Константин Станюкович - Равнодушные
— Молодец ты, Инночка!.. И как тебя любит Григорий Александрович! Ты не знаешь, какое он любит шампанское?
Этот «молодец» и этот вопрос о шампанском задели Инну.
«И он думает, что я та же, что и была!» — пронеслось в ее голове.
— Не знаю, папа. А Тина просит послать за мумом! — отвечала Инна.
Когда Козельский вернулся в гостиную, заглянувши прежде в столовую, чтоб убедиться, все ли там в порядке, новый ли сервиз и хороша ли свежая икра, — Антонина Сергеевна, утирая слезы, просила Никодимцева беречь Инну и с наивной откровенностью матери рассказывала Григорию Александровичу, какое золотое сердце и какая умная головка у Инночки.
Никодимцев с восторгом слушал эти речи и сочувственно взглядывал на будущую тещу.
Глава двадцать вторая
— Кушать подано! — доложил лакей во фраке и белых нитяных перчатках.
Все перешли в столовую.
Там уже были обе сестры и бонна немка с Леночкой.
Никодимцев поздоровался и с Тиной с тою же ласковой сердечностью, с какою отнесся и к родителям, перенося частицу своей любви к Инне и на ее близких.
Он пожал руку бонне и с особенной лаской поцеловал ручку Леночки, давно уже бывшей доброю приятельницей «дяди Никодима», как перекрестила его фамилию девочка, подкупленная игрушками, которые он привозил ей, и сказками, которые ей иногда рассказывал.
И Инна Николаевна с радостью подумала теперь об этой дружбе, уверенная, что Никодимцев не будет дурным вотчимом и не станет ревновать, в лице этой девочки, к прошлому.
Да и вдобавок она нисколько не напоминала отца.
Хорошенькая, с такими же пепельными волосами— и большими серыми глазами, как у матери, она поразительно походила на Инну Николаевну. Даже в улыбке было что-то похожее.
— А ведь прелестная внучка у меня, Григорий Александрович… Милости просим закусить. Какой прикажете? Казенной, померанцевой, аллашу, зубровки?
— Померанцевой попрошу.
— И я изредка себе ее разрешаю… Доктора запретили! — сочинил, по обыкновению, Николай Иванович, скрывая истинную причину своей тренировки, наливая две рюмки.
Они чокнулись. Козельский порекомендовал гостю свежую икру.
— Кажется, недурна? — проговорил он с тайным удовольствием человека, любившего, чтобы у него все было изысканное и лучшее.
Недаром же он велел прислать ее из одной из Милютиных лавок, где часто ел устрицы и был постоянным покупателем «его» икры — и заплатил десять рублей за два фунта.
— Превосходная! — ответил Никодимцев, бывший в таком настроении, что мог сегодня находить все превосходным.
И он отошел от стола, чтоб дать место Тине.
У Тины загорелись глаза, ее бойкие вызывающие глаза, и раздувались ноздри при виде разнообразных закусок, бывших сегодня по случаю приглашения к обеду Никодимцева.
Не спеша и, видимо, привычным движением своей белой красивой руки в кольцах взяла она тонкогорлую бутылку с рябиновкой, налила рюмку до краев и, наложивши полную тарелочку свежей икры, выпила водку одним глотком не хуже мужчины, привыкшего пить, и, не поморщившись, принялась закусывать с наслаждением, напоминающим что-то плотоядное.
Никто не обратил на это внимания, кроме Никодимцева. Домашние давно уж привыкли к тому, что Тина перед обедом пила маленькую рюмку рябиновки, и хоть это и оскорбляло главным образом изящные вкусы отца, находившего, что женщинам прилично только пить немного шампанского, тем не менее Тина в конце концов приучила своих, объясняя им, что пьет для здоровья. Ей это полезно, доктор один говорил.
«Неужели и Инна так же умело пьет водку!» — с ужасом подумал Никодимцев, когда Инна Николаевна подошла к столику.
У него отлегло от сердца: Инна не последовала примеру сестры.
Но она заметила его удивленный взгляд, брошенный на Тину, и вспомнила, что еще недавно и она сама, случалось, пила за закусками на ресторанных обедах и ужинах рюмку-другую рябиновки, пила, не чувствуя ни малейшего удовольствия, а так, ради возбуждения и из-за того, что ее упрашивали мужчины, и из-за того, что другие дамы пили. Вспомнила Инна и о том, что в числе многих клевет, распускаемых про нее, была и клевета насчет того, что она пьет до двенадцати рюмок коньяку и по бутылке шампанского.
При этих быстро пронесшихся в ее голове воспоминаниях она с ужасом подумала: «Неужели это все было?»
Но как далека она от этого теперь!
