— Нет, — пошла…
— Не пущу!
И одною рукою — за талию, с тиском; другою, с развернутым веером, — в бок; и ломалася, как балерина; оглядывала черноватой ноздрею; и с треском раздвинула штору.
И —
— «кк-кх» —
— «пф-пф» —
— Пшевжепанский, взяв чашечку с пепельно-серыми бледнями, с золоватыми блесня-ми, заиготал в леопардовый цвет бархатистых и серо-оранжевых стен;
— и заперкавши в чашечку, бросивши чашечку, хохотом лопнул Велес-Непещевич, зашлепываясь в желто-пепельном кресле.
Роланд перед мавром
«Щелк-дзан» — Пшевжепанский вскочил, наклоняясь одной головою; «шлеп-топ» — и Велес-Непещевич, привстав церемонно, одной головою склонился к Леоночке; и — каменел, как мужчина перед непредставленной дамой.
Леоночка, — бросаясь рукой с горностаевой муфтой под мех горностаевой шапочки, рот разевала испуганно, точно она наступила на мерзость; лицо — ее сон, тупо-дикий, больной, где-то виданный, после забытый, но — сон, изменяющий судьбы! Ей будто старинную и позабытую гадину выкинули, чтоб отныне жила она с гадиной этою.
Все — один миг.
— Вы (знакомы уже, — Тигроватко с нее к Пшевжепанскому чертою палкою веера.
Веером: от Непещевича — к ней:
