Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
«Я сегодня же напишу владельцу…»
«И я напишу», — мелькнуло в голове учителя.
Он пришел домой и сейчас же сел за письмо. Он писал до тех пор, пока весь керосин не догорел в лампе, Тогда, так как больше керосину не было, он наколол лучин и при свете их докончил свое длинное послание.
Воспрявший духом, свежий и бодрый, съев кусок хлеба, он улегся на свою жесткую кровать, сверх одеяла покрылся своим тулупчиком и сладко, ежась от холода и усталости, заснул здоровым беззаботным сном.
На, другой день, веселый, полный энергии, он весь отдался своей обычной жизни и потонул в ее непередаваемых, только ему уловимых переливах. И жизнь закипела. Счастливый сознанием удовлетворения этой жизни, он среди чумазой толпы своих учеников с обычным чутким интересом прислушивался к новым и новым стрункам своих возбужденных, удовлетворенных питомцев.
Когда занятия кончились, он вместе с детьми вышел на улицу, где бегали его пока еще слишком юные для учения кандидаты.
Как самый искусный вербовщик, он наметил жертву и пошел к ней.
Это был толстый, красный от мороза бутуз с точно раздвоенными глазами, маленьким узким лбом, бутуз, который то и дело усердно подтягивал носом и надоедливо. сдвигал назад большую тятькину шапку, мешавшую ему отдаваться удовольствию наблюдать высыпавшую толпу ребятишек.
Учитель прошел мимо своей жертвы, не смотря на нее, круто повернул и взял мальчика за руку.
— Пусти… — испуганно рванулся мальчик.
— Тебя как звать?
— Пусти…
— Его звать Ванька Каин, — шепеляво и вытягивая слова отозвался другой, с мягкими большими умными глазами мальчик.
— А тебя как звать?
— Амплий, — спокойно ответил мальчик.
Ванька, превратившийся было весь в слух, опять строго проговорил:
— Пусти…
— А — хочешь посмотреть картинку?
Учитель вынул маленькую книжку с рисунками раскрашенных зверей.
— Смотри, какой страшный… видишь зубы, а хвост-то какой… он как прыгнет на человека…
Ванька впился в картинку.
Амплий доверчиво через руку учителя тоже смотрел на нее.
Учитель показал другого зверя, третьего.
— Тятька мой как тлеснет тебя… — проговорил Ванька.
— Как треснет?
Ванька тут посмотрел на учителя и вдруг со всего размаху ударил его кулаком по ногам.
— Вот как тлеснет, — сказал он и быстро отбежал.
Но, видя, что учитель его не преследует, остановился и спросил:
— Что, будешь?
— А тятька кого треснул?
— Мамку тлеснул.
— Больно треснул?
— Бо-о-ольно… Кровь пошла.
— Тебе жаль мамку?
Ванька не ответил, повел глазами и, увидев садившуюся на землю ворону, весело показал на нее пальцем учителю.
Ворона, степенно покачиваясь, пошла прямо на Ваньку, остановилась около его ног, боком покосилась на них и, клюнув валенку Ваньки, пошла дальше. Ванька, вытянув шею, замер, не сводя восторженных глаз с учителя.
— Она любит тебя, — проговорил учитель.
Ванька сверкнул на ворону глазами, покраснел от напряжения и с визгом: — и-и-и! — расставив руки, бросился к вороне.
Результат письма учителя был тот, что приехал владелец, выслушал учителя, и дело приняло такой оборот, какой не снился учителю: решено было выстроить новую школу. Проект ее был составлен в Петербурге и обстоятельно обсуждался специалистами. О нем даже заговорили в печати, и по адресу владельца было сказано много лестного.
В газетах писали: «Лучшее здание в Англии принадлежит школе, — путешественник видит его, пока еще остальное селение скрывается в тени этого здания.
Счастливые жители завода, приобревшие в лице нового владельца человека, стоящего на таком высоком уровне современных требований жизни».
Радости учителя не было пределов. В школе предполагалось, кроме обучения, завести ремесла. Строился целый дворец. Было чему порадоваться и чем поделиться с детьми.
Фигура учителя выросла в глазах заводских жителей. Была и личная радость: возможность обзавестись семьей.
В новом здании было место для жены.
Мысль о жене, правда, отравлялась немного сознанием, что ему уже тридцать пять лет, но он был так молод душой, что как-то совсем не чувствовал своих лет, и ему все казалось, что он по-прежнему только что начинающий жить молодой человек.
— Это несчастие иметь дело с людьми, не знающими жизнь, — говорил управитель владельцу соседнего имения. — И умный, и добрый, и хороший, а дал себя сбить просто, можно сказать, сумасшедшему человеку.
