Николай Гейнце - Под гнетом страсти
"Вихрь парижских удовольствий, — думал он, — довершит остальное, увлеченная им, она слабее почувствует готовящийся ей удар".
Увы, он ошибся и в этих своих расчетах.
Они приехали в Париж, и князь избрал "Hotel Normandy", конечно, не в силу описанных нами его качеств, скромности обитателей и цен, а лишь в силу того, что он знал, что отель этот редко посещается русскими, встреча же с милыми соотечественниками была для князя очень и очень нежелательна.
Первые слова Ирены были:
— Здесь, в Париже, конечно, я увижу мою маму?
— Вероятно, вероятно… моя прелесть! — уклончиво отвечал Сергей Сергеевич.
— Вероятно… — упавшим голосом повторила она, глядя на него взглядом, полным сомнения и грусти.
Князя, как ножом, резал этот взгляд. Он старался переменить разговор, но никакие темы не в состоянии были отвлечь ее от гнетущей мысли о матери, и она через несколько времени опять задавала те же мучающие его вопросы.
Князь приступил к выполнению задуманного им плана: неутомимо стал возить он Ирену по модным и ювелирным магазинам этого "города мод", тратил безумные деньги на покупку всевозможных дорогих тряпок, редких вещей и драгоценностей, буквально завалил ее всем этим, так что роскошное отделение, занимаемое ими в гостинице, вскоре превратилось в какой-то магазин.
Театры, балы, собрания, концерты сменялись перед ней как в калейдоскопе — казалось, у нее не должно было остаться ни одной минуты, свободной от новых впечатлений, свободной для размышления о себе.
— Она забудет… — вставая утром, говорил он себе со сладкой надеждой.
В течение дня, увы, он снова по нескольку раз слышал вопрос, ставший ему уже ненавистным.
— Когда же, наконец, приедет моя мама?
Так прошло около двух недель. Вопросы о матери со стороны Ирены не только не прекращались, но становились все чаще, настойчивее, и ее взгляды все подозрительнее и тревожнее.
Князь решился, наконец, покончить разом с этим гнетущим положением.
Он начал обдумывать предстоящую ему щекотливую беседу с Иреной.
"Необходимо возможно более и гуще позолотить пилюлю, возможно более смягчить силу удара, надо придумать развязку наиболее романическую, где бы мы оба являлись жертвами нашей взаимной любви, надо придать себе в этой истории все качества героя и таким образом подстрекнуть ее на своего рода геройство, на жертвы, на примирение с совершившимся фактом".
Так размышлял Сергей Сергеевич и делал в своем уме, согласно этому плану, наброски разговора с молодой женщиной.
Разговор в мельчайших деталях был почти готов, князь даже мысленно предугадывал вопросы со стороны Ирены и мысленно же давал на них ответы, естественные, правдоподобные, доказывающие его безграничную к ней любовь и вместе с тем невозможность в его положении поступить иначе.
Он оставался доволен собой, но приступить к осуществлению этого всесторонне обдуманного плана медлил.
Он боялся.
Впервые испытывал он это чувство, оно страшно бесило его, оскорбляло его безграничное самолюбие или, вернее, себялюбие.
И кого боялся он? Слабое, беззащитное существо, с бесповоротно преданным, несмотря на посетившие его за последнее время сомнения, сердцем.
Князь Облонский, со своим хваленым бесстрашием, со своим светским апломбом, пасовал перед этой слабостью.
Ее-то именно и боялся он.
В муках такой нерешительности провел он несколько дней, а эти муки усугублялись все чаще и чаще слетавшими с побледневших губ Ирены вопросами:
— Скоро ли, наконец, приедет моя мама?
— Когда же, наконец, увижу я мою маму?
Князь решился.
II
СТОЛБНЯК
— Мне надо поговорить с тобой, моя дорогая! — начал князь, когда они отпили утренний кофе, и лакей гостиницы унес посуду.
— О маме? — с тревогой в голосе вскинула она на него пытливый взгляд.
— Отчасти и о ней… — сжал на мгновение он свои красивые брови.
Такое начало не предвещало, казалось ему, ничего хорошего.
Она молчала, сидя на диване у того стола, за которым они только что пили кофе, одетая в утреннее платье из голубой китайской шелковой материи.
На дворе стоял октябрь в начале — лучшее время года в Париже, в открытые окна роскошно убранной комнаты занимаемого князем и Иреной отделения врывался, вместе со свежим воздухом, гул "мирового" города. Был первый час дня, на rue de la Poste господствовало полное оживление, находящееся против отеля cafe было переполнено посетителями, часть которых сидела за столиками на тротуаре.
