Николай Гейнце - Под гнетом страсти
Владимир Геннадиевич был, таким образом, прав, говоря доктору Звездичу и Виктору Аркадьевичу Боброву, что он знает об исчезновении Анжель не более чем другие.
Он, вместе с этими другими, считал ее уехавшей за границу.
Вопрос об агентуре, в силу этого, даже и по-переезде Анжелики Сигизмундовны в дом Залесской оставался открытым.
Мать-мстительница усиленно ломала над ним голову
Ее выручил случай.
Никому не известная Ядвига Залесская беспрепятственно разъезжала по всему Петербургу по разным хозяйственным надобностям и, возвратясь однажды после одной из таких поездок, сообщила Анжелике Сигизмундовне, что познакомилась с одной из своих соотечественниц, служащей в горничных у Доротеи Карловны Вахер, на Фурштадтской улице.
— У Доры? Да это прямо перст Божий! — воскликнула Анжель.
Ядвига глядела на нее недоумевающим взором.
— Ради Бога, постарайся с ней сблизиться и пригласи ее к себе, — продолжала Анжель.
— А она мне, признаться, не особенно по нраву пришлась. Вертлява очень! — возразила старуха.
— Она нам нужна, необходима! Понимаешь, необходима! — задыхающимся голосом вскрикнула Анжель.
— Если необходима, то я ее залучу на той же неделе.
Вертлявая Стася, камеристка "белокурой" Доры, пила через несколько дней кофе с Ядвигой Залесской, когда в комнату вошла Анжелика Сигизмундовна.
— M-lle Анжель, вы ли это? Да ведь вы уехали! — воскликнула девушка, вскочив из-за стола.
— Я для всех, кроме тебя, и нахожусь за границей, — улыбнулась Вацлавская. — Понимаешь?
— Понимаю!
Она повела ее в свой будуар и изложила ей все, что от нее требуется.
— Ты меня знаешь, я плачу хорошо, а вот задаток. — Анжель подала ей сторублевую бумажку.
Стася вся засияла от восторга.
— Как только ты услышишь о приезде князя Сергея Сергеевича Облонского, от своей барыни или от камеристок ее знакомых, тотчас же явись ко мне и сообщи.
— Будьте покойны — устрою! Тотчас же знать будете! — рассыпалась Стася.
— О том, что я в Петербурге, — ни слова ни одной живой душе!
— Помилуйте, я очень это понимаю!
— Понимать тебе нечего, надо лишь исполнить, — резко заметила Анжель. — Девятьсот рублей за известие…
Через нее-то и узнала Анжелика Сигизмундовна о прибытии князя и о вечере, назначенном у Доры, на котором должно было состояться первое представление "новой звезды".
Эта последняя, не трудно было догадаться, была, конечно, ее несчастная дочь.
Анжелика Сигизмундовна решила встретиться с ней и с ним лицом к лицу публично.
Она приказала нанять для себя карету и в двенадцатом часу поехала на Фурштадтскую улицу и велела остановиться невдалеке от подъезда квартиры Доры, но не выходила и, завернувшись в свою дорогую ротонду из голубых песцов, следила за подъезжавшими экипажами.
Скорее инстинктом матери, нежели зрением, угадала она приезд его и ее и последовала за ними.
Остальное мы знаем.
Уезжая из дому, Анжелика Сигизмундовна сказала Ядвиге, чтобы она приготовила комнату Рены, приказала бы освежить и оправить постель.
Старая нянька удивленно вытаращила на нее глаза.
— Я привезу ее! — заметила Анжелика Сигизмундовна и вышла садиться в карету.
Старуха проводила ее недоумевающим взглядом, но, начала делать соответствующие распоряжения.
С самого начала распланировки квартиры одна из комнат была предназначена для ожидаемой.
Анжель была глубоко убеждена, что Ирена возвратится.
Это была небольшая, уютная комната в два окна, все стены которой были обтянуты розовой шелковой материей. Изящная будуарная мебель обита шелком такого же цвета; белые драпри на окнах и белый полог над пышной кроватью довершали обстановку, не говоря уже о дорогих туалетных принадлежностях и других безделушках, украшавших туалетный стол, на котором возвышалось огромное, зеркало.
Весь пол комнаты был покрыт пушистым ковром.
Это была самая уютная и комфортабельнее других убранная комната квартиры, в которую внес доктор Звездич, в сопровождении Анжелики Сигизмундовны и Ядвиги, еще совершенно не оправившуюся от обморока Ирену.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОКО ЗА ОКО
I
ЗА ГРАНИЦЕЙ
Rue de la Poste — одна из центральных и оживленнейших улиц Парижа. Она находится вблизи бульваров — этих нервов парижской жизни — театров: "Grand opera" и "Comedie Franeaise", первенствующих храмов искусства не только Европы, но и всего мира.