— Вы про владельца?
— Положительно, хоть отказывайся. Я хочу сделать последнюю попытку образумить и, если не удастся, оставлю место. Из Петербурга все хорошо, а тут что ж прикажете делать, если каждый по-своему начнет.
— Я еду в Петербург: попробую помочь вам.
— Не мне — ему помочь. Сам же спасибо скажет…
Судьба была за управителя. Пока велись переговоры, учитель простудился и умер от тифа, бредя своей школой.
В холодный зимний день отнесли его на кладбище. Торопливо, озабоченно шагали за гробом покинутые дети.
Там, на могиле, их глаза с тоскливым недоумением смотрели, как забрасывали мерзлой, холодной землей их учителя.
Завтра они уж не найдут того, кому они, маленькие оборвыши, были дороги.
О, дети отлично понимали этот удовлетворенный, веселый, тревожно-ревнивый взгляд, с каким встречали их в старой покосившейся школе. Понимали и жили беспечной, счастливой жизнью детей, тех счастливых детей, которых любят.
Даже и для большого завода это была слишком блестящая школа: громадные высокие комнаты, зеркальные окна-двери. Солнце весело играло на паркетных полах, на блестящих полированных скамьях, на сверкающих шкафах большой ученической библиотеки. За учебными комнатами шли залы с мастерскими для девочек и мальчиков.
Тонкая, с вытянутой шеей десятилетняя Варюша в длинном, плохо сшитом ситцевом платье, в валенках, с прямым разделом гладко причесанных, сведенных в одну косичку волос, с повязанным поверх них туго накрахмаленным ситцевым платком, подтягивала носом, робко жалась к знакомым ребятишкам Ваньке и Амплию и в толпе остальных осматривала новое помещение.
Дети возвратились назад в классную, и учитель, остановившись у дверей своей квартиры, проговорил им:
— Ну, дальше вам нечего смотреть, ступайте домой.
Завтра аккуратно в восемь часов приходите. Кто опоздает, жалуйся на себя.
Новый учитель, высокий, худой, провожал своими маленькими глазами детей. В прихожей стоял сторож.
— Ты смотри мне, — прикрикнул он, засунув руки в рукава своего отставного мундира и перегнувшись вперед, Ваньке Каину, мазнувшему пальцем по гладкой масляной стене.
Ванька весело покосился и бросился к выходу, надавливая на толпу.
— Цыц ты, — прикрикнул на него сторож и сделал движение к Ваньке.
Ванька стремительно выбежал на улицу и, довольный, забыл думать и о стороже, и об учителе, и о школе.
Дела пошли своим чередом. Выбор нового учителя был предоставлен усмотрению управителя.
На том же стуле, на котором когда-то сидел прежний учитель, теперь сидел новый и, удовлетворенный, делился своими впечатлениями с управителем.
Управитель снисходительно слушал, сознавая необходимым поощрить полезно направленную энергию нового педагога.
— У меня, Николай Евграфович, длинных разговоров нет: урок задан, объяснен, спрошен — и с богом: лишние проводы, лишние слезы.
Николай Евграфович молча кивнул головой.
— Порядок для всех один: хочешь? — милости просим, лет — вот бог, а вот порог. Если с каждым заводить свои порядки, так ведь, помилуйте, скружат… Хоть про покойников и не следовало бы худо говорить, а уж, сказать по правде, и развел же делов мой коллега, не тем будь помянут. Это просто умора: дневник его я читаю. И чего-чего ни напишет! И выдающийся, и талантливый, и такой, и сякой… и все у него выдаются… — Учитель рассмеялся сухим смехом. Николай Евграфович снисходительно улыбнулся. — А ведь извольте вот… ему-то хорошо теперь лежать там: никто не придет, а ты тут распутывай, да наладь, да обратай лошадку: норовистого-то конька ой-ой как исправлять… Я, Николай Евграфович, не знаю, как вы, а по-моему, зачем простолюдину таланты его разыскивать? Его талант какой: если ты землю пашешь — и паши, не ленись, люби жену свою, будь добрый хозяин; на заводе ты — работай правильно, без облыжки, не кради. Время есть, научился грамоте, почитай разумную книжку в праздник, чем в кабак-то идти да по ночам по улицам шляться. Какой еще талант? Чего ему с ним делать? Не знаю, может, я и ошибаюсь…
— Нет, я разделяю ваш взгляд. Там, через двести лет, что будет, те и будут разговаривать..; а наше дело — простое, несложное дело, и, не мудрствуя лукаво, надо и делать его.
Близ заводских порогов однажды весною разбило барку.
