Валентина Колесникова - Гонимые и неизгнанные
С тех пор, как уехали Фонвизины, мне особенно стало грустно; перед самым этим временем брата отделили от меня, да и с ними я так сроднился и так к ним привык, что и до сей поры чувствую их лишение. Вот уже с год употребляю все старания, чтобы переселиться в Тобольск, но не имею никакой ещё положительной надежды. Авось ли бы перемена места и на брата имела бы какое-нибудь действие, а для меня это была бы великая отрада.
Теперь здесь Давыдовы, которые тебя любят без памяти, они оба с прекрасным сердцем люди. Но для сближения душ нужны особенные столкновения и общие элементы, которые бы могли породить отрадное дружество. Если будешь иметь случай ко мне писать, уведомь между прочим, будет ли рад или нет А.Л.1, если бы я к нему написал - я уверен, что он меня помнит и любит, но, может быть, душа его требует такого уединения, для которого всякое человеческое общение делается тягостным.
Не сетуй на меня, мой друг, - может быть, вперед не удастся и мне к тебе долго писать, совсем не по вышесказанной причине. Мое молчание другого рода - когда в душе мрачно, грустно и совершенный хаос, не знаешь, что сказать и с лучшим другом, сидишь в каком-то расслаблении душевных и телесных сил у моря и ждешь погоды. Вот теперь я к тебе охотно пишу, вчера же утром мне бы не выбить из себя и молотом десятой доли того, что я теперь намарал.
Пущин ваш, которого я с радостию увидел и не без скорби проводил, 15 октября выехал из Тобольска - пишет, что Одоевский скончался от болезни, уцелев от пуль, а про Басаргина - что он женился.
Ты просил уведомить Василия Львовича1, получил ли я "Путешествие в Иерусалим" - получил тогда же, но все откладывал и не мог тебя до сей поры уведомить. Можешь бить меня за это, сколько хочешь, когда увидимся, - и не за это только, за многое.
Пущин мне говорил от тебя и от себя, нельзя ли мне заниматься с твоими учениками, т. е. с детьми Давыдовыми. Они же сами мне ничего не говорят, и я этому очень рад - неприятно было бы отказывать, не имея к этому других причин, кроме внутреннего неспокойствия души, которую не всякому можно сделать понятною, да и незачем. А при таком расположении духа - и ручным трудом не можешь заниматься. К тому же я себе не прочу здесь остаться, и при нетерпеливости моего характера живу я год как на ночлеге, хотя и без того вся наша жизнь не что иное, как ночлег - более или менее удобный...
Прощай же, мой друг милый Евгеньюшка, Христос с тобой. Когда Господь даст тебе с любовью обо мне вспомнить, молись о моей душе немощной, робкой и унылой. Я же, друг мой, охотно бы по-прежнему за тебя и за всех мне близких молился, а то вся моя молитва, когда она и бывает, заключается в вопле из какой-то бездны, темного плена души, к Отцу света...
Преданный тебе душою и дорожащий твоего дружбою и любовью твой друг П. Пушкин.
О получении этого письма уведомь скорее официально, сказав: "Если будешь писать к Аврамову, поклонись ему".
Я, кажется, писал к тебе, что матушка моя в одно почти время скончалась с твоим отцом, а добрый старичок - мой батюшка - ещё жив и с нежностию о нас горюет.
Барятинский тебе кланяется - он с неделю здесь, насилу добрался до Красноярска полуживым - у меня на квартире - и помаленьку оправляется, не знаю, как дотащится до Тобольска. Сам бы приписал, но ещё слаб.
И.И. Пущину
27 ноября
Благодарю вас, мой любезный друг Иван Иванович, за ваше дружеское письмо от 11 октября и за исполнение моих поручений. Я был уведомлен, что Гов. писал к Е.Г. о переводе Петина и чтобы я обратился о себе с письмом к Фалькенбергу. Я это сделал. Не знаю, что будет, но мне все что-то мало надежды. Мое правило, если хлопотать, то уже хлопотать со всех сторон. А потому, если и вы что можете сделать в этом случае, через неусыпную в такого рода хлопотах сестрицу, то напишите к ней: не может ли и она замолвить два слова...
Спиридов со своим Петром Васильевичем поставили вверх дном свой и соседний огороды, выстроили теплицу, выкопали мильон парников. А результат покуда тот, что у Спиридова из 1000 руб. осталось 100, а 900 он получит на будущий год, когда продаст пикули, жаль только, что ещё в уксусе третий месяц гнездо не заводится, а то все бы пошло хорошо.
Мне жаль, что вы не видели моего хозяина, он бы вам, верно, понравился. По расчетливости он вроде вас - ему тоже бывает совестно, когда купец отдает ему за 8 рублей сапоги, которые стоят пять. Он вскоре после вас возвратился из тайги - жаль только, что и без золота, и без денег.
