Сабир Рустамханлы - Книга жизни
Вспомнил я, что и Хагани, и Насими, и тысячи умнейших людей Азербайджана нашептывали свои сокровенные мысли чужедальним дорогам, и смерть на чужбине настигала их в бесконечной тоске по отчему очагу.
Вспомнилось мне, что и великий Ленин, вождь революции, "пришелся не ко двору" в царской России. Сея семена великих идей, он вынужден был жить в эмиграции и из-за рубежа наблюдать, как прорастают семена, как начинают зеленеть побеги...
В поэме упоминаются эмигрировавшие из Южного Азербайджана Балаш Азероглу и Сохраб Тахир - признанные художники слова.
От отчизны вдали
наш язык - эмигрант.
На кладбищах чужих
эмигранткою - смерть!
Молодость - череда
расставаний, утрат...
Эмигрирует боль,
изгоняется свет!
Эмигранты - умы
и гонители тьмы.
Это - Хиябани.
Это - Пишевари
знаменосцы зари!
Всюду вражий оскал,
Вьется по ветру прах...
Пол-отчизны - в цвету.
Пол-отчизны - в слезах.
Сад в дыму
увядает, и вот
брат у брата в дому
эмигрантом слывет...
Смоль волос тронул снег,
Мой Сохраб, свет души!
Не спеши ты седеть,
Я прошу, не спеши...
Пусть замедлят свой бег
Нашей жизни года,
Чтоб сбылась наконец
дорогая мечта,
Ты не сир, не без сил.
Пусть вдали отчий кров,
Нас роднит наша кровь,
а не цвет паспортов,
Нашу память, наш дух
разделить не вольны
ворохами бумаг.
...Что же снег седины
все густеет у вас,
Азероглы?...
Ведь пока караван
не истопчет мосты
затравевшей мечты,
вам негоже седеть...
Ведь по сторону ту
ждать невмочь матерям
и невмочь - умереть...
Судьбы двух поэтов, драма двух патриотов! Поэзия Азероглы впитала в себя великое долготерпение, стойкость и мудрость. Кажется, свою энергию, свою силу он расходует очень бережно, опасается нескорого наступления чаемых дней и, медленно перебирая струны саза своего, ожидает, вглядываясь в пути-дороги истории.
Этим своим неистребимым долготерпением и верой он - в отца, который покинул мир в 1981 году девяностолетним старцем, разлученным с уже седым сыном...
Через два с половиной года после того, как я написал эти строки, в одной из иранских газет я прочел интервью с отцом Балаша Азероглы. Я убедился, что интуитивно угадал характер этого человека. Старик, которому перевалило за девяносто лет, сказал корреспонденту: "Пока Балаш не вернется, я не умру!". Позже мне пришлось побывать в доме Балаша Азероглы, на поминках его отца, умершего на Юге; поминальный обряд был совершен здесь, на Севере. Меня и поныне не покидает ощущение праведной веры старого отца. Ибо те, кто столь непоколебимо верит в идеалы, не могут уйти в небытие...
Наверно, именно эта вера и трагическая надежда не дает угаснуть жизни матери поэта, которая живет в Тегеране.
Легенда о матери. От одного из повстречавшихся на Юге с матерью Азероглы, я услышал потрясший меня рассказ; почтенная, старая женщина не протяжении многих лет, каждый вечер, стелит постель для Балаша. И сейчас, когда я думаю о Юге и поэзии Балаша Азероглы, мне вспоминается его седовласая мать, и представляется мне, что это - символ народных чаяний и кредо и самой поэзии:
"Пока не увижу народ единым, я не замолчу!"
... Все мы помним приезд матери нашего любимого поэта Сохраба Тахира. Этой встречи мы ждали долгие годы. Мать приняла телефонный голос сына за голос своего брата, дяди Сохраба, Она не поверила, что это он, "Помнишь ли меня?" - спрашивала она у Сохраба. "Помню, - отвечал он, - у тебя на правой щеке две, а не левой одна родинка". Долог был путь ко ветрече. Мать стучалась во все двери иранских ведомств, билась, билась, и после многих хождений по мукам, наконец добилась разрешения.
Мы неоднократно с огромными букетами отправлялись на бакинский морской вокзал, но не увидев матери, среди пассажиров, возвращались разочарованные. А приехала мать неожиданно, и когда она ступила на берег, когда увидела сыне после сорокалетней разлуки, то упала на его руки и потеряла сознание.
За полгода пребывания в Советском Азербайджане она убедилась, как уважают ее сына, увидела хорошие условия, в которых он живет, возвратилась в Иран, и будто достигнув исполнения желаний, навсегда покинула мир. Горестная весть дошла до сына через год: в его представлениях мать жила на год дольше. Поминки по матери Сохраба мы совершили в Баку с опозданием на год.
