Анатолий Приставкин - Синдром пьяного сердца
Оставил человек в народе о себе память. А что еще он сделал полезного для страны, спроси-те тех же ступинских? Не скажут. Да и те, кто жизнь прожил, с трудом выскребут из памяти, что скакал где-то по степи с шашкой на коне, носил военную форму и гулял в свободное от сражений время с товарищем Сталиным по кремлевской стене... Оба, судя по картине Налбандяна, обуты в сверкающие глянцем сапоги... Но, правда, трезвые...
А вот при царе Никите водочка, говорят, поднялась в цене, и народ ему не простил.
При Маленкове стаканы подешевели, из которых пьют, и люди запомнили. Душегуб, ясно, но цены-то снижал... И водку не трогал. Оттого в Усть-Каменогорске, куда его почетно спихнули, алкоголики, повстречав в магазине (рассказывают, лично ходил!), благодарно кепочку снимали... Спасибо, благодетель... За стаканы...
А водочку, подорожавшую при царе Никите, выпустили с зеленой этикеткой, с буквой "о" (писалось так: "вОдка"), окрашенной в красный цвет... И тут же было подхвачено: "кровавая слеза пролетариата". Но уже рекой потек портвейн, увековеченный как "солнцедар"... В народной памяти прочно утвердилось стойкое отвращение к этой отраве, происхождение которой до сих пор не выяснено. Вроде бы доставляли его из Алжира в нефтеналивных судах и оттого, мол, припахи-вал керосином.
Среди всяких "чернил", "горлодеров" и прочей бормотухи (понятия, полагаю, непереводи-мы) "солнцедар" в биографии нашего поколения занимает особое место по той свирепой ядовито-сти, которая в нем была. Утверждают, что его при случае заливали вместо кислоты в аккумулято-ры, ибо в нем растворялось стальное лезвие бритвы.
Но это, кажется, уже при Брежневе, который и сам был выпить не дурак. Особенно на охоте. Рассказывают, пили в избушке (царской избушке, одну такую в Унгенах я описал), рядом родни-чок журчит. А чего он журчит? Мешает отдыхать людям? Утром с похмелья глаза разул, спраши-вает косноязычно... А где этот... ну, который шумел ночью... Так его, товарищ генеральный секретарь, прикрыли... Исчез родничок, как не бывало. А водка та продолжала журчать, хоть и подороже. И запели: "...За бутылку стало восемь, все равно мы пить не бросим... Передайте Ильичу, нам и десять по плечу..."
При Андропове вдруг с первого сентября какого-то года водка на полтинник подешевела, и тут же ее окрестили "Андроповкой". А более осторожные "Первоклассницей".
О "Распутине", "Орлове", "Горбачеве" и других подобных напитках и говорить не хочу, они пришли извне и не стали символами эпохи, врезанными навсегда в благодарную народную память.
Единственно, что осталось от Горбачева, - это частушка: "По талонам горькое, по талонам сладкое, что же ты наделала, голова с заплаткою?.."
И "горькое" и "сладкое", безусловно, связаны с потреблением водки и самогона ("три свеколки"). И уже пошел в дело дихлофос ("три пшикалки" - это надо из баллончика три раза "пшикнуть" в пиво), а потом и стеклоочиститель, и тормозуха, и ацетон, и прочая химия...
Все, наверное, простят Горбачеву - и перестройку, и распад Союза, а возможно, Грузию и Вильнюс, где поубивали мирных жителей. Но не простят антиалкогольного закона, который погубил народу куда больше.
Однажды и мне досталось во время той кампании, когда, отдыхая в Крыму, встал я в очередь за вином. Его привозили в поселочек Планерское, он же Коктебель, лишь в одну-единственную палатку, по определенным дням, и собиралась толпа озверевших мужчин... И я чего-то сунулся, выпить захотелось. Мне так намяли бока, едва отлежался. Единственное утешение, что ценой помятых ребер несколько бутылок какой-то дряни я все-таки вынес!
И это в том самом знаменитом Коктебеле, где горные тоннели на километры - это я сам видел! - заполнены бочками с наилучшим вином, и продавалось оно в разлив и в бутылках на любом углу, не считая магазинов, ларьков, автоматов... И конечно, на базаре.
Да что это за проклятая Богом и людьми власть, которая любое обилие превращает в нищенство, в бедность и всеобщее несчастье?!
Сейчас-то любой Жириновский может выпустить в честь себя напиток, ну, так пусть сам его и пьет. Оно не выстрадано, не пережито во время крутых переломов истории, в то время как другие, оплаченные последними мятыми рублями из трудового кармана (и рублями, и ребрами, и жизнями), становились, бесспорно, этапами большого пути...
И одеколон, особенно "Цветочный" и "Тройной", но мог сойти на крайний случай и "Шипр". А шиком был коктейль из смеси одеколонов: "Саша" и "Тройной", в народе он прозы-вался "Александр третий"...