Ни Сергея Сергеевича, ни Ирену не беспокоил уличный шум, они, видимо, даже не замечали его, занятые оба своими мыслями.
Она вопросительно глядела на него, ожидая обещанного им сообщения.
Он встал с кресла, прошелся несколько раз по комнате, неслышно ступая по бархатному ковру.
Она продолжала молча следить за ним глазами.
Он подошел к дивану, движением ноги отодвинув в сторону кресло, сел с ней рядом и обнял ее за талию.
— Ты по-прежнему любишь меня, Рена?
Он с нежной грустью смотрел ей прямо в глаза. В ее взоре, неотводно устремленном на него, появилось выражение тревожного упрека.
— Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Разве ты сам не знаешь это лучше меня? — спросила его Рена вместо ответа.
Он на секунду смутился, но тотчас же оправился и продолжал тем же мягким, вкрадчивым голосом:
— Я знаю, конечно, знаю, моя ненаглядная, но мне надо сообщить тебе нечто такое, перед чем мне хотелось бы снова слышать от тебя, что ты любишь меня так же, как и я, то есть более всех на свете… что самое raison d’etre [Смысл бытия (франц.)] нашего существования на земле с момента незабвенной для нас нашей встречи для меня — ты, для тебя — я. Не так ли?
— Случилось что-нибудь с мамой? — вдруг заволновалась она и впилась в него еще более тревожным взглядом.
— С чего ты это взяла? Ничего не случилось… Я по крайней мере не знаю… — бессвязно и отрывисто заговорил он.
— Что же такое ты хочешь сообщить мне? Говори скорее…
Она как-то инстинктивно отодвинулась от него, но он снова привлек ее к себе.
— Не торопись… К чему?.. Ответь сперва на мой вопрос… настолько ли ты любишь меня, что сумеешь простить, если бы даже узнала, что я все это время был очень и очень виноват перед тобою…
— Ты? — снова отшатнулась она от него.
— Я, я! — с болью в голосе продолжал он. — Я надеюсь только на твою всепрощающую любовь… Ты поймешь, что действовать иначе я не мог, единственно потому, что безумно любил и люблю тебя. Он низко опустил голову.
— Ты меня обманывал… относительно… мамы… — чутьем догадалась она. Голос ее дрожал и прерывался.
Его рука, обвивавшая ее стан, почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь. Он молчал.
— Значит, я угадала! — чуть слышно прошептала она.
— Успокойся, дорогая моя, и выслушай меня серьезно, главное, внимательно.
— Я слушаю! — чуть слышно, преодолевая охватившую ее снова нервную дрожь, сказала она.
Он замолчал на минуту, как бы собираясь с мыслями.
— Ты знаешь, конечно, дорогой друг мой, что я по рождению и воспитанию принадлежу к тому замкнутому, кругу общества, который в России именуется "высшим" или аристократическим кругом, эта русская "аристократия" ничуть и ничем не похожая на аристократию европейскую, до сих пор ревниво охраняет свою замкнутость и на всякое вторжение в ее среду постороннего лица смотрит враждебно, давая подобным попыткам довольно сильный и неотразимый отпор. Этот беспощадный высший круг, не колеблясь, извергнет из себя каждого своего сочлена, осмелившегося попытаться ввести в него новое лицо. Особенною строгостью отличается это высшее русское общество, — князь с усилием скорчил ироническую улыбку, — относительно женщин. Всякий неравный брак, или, как он называется в высших этих сферах, mesalliance, осуждается безапелляционно. Позор подобного поступка падет не только на совершившего его, по и на всех членов его семьи. Приводить в оправдание подобного поступка пред судом общественного мнения какие бы ни было чистые чувства и побуждения бесполезно. Приговор заранее известен и неизменяем.
Князь печально опустил голову.
— К чему все это ты говоришь мне, я не понимаю? — прошептала Ирена, глядя на него широко раскрытыми глазами.
Князь поднял голову и продолжал с горькой улыбкой:
— Сейчас поймешь, немного терпения!
Она печально улыбнулась.
— Ты же, моя милая, несомненно, прелестнейшая из женщин, когда-либо встреченных мною на жизненном пути, но, увы, принадлежащая к другому классу общества, и ввести тебя в "наш круг" на правах княгини Облонской я не могу.
Ее лицо омрачилось, нижняя губа конвульсивно задрожала — она смутно начала понимать.
