Игорь Свинаренко - Наши люди
-- Но, может, он стал себе что-нибудь позволять -- шампанское, икру, казино?
-- Нет. Никогда я икры не видела у него. Это было ни к чему. На обед был, ну, суп какой-нибудь. Потом второе, какое-нибудь мясо, потом фрукты или компот. Подготовка к бессмертию
-- Сколько он собирался прожить, он не говорил вам?
-- Нет... Так и не выяснили, от чего он умер. Был ли это рак предстательной железы? Очевидно.
-- Что же, он умер как мужчина.
-- Да...
-- Вы помните свою последнюю встречу с братом?
-- Он тогда был уже в больнице, в Лозанне. И значит, он просил, чтоб я ему привезла томик рассказов Чехова, он обожал Чехова. Привезла, и он начал мне рассказывать какие-то странные истории -- насчет санитара, который его якобы куда-то привязал. Я поняла, что он что-то не то рассказывает. Ну а потом через три дня он умер.
"Видите, как оно бывает: Чехов перед смертью просил шампанского, а Набоков -- Чехова. Это благородно", -- подумал я и спросил:
-- Вы пишете мемуары?
-- Да. Для своих внуков, по-французски. Я не дошла еще до конца. Мне так скучно это писать... Надо иметь этот дар, которого у меня нет. Я не писательница.
-- Вы как-то будете участвовать в юбилейных торжествах? (Тогда как раз надвигалось 100-летие Набокова.)
-- Нет... Я безногая, безрукая, что я могу сделать? Я уже не выхожу совершенно никуда, я не могу выходить.
-- Кого бы в литературе вы поставили рядом с вашим братом?
-- Гоголя. Ну Пушкина, конечно. Толстого -- в некотором смысле. А больше -- некого!
1998
HHH Александр Кабаков HHH
"Писатель-пророк -
это вам не баба Ванга"
В пророки он попал 12 июня 1989 года. В тот день вышел шестой номер журнала "Искусство кино" с повестью "Невозвращенец". Произведение нашумело в СССР, а также, будучи переведенным на различные языки, еще в 20 с чем-то странах. После чего слово в слово сбылись раскиданные по тексту повести предсказания Кабакова: саперными лопатками разогнали демонстрацию, перестройка потерпела крах, случился путч, развалился СССР, а на его территории стряслись гражданские войны...
Однажды за обедом в любимой узбекской пельменной Кабакова мы с ним обсудили вклад писателя-пророка в литературу. Промолчи -- попадешь в стукачи
-- Саша! Как тебе в голову пришел столь странный для восемьдесят девятого года сюжет?
-- Это было в восемьдесят восьмом году. Я тогда работал в газете "Гудок" редактором отдела информации. И вот вызывают меня однажды в отдел кадров, а там двое мужчин: один помоложе, другой постарше. Они начали меня вербовать. Все. С этого места читай "Невозвращенца".
-- То есть это репортаж?
-- Фактически -- репортаж. Я там даже сохранил имена-отчества этих людей, только поменял их крест-накрест. И портретное сходство сохранил. Один такой пухлый, молодой, а другой худой, этакий человек с плаката, с чеканным лицом. Они потом еще несколько раз приглашали меня на встречи -- в гостиницу "Интурист", в "Центральную", где у них были служебные номера. Это все у меня там описано с небольшим гротеском, с очень небольшим преувеличением. Ну, одежда их превращается в форму НКВД... А то, что они в книге несли чушь -ну, так они и в жизни несли чушь.
Они объясняли, что если я советский человек, то должен иметь совесть. Напомнили мне, что я ездил за границу, встречался там с нашими эмигрантами, что у меня есть знакомая датская журналистка, так вот она работает на спецслужбы... Мы ж, говорят, не призываем тебя стучать на своих, а предлагаем выполнить долг патриота -- помочь разоблачению вражеского агента. Я мямлил, что у меня не получится. Швейком прикидывался.
-- А эта датчанка, она действительно работала на спецслужбы?
-- Меня это не интересовало. А если б действительно работала, то мне оставалось только молча пожать ей руку. Ведь я же был противник существовавшего в этой стране строя. И все, что его подрывало, было мне близко, я это приветствовал. Потом тот строй рухнул...
-- А было страшно, что на тебя "наехал" Комитет?
-- Мне было действительно не по себе. Они меня пытались запугать. Я даже помню, советовался с отцом...
-- Полковником ракетных войск Абрамом Кабаковым...
-- Да. К тому времени давно уже отставным. Отец сказал: "Кончай с ними играться. Это не те люди, с которыми можно играть. Нет -- значит, говори им "нет". Все". Я послушал его и сказал тем "нет". Тем более что свой интерес к их методам работы я удовлетворил. Удовлетворил, значит, и уехал в отпуск -писать про них эту повесть. О чем их честно предупредил перед отъездом.