Все наши около Иркутска живы и здоровы. Ездили всею семьею к Фед. Алекс., обедаем, ужинаем, играем на бильярде. Не правда ли, что это весело?
Будьте здоровы и по возможности счастливы и не забывайте человека, который умеет ценить свою и вашу дружбу.
Н.Д. Фонвизиной
27 ноября
Можете вообразить, какое впечатление произвело на меня письмо ваше, милая и любезная Наталья Дмитриевна. Я уже грустил, давно не знаю, что с вами делается, тогда как по последнему письму вашему видно было, что прежние ваши припадки возобновились. Но, благодарение Богу, которого милосердная рука, видимо, над вами - подает нам живую надежду увидеть вас в лучшем положении. Я говорю нам, ибо вы, верю, не сомневаетесь, что все, до вас касающееся, и меня столько же или огорчает, или радует, как и людей, самых вам близких.
Благодарю вас, что и вы, зная это, не замедлили меня утешить и успокоить тою переменою, какая с вами случилась...
Я же о себе ничем не могу вас порадовать. И во мне - худо, и около меня тоже худо.
Брат мой несчастный, будет ли по крайней мере спасена душа его - один Бог знает. Но что мне говорить о себе и о нем - я только наведу грусть и на себя и на вас. Лучше поговорим о другом.
Вы слагаете на одного М.А., будто он один удивляется, как я попал в дом Катерины Петровны Лопатиной (во-первых, почему Катерина Петровна, а не Александр Николаевич? Разве потому только, что дом на её имя куплен?), и велите мне написать об этом подробно для любопытства мужского и подробнее конечно, для женского.
Простите мне, что я посмеюсь над вами - я знаю, что вы на меня за это не рассердитесь. А к Пущину, если вы или М.А. будете писать, скажите ему, что я ему отомщу за его сплетни. Но пора к делу.
Во-первых, я писал вам об этом. С Лопатиным я познакомился у Фед. Алекс. Он такой милый по душе, каких, верно, мало, а здесь и ни одного нет. Он как-то меня полюбил и стал меня посещать. Разумеется, и я его. Вне дома он был тогда строгий, а по домашности, как и я: и кузнец, и плотник, и живописец, и все, что хотите. На последнем, т. е. на живописи (которая хотя мне никогда не давалась), мы на первый раз остановились и принялись малярить от скуки.
Я далеко не ходил, принялся прямо за свой портрет, нарисовал его водными красками, довольно похоже. Потом масляными - и ещё похожее - так, по крайней мере, все нашли. Он уже и поехал к батюшке. Но дело в том, что мы более ещё через это с ним познакомились. Он стал просить меня неотступно, чтобы я перешел к нему жить, предлагая мне с дружеским радушием все готовое. Я не соглашался, так это и шло. Наконец, обстоятельства принудили его выйти в отставку и определиться на золотом прииске. Он должен был ехать - и оставить дом без хозяина, тогда как жена его почти всегда нездорова. Вот он и стал требовать от меня как одолжения перейти к нему и, по-сибирски сказать, домовничать.
Я не мог в этом отказать ему, когда он действительно имел в этом нужду. Вот каким образом все это случилось. Теперь уверились вы, что я живу в доме Александра Николаевича, а не Катерины Петровны? Впрочем, скажу вам и о ней, что она предобрая и прескромная женщина, вроде Александры Ивановны Давыдовой. Теперь не может выезжать из дома и возится со своим Колюшкой, которому 10 месяцев.
Вот уже я у них живу с 15 июня. Я передам Катерине Петровне ваш поклон. Она тоже вам кланяется, хотя видела вас только один раз, но не может без восхищения об вас вспоминать, так вы ей понравились.
Отец Петр, вы знаете, у него в характере есть много ещё ребяческого, он говорит про вас: "Удивительный она человек", а не видит, что удивительный и он человек.
Благодарю вас, милая Наталья Дмитриевна, за намерение ваше попросить Фалькенберга о нашем переводе, но, если бы можно было заставить сказать об этом Бенкендорфу два слова, когда он будет в Петербурге, это было бы ещё надежнее.
Но, вероятно, он уже уехал. Пущин хлопотал тоже об этом, в Омске. Вследствие его поручения Фалькенберг велел меня уведомить, чтобы я написал к нему письмо. Я отослал его через жандармское начальство. Оно должно было ещё его застать. Но, несмотря на все это, я мало имею надежды, чтобы мое желание исполнилось, ибо нужно ещё было послать мое письмо к Бенкендорфу через Руперта. В нем было выставлено, что брат лишен здесь медицинских пособий - это могло его раздосадовать. И мне сдается, что он или совсем не отправил моего письма, или, по крайней мере, отправил со своим замечанием, ибо странно, что не дали никакого ответа.