Но уже маячил впереди просвет в лице нового царя Бориса, а с ним, с его приходом, как бы закончился период очередного абсурда, возведенного в государственную политику.
Господи, сколько же дураков стояло над нашим народом и скольких он с похмельной головы еще навыбирает...
А в Доме писателей - ЦДЛ, в кафешке, все стены разрисованы, расписаны поэтами... Импровизации разные. И наш гость, знаменитый датский карикатурист Бидструп, увековечил себя с женой: изобразил за столиком в странном таком виде - с вытаращенными глазами, как бы несколько раздвоенным, а перед ним десяток бутылок и на всех обозначено: "Московская"... И подписал: "Вид на Москву".
Но это было давно. А тут забрел я как-то в кафе, глянул на карикатуру и не узнал. Сидит наш художник трезвенький, глаза скромно опустил, а бутылки перед ним хотя и есть, но так прореже-ны, что вид на Москву уже другой и очень трезвый!
Неужто и нас подкрасят со временем и бутылки уберут с переднего плана? И глаза подри-суют?
А за моим столом уже Кузнецов Толя, посверкивая глазами, тянет рюмку... Что бы ни говорили, не хотел бы я подрисовывать его портрет на стене...
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ
(Анатолий Кузнецов)
Так называлась его первая книга, опубликованная в журнале "Юность" в конце пятидесятых. Молодой человек, романтик, правдоискатель, естественно, комсомолец, едет в Сибирь на строите-льство гидростанции и там, в суровых рабочих буднях, находит свое место в жизни.
В финале он прикладывает ладонь к не застывшему еще бетону, такая вот символика, и этим как бы оставляет неизгладимый след на земле.
Какой же след на земле оставил сам Кузнецов?
В жизни он не очень-то походил на своего героя, которого, кстати, тоже звали Анатолий. Был постарше, да и непрактичней. А среди нас, дружков по Литературному институту, перебива-ющихся с хлеба на чай, после публикации повести он сразу стал богатым и знаменитым. Посыпа-лись гонорары: от издательств, из кино... И Толя, от природы не жадный, тут же организовал в общежитии гулянки и картежные игры до утра. Он умел заводиться и заводить других.
Были у него три заветные мечты: проплыть по Черному морю на теплоходе, досыта нажрать-ся черной икры и заиметь настоящий полевой бинокль.
Он так и сделал: бросил занятия и месяц раскатывал на теплоходе. Загорел, окреп, голубые глаза его за толстыми линзами очков победно блестели.
Он и за границу из всех нас попал первым, в Чехословакию, а вернувшись, популярно нам разъяснил, что он, ну и мы, конечно, в глазах Европы - новая генерация в литературе, от которой на Западе ждут многого. Неслыханное дотоле словцо "генерация" возбуждало. Мы, конечно, тоже от себя что-то ждали, творили по ночам и слепо тыкались во все существующие редакции, получая заслуженные пинки и смутно представляя свое литературное будущее. В то время как будущее Кузнецова виделось блистательным.
Его уже перевели во Франции. Повесть "Продолжение легенды" вышла с изображением колючей проволоки на обложке. Он судился, с подачи тамошних французских коммунистов, побывал в Париже, выиграл процесс и получил валюту.
К тому же Толя был человеком партийным.
Мы искренне радовались, что наш приятель так круто пошел в гору. Что он та самая "генера-ция", которая потрясла литературный мир. Письмами-откликами на его повесть были завешаны все стены в узеньком коридорчике "Юности". Писали мальчики и девочки, подростки-школьники, и все они, как герои Кузнецова, рвались покорять Ангару. К заместителю главного редактора Преображенскому, с которым Кузнецов побывал в Праге, он обращался запросто, называя его Серегой... "Возвращаюсь в гостиницу с двумя чешками, говорю: Серега, я тебе такой кадр привел! А он в ужасе... Что ты! Что ты!.."
Толя осуществил и второе желание: купил огромную банку черной икры... Целых четыре килограмма. Она в ту пору повсюду демонстрировалась в витринах рыбных магазинов в жестяных плоских банках со срезанной крышкой, с влажными драгоценными зернышками икринок, прозрач-но-зеленоватыми. Такая банка стоила, кажется, рублей девятнадцать, а может, и больше, деньги, кто помнит, запредельные. Я уж не говорю о нашей куцей студенческой жизни, где счет шел не на рубли, на гривенники...
А Кузнецов купил.
Он принес ее, прижимая к груди, как увеличенную многократно медаль. В глазах его было торжество. Не замедляя шага, победителем прошел сквозь нас, стоящих кучкой в коридоре общежития, и скрылся в своей комнате. Уединился, чтобы ему не мешали наслаждаться.
