Владимир Шаров - Воскрешение Лазаря
Когда Спирину стало известно, что Коля поселился у Лемниковой и, по-видимому, каждую ночь будет проводить в Спасоналивковском, он, сколь ни было ему тяжело, еще пару лет выжидал и лишь потом начал действовать. Но и тогда вел дело медленно и аккуратно, чтобы не вызвать у Наты подозрений. Если сказать по правде, Анечка, у меня нет надежных данных, что события, начавшиеся летом 1929 года, срежиссированы Спириным, просто с трудом верится в цепь случайностей. Интуиция подсказывает, что пусть Спирин действовал без обычного размаха, да и цель была жалкой - вынудить Колю убраться куда-нибудь подальше, - это он. Если Ната ни в какую переезжать не соглашалась, надо было заставить уехать Колю.
Задача несложная, соответствующим был и спиринский план. Одну из комнат в коммунальной квартире, где была прописана Лемникова, занимала очень милая учительница музыки, жившая вместе со слабенькой рахитичной дочкой от роду лет пяти. Кстати, Лемникова была с учительницей дружна. Чтобы иметь возможность снять дачу и вывезти ребенка на свежий воздух - врачи требовали дачу единогласно, - та на лето сдала комнату семейной паре неких Козленковых, приехавших, кажется, с юга.
Кроме одиннадцати комнат, в квартире был вдобавок чулан, площадью метров шесть, не больше, с маленьким квадратным окошком под самым потолком, сюда испокон века сваливали ненужный хлам. Это, Анечка, весьма существенная деталь. Так вот, Козленковы тихо-мирно прожили в комнате учительницы до конца августа, а за день до ее возвращения в Москву неожиданно предъявили выписанный домкомом на этот чулан ордер и велели всем в двадцать четыре часа забрать свои вещи и очистить помещение - их собственное выражение. Ордер есть ордер, люди в квартире были послушные, спорить никто не стал, чертыхнулись и пошли забирать. Козленковы же сделались законными жильцами квартиры, что, надо сказать, ни тогда, ни потом радости никому не доставило.
Прежде квартира была как квартира, не то чтобы жили будто одна семья, однако и дикости, вроде плевков в чужой суп, здесь не знали. Но появились Козленковы, осмотрелись, глядь, все словно из-под земли поперло. Так пошло в рост, что остальные прямо в ужас пришли.
Еще летом, когда Козленковы ходили на цыпочках и каждому улыбались, жену Козленкова, Анастасию Витальевну, часто ловили подслушивающей у чужих дверей. Для маскировки в руках у нее обычно были веник и совок, и она делала вид, что заметает мусор. Но излишнее любопытство ей легко спускали, во-первых, потому что Козленковых считали людьми пришлыми и временными, сегодня есть, а завтра и след простыл, во-вторых, секретов особых тоже ни у кого не было. Больше других возмущались дети - чтобы отучить Козленкову подслушивать, они тихонько подкрадывались к двери и резко ее распахивали, бедная Анастасия Витальевна со страху вскрикивала, но пугалась она ненадолго. И все же летом Козленковы были трусливы, робки, и всерьез их никто не принимал, однако заняв чулан, они изменились в мгновение ока.
Началось с того, что они каждый день, в том числе и по воскресеньям, в шесть часов утра будили полквартиры - тех, чьи комнаты были от них недалеко хором, во весь голос распевая революционные песни. Пели они их на свой лад, особо любимые места повторяя по десять-пятнадцать раз, как "Господи помилуй" или "Аллилуйя". Например: "Пролетарии всех стран соединяйтесь, наша сила, наше воля, наша власть", - вот эти слова "наша власть" они могли скандировать до бесконечности; или в Интернационале: "Чтоб свергнуть гнет рукой умелой, отвоевать свое добро - свое добро, свое добро", - выкрикивали они и выкрикивали. Козленковы явно шли на скандал, но квартира была запуганная; конечно, им делали замечания, пытались объяснить, что очень устают на работе и один-единственный день в неделю хотят выспаться, что у тех-то и тех больные дети и их тоже не надо будить, в ответ Козленковы заявляли, что они не поют, а молятся - это их коммунистическая молитва, и кому она не нравится, тот враг народа. Виновато ваше буржуазное нутро, говорили они соседям, оно, именно оно не принимает революционных молитв. Что возразить - не находился никто. Впрочем, скоро желающих предъявлять Козленковым претензии в квартире уже не было.