Эта повесть была мне нужна по двум причинам. Во-первых, я не читал в русской советской литературе ни единого художественного описания процесса вербовки.
-- Привет, а Солженицын?
-- Так то в лагере. А про вербовку на воле -- это я первый. Кроме художественной задачи, я перед собой ставил и практическую: отмазаться. Чтоб они, вымещая злобу за неудачу, не записали меня в стукачи. Как это они сделали со многими людьми. Буквально предчувствие гражданской войны
Ну вот. Будучи сотрудником "Гудка", я получил путевку в пансионат железнодорожников, что в поселке городского типа Затока, под Одессой. И вот там, под пение Пугачевой и запах дуста, которым посыпали розы, сидя на балконе своего номера, я за 20 дней написал 75 машинописных страниц, -почти без помарок. Я туда с собой брал портативную машинку "Rheinmetall", ну знаешь, у нее еще футляр серенький в белую точку, как у дорогих саксофонов. И поставил заголовок -- сейчас будешь смеяться -- "А потом наступает рассвет". Хорошо потом додумался поменять.
-- И все же, как ты все угадал?
-- Ну, если ты интересуешься насчет трех источников и трех составных частей, то это -- сама вербовка; дальше -- известное сочинение Орвелла "1984"; и, наконец, предчувствие гражданской войны.
-- Да, теперь все говорят: "Мы все знали наперед!" Но у тебя у одного есть документальное подтверждение. А как это предчувствие, ин-тересно, выглядело, какое оно было и откуда?
-- Я тогда домой с работы ходил пешком через Пушкинскую площадь. И останавливался возле кафе "Лира", где все время шли митинги. Стоял, и смотрел, и слушал. Слушал, слушал, и вдруг осознал, что девяносто процентов нашего населения психически нездорово.
-- Да ладно! Так много?
-- Ну, может, я преувеличиваю процент, может, у меня специфическое общение... Может, я принимаю за психическое нездоровье просто малую образованность и связанную с этим склонность к гиперболам. И еще умственную отсталость, воинствующее невежество, экспансивность... Все вместе это называется -- "желание изменить мир". Это когда человек абсолютно не понимает, что вообще происходит и мир для него -- враждебная загадка... И еще я увидел лютую ненависть граждан друг к другу. Я тогда подумал, что если в руки этим людям попадут автоматы -- а они неизбежно попадут, -- то эти идиоты начнут друг в друга стрелять. И общее состояние декаданса наводило на мысль: что-то неизбежно будет, будет плохо.
Да. Значит, вернулся я из Затоки с рукописью и прибег к устному самиздату. А именно собрал литературных приятелей дома, -- это Игорь Иртеньев, Юра Арабов (приятно сейчас называть его Юрой, после его успеха на Каннском фестивале)... Кто еще? Боря Гуреев, Дима Попов, киновед, он сейчас живет в Германии... И вот сидят они, пьют мою водку, закусывают моими бутербродами -- пусть кто попробует что плохое сказать.
Закончил я читать, и тут Володя Эфраимсон (сейчас в Америке) говорит:
-- Ну, Сань, ты даешь! В разгар гласности написать непроходняк, это ж надо!
Я и сам понимал, что непроходняк -- там же был Горбачев и крах перестройки. Я даже не мечтал это напечатать!
Но Дима Попов забрал у меня рукопись и отдал своему начальнику по "Искусству кино" -- Косте Щербакову. И тот ее, к общему офигению, лично протащил через цензуру!
-- А как ты угадал, что стрелять в Москве будут именно в девяносто третьем?
-- Роман Гюго "93-й год" произвел на меня такое впечатление, что действие своей повести я перенес в девяносто третий год. Только поэтому, уверяю тебя.
И я пытался представить, как же будет вы-глядеть гражданская война в Москве.
-- Да... ты тогда почти точно угадал фамилию главаря путчистов -Панаев.
-- За это спасибо цензуре. Она потребовала изменить фамилию диктатора Гончарова -- чтоб не было созвучно с Горбачевым. Цензоры не просто понимали литературу, они понимали авторский замысел! Подсознательный замысел! Так сегодня уж никто больше не читает. Я и поменял Гончарова на Панаева...
-- А какой еще вклад цензура сделала в твое произведение?
-- Выкинула описание большого котлована на месте Мавзолея и маленьких ямок у Кремлевской стены, на которое меня вдохновил Марк Захаров, потребовавший немедленно закопать Ленина. Слава -- яркая заплата
-- Вот вышел журнал, и началась слава, так?
-- Раньше! Еще до публикации! Рукопись, отксеренная, пошла гулять. Попала на "Ленфильм", где по моему "Невозвращенцу" сняли чудовищный фильм.
-- Хемингуэй тоже был недоволен экранизациями себя.
