Михаил Волконский - Воля судьбы
— Какой там доктор? — начал было князь, обернувшись к дворецкому, как тот и ожидал этого, но не договорил и, взявшись снова за грудь, закрыл глаза.
Иван Пахомович сделал рукою знак Ольге, чтобы она воспользовалась удобной минутой и ушла.
Не подвернись тут лакей с лестницы, прибежавший сказать, что там доктор Шенинг просит доложить о нем, Иван Пахомович вошел бы с чем-нибудь другим, но то обстоятельство, что доложил он именно о докторе, спасло его.
Князь остановился. И вдруг при имени доктора Шенинга пред ним ясно пронеслось все прошедшее в Проскурове, когда являлся туда этот человек. Вспомнил он тот свой припадок гнева, вспомнил, как заболела дочь, и — главное — вспомнил, что она опять теперь пред ним и что снова он рискует ее здоровьем! И словно варом обдало старого князя.
Да что в самом деле враг он своей Ольге, палач ее, что ли? Ну, тогда она была виновата, но за что же теперь кричит он на нее? И вдруг он отнял руки, открыл глаза и совсем иным — новым и свежим — голосом приказал: "Просить!" — а затем обратился к Ольге:
— Ты прими его… Это — тот доктор…
Но, не докончив фразы, он повернулся и пошел к себе.
Иван Пахомович с удивлением поглядел ему вслед, потом взглянул на образ и перекрестился.
— Так прикажите просить, ваше сиятельство? — спросил он у Ольги.
— Да, батюшке угодно, чтобы я приняла, — ответила она и прошла в гостиную.
— Вы узнаете меня, княжна? — спросил Сен-Жермен, входя и здороваясь с Ольгой.
Княжна не могла не узнать его. Лицо его нисколько не изменилось; на нем был совершенно такой же коричневый кафтан, такие же черные чулки и башмаки грубой работы, какие видала Ольга, когда он являлся к ним в Проскурово. Она ясно помнила доктора, но как, при каких условиях и почему он был у них в деревне, решительно не могла восстановить в своей памяти.
Вероятно, усилие, с которым она старалась это сделать, было заметно, потому что доктор поспешил заговорить с нею. Он подробно стал расспрашивать ее о здоровье, не чувствует ли она по временам слабости, головных болей или головокружения. Ольга отвечала, что особенно — нет, но по временам с ней бывает нечто странное — беспокойство какое-то, иногда беспричинное, а иногда из-за какого-нибудь пустяка… Доктор слушал очень внимательно и серьезно.
Этот подробный расспрос его тянулся очень долго — очевидно, он интересовался состоянием здоровья Ольги. Несколько раз в его глазах мелькнула даже тень беспокойства. Но для Ольги их затянувшаяся беседа вовсе не казалась длинною. Напротив, она с большим удовольствием отвечала этому человеку, который, несмотря на то, что был совсем чужой, говорил с нею с такою ласкою, теплотой и участием, как будто она была ему близкою. Он говорил с ней и любовался, потому что ею нельзя было не любоваться, и это-то именно инстинктивно нравилось ей, хотя она и не сознавала того, что ей нравилось.
— Вы и сегодня как будто расстроены? — спросил наконец Сен-Жермен, внимательно вглядываясь в девушку.
Она затруднилась ответом, но все-таки промолвила:
— Да, я немножко встревожена… была пред вашим приходом.
Доктор глазами спросил объяснения причины тревоги.
"Отчего, однако, не сказать? — подумала Ольга. — Что ж, хуже от этого не будет".
— Я была поставлена в чрезвычайно неловкое положение, — пояснила она. — Возле нашей вотчины есть монастырь, и я, живя в деревне, часто ходила туда к одной монахине, матери Серафиме. Когда мы собирались в Петербург, то я знала, что ей нужно будет тоже приехать сюда, — ее монастырь посылал, — и пригласила ее непременно остановиться у нас… Сегодня она приехала, а батюшка говорит, что мы вдруг едем — может быть, уже завтра — обратно в Проскурово. Я это никак не могла подозревать… Выходит крайне неловко, — я не знаю теперь, как вернуться к себе на половину и как сказать… Мать Серафима рассказывала мне, что давно бывала в Петербурге, когда-то жила в нем (по всему видно, что она была в лучшем обществе), но теперь у нее нет здесь таких близких лиц, у кого бы она могла остановиться.
Сен-Жермен немного задумался, а потом вдруг спросил:
— Хотите, княжна, я помогу вашему горю?
Ольга никак не ожидала этого.
— Вот как! Значит, вы хотите не только оказывать помощь здоровью ваших пациентов, но помогать им и в делах? — улыбаясь, сказала она, уверенная, что доктор шутит.