Буквально за несколько месяцев Козленковы ухитрились перессорить и стравить между собой большинство жильцов. Одну из комнат в квартире занимала бывшая фрейлина императорского двора - дочь, тоже, естественно, бывшего владельца всего особняка - тихая, кроткая, наполовину выжившая из ума старушка лет восьмидесяти. Она то ли не знала, то ли умудрилась забыть, что на дворе почти двенадцать лет советская власть, и по утрам плакала, не понимая, почему прислуга не подает ей в постель горячий какао с круассанами и сыром бри. Жила она с дочерью, нищей пятидесятилетней вдовой, зарабатывающей на жизнь переписыванием нот для оркестрантов из консерватории. Обе были несчастны и безобидны, раньше никому и в голову не приходило их трогать, наоборот, вдове многие сочувствовали. А тут Козленковы в считанные дни сумели объяснить двум жившим в квартире ткачихам - они были родом из деревни, - что это именно фрейлина угнетала их и эксплуатировала, что это она, когда их родители были крепостными, торговала ими, все равно будто скотиной. И вот ткачихи, стоило им теперь столкнуться с фрейлиной в коридоре, обзывали ее грязными словами, а то и пихали в грудь.
В другой комнате жил чертежник, запойный пьяница, но человек робкий, вдобавок больной туберкулезом, предмет общей жалости. И вдруг Козленковы заявляют, что видели, как он, оставшись один в кухне, плевал своей туберкулезной слюной в чью-то кастрюлю, и люди поверили. Хотя керосинки и примусы нещадно коптили, чадили, дошло до того, что жильцы разобрали их по комнатам и стали готовить там.
Фрейлина и чертежник были началом. Дальше все, что Анастасия Витальевна наподслушивала за лето, Козленковы, расцветив подробностями, от которых и впрямь делалось страшно, принялись персонально разносить по соседям. Каждому свое, кто и какие гадости о нем говорил. Система работала исправно, люди даже благодарили, что им наконец раскрыли глаза. Если Анастасия Витальевна в коридоре или на кухне еще находила соседей, мирно между собой беседующих, она тут же принималась истошно вопить: "Ага, заговор! знаем мы вас, удар в спину готовите!" - и жильцы трусливо ретировались по комнатам. В итоге меньше чем за год Козленковы установили над квартирой полный контроль, на чем первый подготовительный этап операции закончился. Настало время ее главной части.
В Москве была тогда кампания по усилению бдительности. Газеты наперебой сообщали, что из Англии в город заброшена группа вредителей и диверсантов, задача которой, устраивая взрывы на транспорте, дестабилизирвовать положение в стране. Вылавливая вражеских агентов, по Москве куда чаще обычного ходили милиционеры вместе с двумя-тремя дружинниками и проверяли документы. По-видимому, целью кампании было выселить из Москвы так называемый деклассированный элемент. За последний год раскулаченные крестьяне сотнями тысяч устремились в большие города, где было легче найти работу. И вот теперь их вылавливали и отправляли обратно или в лагеря. Бдительность требовалась не только от милиционеров, помочь выследить диверсантов и обезвредить призывались рядовые граждане, и когда однажды за это взялись Козленковы, в квартире никто не удивился, наоборот, приняли за должное.
Как-то ранним утром те, кто встали первые, обнаружили, что Козленков с женой, в укороченном варианте пропев в шесть часов утра революционные молитвы, вынес из чулана маленький детский столик, стул и теперь сидит там, где раздваивается квартирный коридор. Если идти прямо, попадешь на кухню, свернув же налево, упрешься в ванную и уборную. Куда бы тебе ни было нужно, Козленкова не миновать. Кстати, детский столик был Козленкову совершенно под стать - он тоже был маленький, толстенький и смотрелся за ним будто гномик. И вот каждого, кто вышел из своей комнаты и по естественной надобности направился в уборную, стоило ему поравняться со столиком, Козленков вежливо останавливал и, объяснив, что во время Гражданской войны он был красным подпольщиком, а сейчас является в квартире единственным членом партии, то есть несет за все персональную ответственность, просил предъявить документы. Кстати, он наверняка врал, но потребовать документы у самого Козленкова никому и в голову не приходило.
Прежде чем пропустить их туда, куда они направляются, продолжал объяснять Козленков опешившим жильцам, он обязан узнать, кто они такие, в частности, прописаны ли они в данной квартире, имеют ли законное право вообще находиться в Москве. Он требовал все документы, какие у них были: и удостоверение личности, и военные билеты, и профсоюзные книжки - внимательно, облизывая губы, сверял печати и подписи, иногда даже рассматривал их через увеличительное стекло. Если записи оказывались нечеткими или затертыми на сгибах, он ругался, делал пометки в своей толстой амбарной книге, словом, был бдителен, придирчив, но в конце концов обычно пропускал, и ты, чуть ли не полчаса сжимавший ноги, проскальзывал в вожделенную уборную. Многие из-за его проверок опаздывали на работу, за что в те годы по головке не гладили.