Сохраб часто вспоминает своего дядю, живущего в иранской Астаре, своих братьев, живущих в Тегеране, всюду носит он их фотографии, часто с мягкой усмешкой вспоминает телефонные разговоры с братьями: "Сохраб, я еду в Лондон, приезжай, там увидимся", "Сохраб, я еду в Стамбул, можно там увидеться". "Сохраб, я еду в Токио, приезжай туда". Эти телефонные разговоры братьев напоминают мне легенду о птицах Исаг-Мусаг, которые перелетают с ветки на ветку, из города в город, из края в край и везде слышатся их голоса: "Брат мой, слышишь ли ты меня?" "Да, слышу!" "Брат мой, давай встретимся!"
Какие только кордоны не изобрели в мире вершители политики, чтобы два члена одной семьи, два брата, два азербайджанца не могли встретиться друг с другом. В мире есть несколько народов, разделенных границей. Но и их судьбы не похожи на нашу. Немцы через 30-40 лет после войны, развязанной третьим рейхом и стоившей миру неисчислимых жертв, смогли добиться того, что на одной из Олимпиад Германская Демократическая Республика и Федеративная Республика Германия выступили единой командой, да только ли Олимпиада... В чем же мы провинились, кому мы нанесли урон, чьи тысячелетние памятники мы разрушили, кому же мешаем мы?! Для граждан Советского Азербайджана граница Иранского Азербайджана давно на замке. Более того, если среди советских дипломатов в Иране окажутся азербайджанцы, им не дано увидеть Тебриз: не позволены поездки в Тебриз нашим официальным делегациям и даже спортсменам! Поэт такого масштаба как Сеид Мохаммед Шахрияр, живой классик нашей литературы, так и не смог осуществить свою мечту - побывать в Баку...
В опубликованных иранских впечатлениях народного поэта Наби Хазри рассказано об этой скользкой "разделительной политике, безнадежно устаревшей в наши дни. На его просьбы посетить Тебриз все время уклончиво отвечали: "подумаем", "посмотрим". До последнего дня ему не сказали окончательного "нет!". Это только один эпизод, показывающий лицемерную сущность фарсидского шовинизма! Делать хорошую мину при скверной игре, нож всадить в спину, яд подмешать незаметно, исподволь заползти в душу и орудовать тихой сапой - вот их принцип...
Еще одна судьба. Он жил один. Однажды он навестил своих друзей, расплатился с долгами, и больше его никто не видел, нигде он не появлялся, телефон его был вечно занят. На третий день друзья забеспокоились, сломали дверь балкона, вошли во внутрь и застали хозяина мертвым, с телефонной трубкой в руках, на лице застыла блаженная улыбка. В телефонном узле они узнали, что в вечер своей смерти он говорил с Западной Германией с братом, которого не видел и голоса которого не слышал сорок лет: во время разговора с ним он скончался.
* * *
Каждый переживает беду по-своему. Если с Юга эмигрировали сотни тысяч азербайджанцев, то можно написать столько же трагических историй.
Некоторым из них через 30-40 лет довелось повстречаться со своими близкими, но нетрудно представить, какая боль при этом примешивалась к их радости.
Сколько измученных сердец не выдержали радости долгожданной встречи!
...Рассказывают об эмигранте, который отправился на теплоходе в Иран и при приближении к берегу не выдержал, бросился в воду и умер от разрыва сердца.
... В Армении, на ленинаканском железнодорожном вокзале я провожал Зейналабдина Макаса, пропагандиста советской литературы в Турции. Чтобы скрасить горечь разлуки, мы вспоминали наших общих друзей и связанные с ними веселые истории: трудно было поверить, что через несколько часов мы расстанемся, быть может, навсегда. Среди тех, кто находился в таможенном секторе, было много азербайджанцев. Здесь был и исследователь древней Шемахи, автор интересных работ археолог Гусейн Джидди и с ним две его сестры... Одна из его сестер живет в Баку, другая в Иране; они встретились после сорокалетней разлуки. Старшая сестра вновь возвращалась в Иран, но поскольку прямое сообщение с Ираном было проблематичным, она ехала через Турцию. Две сестры сидели в холодном зале, грустно прислонившись друг к другу; казалось, переплелись их белые локоны, черные платки, даже слезы. В соседней комнате они переговорили и наплакались до утра. Сейчас, когда приближалось отправление поезда, они не могли громко плакать, как ночью: молча прижались они лицом к лицу, слезы текли по их лицам, а сами они тихо, жалобно стонали. Только суровое лицо ученого хранило твердое выражение. Этого высокого мужчину можно было увидеть в разных точках зала ожидания: порой он садился рядом с сестрами, смотрел задумавшись куда-то вдаль казалось, он вылеплен из цельного куска скалы, и страдания превратили его в камень. Чем больше стонали сестры, тем больше он замыкался, тем более суровым становился, тем более каменел.