И Инна Николаевна взглянула на Никодимцева и, встретивши его встревоженный взгляд, почувствовала в нем и любовь, и понимание, и защиту. Тень сбежала с ее лица, и она улыбнулась.
Тотчас же улыбнулся и Никодимцев, давно уж понимавший, что Инна владеет его настроением.
Обед, заказанный самим Николаем Ивановичем, был превосходный и вина тонкие.
Но Козельский не без сожаления видел, что Никодимцев ел мало, как-то небрежно, видимо не оценивая по достоинству ни супа, ни пирожков, ни форели с какой-то особенной подливкой, секрет которой сообщил Николаю Ивановичу француз-повар одного модною ресторана, ни вымоченного в мадере филе. И не пил ничего.
«Совсем влюблен, как юнкер!» — подумал Козельский, умевший как-то отдавать равную дань и любви и кулинарным прелестям.
— Инна! Хоть бы ты предложила Григорию Александровичу рейнвейну. Оно, кажется, ничего себе…
— Я предлагала — не хочет…
— Нехорошо угощаешь, Инна… Ты налей.
И Никодимцев подставил свою рюмку, чтоб сделать удовольствие Козельскому.
— И себе налей, Инна, рейнвейну… А Тиночка сама о себе позаботится! — проговорил, смеясь, Козельский.
Действительно, молодая девушка о себе заботилась. Она и ела, как настоящий гурман, и уже пила вторую рюмку иоганнисбергера, смакуя его с видом знатока.
Никодимцев только про себя удивлялся, взглядывая порой на ее слегка закрасневшееся от еды и вина, самоуверенное и вызывающее личико.
«Как не похожи две сестры!» — думал он.
— Ты прав, папа. Я о себе позабочусь! — спокойно ответила Тина отцу и прибавила: — А рейнвейн хороший!
И повела равнодушным взглядом на Никодимцева, точно желая им сказать:
«Мне решительно все равно, что вы обо мне подумаете, господин директор департамента. Вы герой не моего романа!»
И молодая девушка вспомнила о юном красавце Скурагине, и ей было досадно, что он уезжает и она остается пока без влюбленного поклонника, с которым бы можно было заниматься флиртом в том широком смысле, какой придавала флирту эта странная девушка.
А Скурагиным она с удовольствием бы занялась и обратила бы его в «христианскую веру», несмотря на то, что он глядит Иосифом Прекрасным[16]. Знает она этих Иосифов.
И при мысли о таком обращении ее блестящие глаза заблестели еще более.
— Скурагин у вас не был, Григорий Александрович? — с фамильярной небрежностью спросила она своим резким контральто.
— Нет, не был еще, Татьяна Николаевна! — почтительно отвечал Никодимцев, как бы подчеркивая не особенно деликатный тон молодой девушки.
— Кто это такой Скурагин? — обратился Козельский к дочери.
— Мой знакомый студент. Он у нас пил чай, и Григорий Александрович пригласил его ехать с собой на голод.
«Странные отношения в семье», — подумал Никодимцев.
Инна боялась какой-нибудь выходки Тины. Та ведь не очень церемонится.
Действительно, молодой девушке очень хотелось оборвать как-нибудь этого корректного и влюбленного генерала. Не нравился он ей, и главным образом оттого, что она чувствовала своим женским инстинктом не только полное равнодушие к себе, как к женщине, но и тайное осуждение.
А этого она, как большинство женщин, не прощала.
И, посматривая на него, она все более и более удивлялась Инне, что та выбрала такого неинтересного и немолодого поклонника, и — что самое важное: еще делает глупость — выходит за него замуж. Увидит она, как он надоест ей своей поздней страстью. Увидит она, какой Отелло этот генерал. Бедной Инне даже и пококетничать будет нельзя, а не то что искать впечатлений… Дорого ей достанется эта выгодная партия. Уж лучше бы женила на себе Гобзина. Она охотно бы уступила Инне это животное, осмелившееся делать ей предложение.
— Очень милый молодой человек! — похвалила Антонина Сергеевна, обращаясь к мужу. — Он, быть может, вечером зайдет… Ты его увидишь…
— К сожалению, вечером я должен уехать… Заседание…
— Вечером?
— Экстренное…
Тина едва заметно улыбнулась, не веря этим экстренным заседаниям. Она догадывалась, что «заседание» будет с Ордынцевой.
Эта «тайна», которую так заботливо охраняли оба соучастника, не была тайной для их слишком прозорливых молодых дочерей.
И Ольга Ордынцева и Тина Козельская знали ее и, случалось, говорили между собой о ней. Обе девушки, слишком еще молодые, чтоб думать и о своей второй молодости, подсмеивались над второю молодостью родителей, и обе, конечно, мало их уважали, оправдывая свою неразборчивую жажду впечатлений молодостью и последними декадентскими откровениями.
