Исмаил Шихлы - Буйная Кура
На другой день следов стало еще меньше. На шестой день их нельзя было различить. На седьмой день Пакизе встала рано утром, быстро оделась, взяла кувшин и пошла за водой. Не доходя до проруби, она встретила Салатын. Над обрывом Пакизе отстала и начала искать заветные следы.
- Чтоб у вас глаза повытекли!
- Что случилось? - спросила Салатын.
- Следы совсем затоптали.
- Какие следы?
- От калош.
- Каких еще калош?
- Ашрафа.
- Калош? Ашрафа?
Салатын удивилась, а Пякизе поняла, что выдала себя, свою сердечную тайну. Испуганно посмотрела она на Салатын. Вид подруги напугал ее еще больше. "Слушай, какое ты имеешь отношение к моему брату и почему ты подмечаешь его следы?" - словно хотела сказать она. Пакизе, чтобы выйти из неловкого положения, улыбнулась Салатын, все еще глядевшей на нее с удивлением.
- Мне очень нравятся следы от калош, - сказала Пакизе. - Такие красивые узоры, не то что от обыкновенных сапог.
Салатын промолчала. Девушки наполнили кувшины и молча пошли по домам.
6
Как бы ни зла была Зарнигяр-ханум на своего мужа, как бы ни презирала его за нанесенную ей обиду, забыть его она не могла. Каждый день плакала, уединившись где-нибудь в укромном уголке, ночами лежала горячая, без слез, но и без сна, думала о своей испорченной жизни и о его испорченной жизни. Она чувствовала, что и ему тяжко теперь жить на свете. Судьба повернулась к нему неудачами, горечью, теми же слезами, хотя он, быть может, и не плачет. Не тот человек Джахандар-ага. Однако и время его уходит и силы уходят, и ничто так не обессиливает человека, как горькое горе. Уход Шамхала, внезапная гибель сестры надломили и такой дуб, как Джахандар-ага.
Зарнигяр-ханум испытывала непреодолимое желание хоть издали поглядеть на мужа. Она и боялась своих чувств, затаившихся где-то очень глубоко в ней, и не могла с ними справиться. Иногда она, как наяву, слышала запах его одежды, его самого, слышала его голос, ночью вздрагивала от прикосновения рук, хотя некому было к ней прикоснуться. В такие минуты ей хотелось вскочить и бежать к себе домой. Ей неплохо было у сына, но тоска по мужу не давала покоя.
Когда приехал на каникулы Ашраф, и совсем все запуталось. Бедный мальчик разрывался между отцом и матерью. Зарнигяр понимала, что сын не должен из-за нее лишаться отца, и хотела тотчас же вернуться в свой прежний дом. Материнское чувство и здравый смысл брали верх над оскорбленными женскими чувствами.
"Хорошо, я ушла из дому, - рассуждала Зарнигяр-ханум - Но кому же от этого плохо? Может быть ей, новой жене? Может быть, ему? Но им еще лучше от этого: никто не путается под ногами и не болтается на глазах. Я столько труда положила, чтобы свить гнездо, а эта сучка пришла на все готовое. Господи! Жестоко ты отнесся ко мне. Нет, пожалуй, надо вернуться. Ведь муж не выгонял меня, я ушла сама. Вернусь и соберу вокруг себя всех своих детей. Но только вот как мне жить под одной крышей с этой бесстыдницей, как находиться в доме, зная, что за тонкой стеной они наслаждаются в объятиях друг друга?!"
Ашраф ни о чем не расспрашивал, но, как видно, понимал, что творится в сердце матери. И он тоже, как и Шамхал, был недоволен поступком отца. Только однажды, когда уже легли спать, в темноте он вдруг неожиданно спросил:
- Мама, отчего умерла тетя Шахнияр?
Мать вздрогнула и не нашлась что ответить. Перед ее глазами ожил тот страшный день. Она вспомнила, как Джахандар-ага прислал за ней человека и как доверил обмыть тело своей сестры. Зарнигяр-ханум увидела кровавую одежду, исцарапанное лицо бедняжки, а потом и рану от пули. Она сразу все поняла. Она поняла и то, что Джахандар-ага хочет оставить в тайне совершившееся и поэтому позвал свою старую жену, доверяя, как видно, только ей одной.
Зарнигяр-ханум сделала все, что нужно, завернула убитую в саван, и только после этого к ней допустили родственников. Грешно по обычаю открывать саван...
Но могла ли Зарнигяр-ханум теперь все это рассказать сыну?
- Она сама была виновата, сынок. Спуталась с мюридами, раскаивалась и покончила с собой.
- Отец безжалостнее, чем я думал.
- Нет, нет, сынок, он не виноват. Просто она поняла свою ошибку. Видно, удел ее такой.
Ашраф помолчал. Сомнений у него на душе не убавилось.
- А с Годжой вы помирились?
- Нет, что ты говоришь, сынок? Твой отец негодует на Шамхала. Разве он помирится?
- Если отец не помирится с Шамхалом, и я не ступлю ногой в его дом.
- Не говори так. Шамхал - одно дело, а ты - другое. Жалко отца, ведь он остался один.
- А все, что он с тобой сделал?
- От судьбы не уйдешь, сынок. Видимо, такова воля аллаха.
Мать вздохнула. Ашраф не мог понять, говорит ли она так от беспомощности, от безнадежности или от желания все простить. Ашраф сравнил мать с отцом, и мать возвысилась своей стойкостью.