— Я говорю серьезно, княжна! Сам я здесь проездом; и, вероятно, завтра тоже уеду, но у меня есть здесь приятель — один пьемонтец, Одар; он служит управляющим в имении, небольшой мызе государыни… Ее величество, на сколько мне известно, весьма набожна и принимает близко к сердцу дела, касающиеся церкви. Можно попросить Одара; он — человек почтенный и не только устроит здесь вашу гостью, но даже может быть полезен ей в делах, если она приехала сюда от монастыря.
Она протянула доктору руку.
— Благодарю вас… я передам… Да, она будет очень благодарна. Но только с какой стати сделаете вы ей это одолжение?
— Я сделаю его вам, княжна, по праву звания вашего доктора, а, вы знаете, доктора — это до некоторой степени домашние животные.
— Такие, как вы, служат друзьями, — поправила Ольга. — Так я буду вам очень благодарна… и мать Серафима тоже.
— Не забудьте только, княжна, сказать ей, — с расстановкой произнес Сен-Жермен, — что д_о_к_т_о_р Ш_е_н_и_н_г рекомендует ей господина Одара.
X
СПИСОК
После посещения графа на мызе Артемий всецело предался одному желанию, одному стремлению — по мере сил своих и возможности способствовать благополучному окончанию задуманного «действа». Он сжал в себе, сильно спрятал все остальные чувства и желания, запретил себе думать пока об Ольге, но именно только «пока», потому что знал, что близится то время, когда придут в исполнение лелеянные им столько лет мечты. Почему-то он был уверен, что все устроится, что все будет хорошо, лишь бы им окончить начатое дело. Ольга не могла в действительности разлюбить его. Что с нею было тогда, он не знал, но можно был предположить, что это произошло от ее болезни, беспокойства. Но главное — она была не замужем, и Артемий нашел целую вереницу вполне последовательных доводов, чтобы успокоиться. И он успокоился и запретил себе думать об Ольге.
Однако его тянуло проехать хоть один еще раз мимо дома, где жила она, чтобы попытать счастья, не увидит ли он ее опять.
"Один раз — не беда", — решил он и все-таки поехал.
И чуть было не пришлось ему раскаяться в этом, чуть было он не наделал глупостей. На беду его прямо пред ним к дому князя Проскурова подъехала изящная карета. Она была без гусар и гайдуков; очевидно, это была не княжна, а кто-нибудь из мужчин.
И сердце снова забилось у Артемия; кто мог приезжать так к князю Андрею Николаевичу? Уж не какой ли нибудь молодой человек, искатель руки Ольги, счастливый соперник его, Артемия?
Карета остановилась, и из нее вышел граф Сен-Жермен.
Это было как раз в тот день, когда граф, под именем доктора Шенинга, приехал к Проскуровым и застал разыгравшуюся между отцом и дочерью сцену.
Артемию, сейчас же узнавшему графа, стало стыдно за свою тревогу.
И чего было волноваться ему? Разве и помимо графа не мог приехать к старому князю кто-нибудь по делу или вообще как знакомый, вовсе не имея никаких видов на княжну? А тут является граф, человек, как казалось Артемию, далекий от всяких подозрений. И ему стало так стыдно, что он имел слабость не выдержать характера и ехать под окна Ольги, что он быстро повернул лошадь и как от погони, поскакал прочь, чтобы не встретиться с графом, который сейчас же поймет, в чем дело.
Но зачем графу было приезжать к Проскуровым и притом не под видом Одара, а таким, как он был на самом деле и каким Артемий знал его в Кенигсберге?
Этот вопрос мелькнул в уме Артемия, но он сейчас же заглушил его. В три года своего знакомства с Сен-Жерменом он должен был привыкнуть к действиям этого человека, иногда казавшимся на первый взгляд странными, но всегда имевшим строго рассчитанную причину и впоследствии объяснявшимся редким предвидением и расчетом графа. С Сен-Жерменом нельзя было ничему удивляться: раз он делал что-нибудь — значит, так было нужно, и Артемий уже давно убедился в этом.
И он постарался уничтожить в себе свои сомнения, отогнать от себя даже пришедшую в его голову мысль: а что, если граф навещает дом Проскурова, работая в его, Артемия, пользу?
"Все будет, все будет хорошо! — повторил себе он. — Лишь бы устроилось наше главное общее дело, а тогда все личные дела придут к желанному окончанию".
И с этих пор он уже не беспокоился о себе, стараясь думать и беспокоиться только об "общем их деле".
Во время совещания на мызе было решено, что Григорий Орлов составит окончательный список военных, готовых принять участие в этом их деле. Нужно было подвести итог, на кого имели они возможность рассчитывать, если бы вдруг понадобилось действовать спешно и неожиданно.