- Когда человек собьется с пути, чем ему поможет аллах?
- Не говори так, сынок, все в руках божьих. Да и не думай ты много об этих вещах. Джахандар-ага твой отец, и ты его одного не оставляй. Вот что тебе надо помнить.
- Мне вернуться к нему?
- Вернись, сынок. Я скажу и Салатын, чтобы она тоже вернулась.
- Нет, не могу.
- Если ослушаешься меня, я на тебя и смотреть не захочу.
Ашраф молчал. Зарнигяр-ханум погладила кудрявую голову сына.
...Порывистый ветер мешал идти. Крупные капли дождя дробились на ветру и превращались в мелкую водяную пыль. Травы набрякли и отяжелели. На цветах держались светлые шарики воды. Желтоватая земля тропинок размокла и осклизла.
Ашраф с непокрытой головой шел, не разбирая дороги. Да он и не знал, куда и зачем идет. На его волосах, как и на траве и на цветах, тоже светились капли дождя. Тропинка спускалась к берегу, но Ашраф поднялся на бугор против отчего дома. Ему был виден отсюда и заезжий дом - "Заеж" - по другую сторону деревни на высоком холме. Куда-то подевался Ахмед. Ашраф и вообще-то надеялся повидать его сразу же по приезде, а теперь со своими мрачными думами, со своей домашней неурядицей он испытывал в таком человеке, как Ахмед, большую нужду. Только с ним и можно было поделиться из всей деревни.
Сердце сердцу весть подает. Ашраф все еще думал об Ахмеде, как вдруг со стороны Куры послышался конский топот и на дороге показался всадник. Это и был Ахмед. Он бросил поводья, соскочил с лошади, и друзья обнялись. Ахмед отступил на шаг и оценивающе поглядел на Ашрафа.
- А ты, слава богу, совсем мужчина. Чужая сторона тебе на пользу.
- И вы изменились, Ахмед.
- Я старею, а ты возмужал. Когда ты приехал?
- Да уж неделю назад. Я два раза заходил в заезжий дом. Вас там не было.
- Как раз эту неделю я был в городе. Оттуда и еду.
- Хорошо ли съездили? К добру?
- К добру, Ашраф. Получил разрешение.
- На что?
- Открыть школу.
- Здесь? Настоящую школу?
- Настоящую. Знаешь, Ашраф, ведь твой учитель приезжал к нам в деревню. Ничего он тебе об этом не говорил?
- Говорил, обо всем говорил.
- По-моему, Алексей Осипович - человек верный своему слову, продолжал Ахмед. - Он ехал в Тифлис и остановился у нас в заезжем доме. То, что я делаю, ему очень понравилось. Перед отъездом он дал мне слово, что в Тифлисе зайдет к инспектору и поможет открыть школу в Гейтепе. И вот меня вызвали и сказали, что разрешают. Отныне мы будем учить детей не втихомолку, а открыто. Когда ты кончишь семинарию и вернешься, я уже все налажу. У нас будет хорошая школа. Надо посреди села построить хорошее здание. Новый учитель не должен учить детей в старом здании. Ну как, согласен?
- Я не могу учительствовать, когда вы здесь.
- Ты будешь настоящим учителем. А я кто такой? Я почтальон. Ну ладно, когда поедешь на эйлаг?
- Наши уезжают на днях, но я не поеду.
- Как так?
- Останусь помогать вам.
- Зачем, Ашраф? И чем ты будешь мне помогать?
- Алексей Осипович мне поручил подготовить Османа, Селима и Гасана. И чтобы я их привез в семинарию. Я обещал ему.
- Это очень хорошо. Но все же ты поезжай на эйлаг.
- Ахмед-леле13...
- Ты слушай меня. Ребят я и сам подготовлю. А ты мне поможешь в другом.
- В чем же?
- В строительстве школы. Если твой отец не поможет нам, то ничего и не выйдет.
Ахмед понимал, конечно, что юноша обижен на отца и не может, как прежде, повлиять на него.
- Хорошо, пока голову не ломай. Потом встретимся и поговорим. Будь здоров.
- Нет, нет, пойдем к нам.
- В другой раз. Сейчас я тороплюсь. Надо написать несколько писем.
Ахмед вскочил на коня и поскакал в сторону заезжего дома. Ашраф проводил его глазами и тоже пошел домой.
Джахандар-ага сидел на веранде. Опираясь на перила, он наблюдал за батраками, которые возились во дворе по хозяйству: чинили арбу, мазали колеса, а один чистил длинные ровные прутья, нарезанные в лесу. Джахандар-ага собирался через два дня перекочевать в горы, но поведение Ашрафа беспокоило его и нарушало все планы. Неизвестно, с кем хочет остаться сын, но, что бы он ни хотел, здесь его оставлять нельзя. Неспроста прострелили кувшин дочери, неспроста подожгли сено. Полбеды, если все это один Аллахяр. А что, если кто-то в деревне помогает ему? Не Черкез ли? После драки с Шамхалом этот парень может пойти на все. Нельзя ли убрать его? Выйти ему однажды навстречу и сбросить в Куру. Или же ночью завалить дверь землянки черной колючкой и поджечь. Это не трудно. Но что скажет на это народ? Подобает ли такой поступок Джахандар-аге? Разве не презирали бы его люди за то, что так опустился и враждует с молокососом и бедняком? Нет, это дело не мужское. "Кроме того, наш Шамхал... Ведь мы теперь с Черкезом родня".