Среди каменных громад этой улицы, широкой и прямой, как все улицы нового Парижа, особенным изяществом архитектуры и художественными скульптурными орнаментами выделяется четырехэтажный дом с широким подъездом, над которым красуется вывеска "Hotel Normandy".
Этот отель хотя и принадлежит к числу первоклассных, но далеко не лучший из них и отличается поэтому как скромностью своих обитателей, так и сравнительной скромностью цен.
Сама вывеска отеля — "Hotel Normandy" — с бросающейся в глаза грамматической ошибкой, явилась вследствие желания его первого владельца отличить свое учреждение от других отелей Парижа, носящих фирму "Hotel de la Normandie", которых несколько, и один из них принадлежит даже к лучшим, первоклассным.
Так, по крайней мере, объясняет любопытствующим эту оригинальную вывеску настоящая содержательница отеля — полная, красивая француженка бальзаковского возраста.
Бравый швейцар этой гостиницы говорит на всех языках цивилизованного мира, за исключением русского, что, впрочем, не мешает ему питать глубокое чувство уважения к представителям "ces barbares russes" [Эти грубые русские (франц.)]… вообще и к их национальной тароватости в особенности, и быть таким образом горячим сторонником франко-русских симпатий.
В то время, к которому относится наш рассказ, в числе знатных иностранцев, проживавших в отеле и пользовавшихся особенным уважением бравого швейцара, были prince Oblonsky и princesse Pereleschin, как звали в Париже знакомых нам князя Сергея Сергеевича Облонского и Ирену Вацлавскую, помимо ее воли коловратностью судьбы, как, конечно, помнит читатель, превратившуюся в Ирену Владимировну Перелешину. Княжеский титул пожалован ей был швейцаром как знак глубокого; уважения последнего к ее покровителю — князю Облонскому.
Ирена, увы, к этому времени уже знала непринадлежность ей этого титула, знала, что считается женой князя Сергея Сергеевича только перед Богом, да перед ним, но не перед людьми.
Горькую для нее истину, хотя, как оказывается, и не совсем истинную, открыл ей сам князь, умолчав о том, что он женился на ней с бумагами другого, подкупленного им лица, что она считается законною женою этого лица, а относительно его, князя, только содержанкой.
Он понимал, что истина во всей ее наготе, не прикрашенная туманными фразами, могла убить это нежное, безотчетно поверившее и бесповоротно отдавшееся ему существо. Контраст между поступком его с нею и ее отношением к нему с самого начала ее первого романа был слишком резок, чтобы не разбить вдребезги созданного ею из него, князя, кумира, и этого он еще не хотел, и это, наконец, могло стоить ей жизни. В последнем он и не ошибался.
Он убедился в этом уже по тому потрясающему впечатлению, которое произвело на нее даже прикрашенное ложью открытие, по почти ставшим роковыми его последствиям.
Это частичное, если можно так выразиться, открытие глаз несчастной женщины на ее положение было совершено князем Облонским месяца через два после приезда их за границу и уже тогда, когда он оказался, что называется, припертым к стене, когда продолжение комедии с Иреной, начатой им в тени вековых деревьев Облонского леса, стало положительно невозможным.
Задумчивая и грустная, она начала при разговоре с ним о матери, возобновлявшемся ею не только ежедневно, но за последнее время даже ежечасно, бросать на него унылые взгляды, полные красноречивого подозрения.
Отвлечь ее от мысли о предстоящем обещанном им свидании с матерью за границей не было никаких средств.
Они все были им испытаны.
Ни быстрая смена впечатлений при путешествии, — они в каких-нибудь два месяца объездили Австрию, Германию, Швейцарию и Италию, — ни дивные красоты природы, ни памятники искусств, ничто, казалось, не могло заставить забыть Ирену ежедневный, тяжелым камнем ложившийся на душу князя вопрос:
— Когда же я увижу маму?
— А в этом городе, куда мы едем, увижу ли я, наконец, мою маму?
Князь решил везти ее скорее в Париж.
Он надеялся, что этот "мировой" и, по преимуществу "дамский" город волнами блонд и кружев, грудами изящных тканей, драгоценностей, всем тем "дамским счастьем", которое так реально и так увлекательно описано Эмилем Золя в романе под этим названием, охватит все чувства молодой женщины, заставит забыть ее, хотя бы временно, обещанное им свидание с дорогой матерью, образ которой все неотступнее и неотступнее начинал преследовать Ирену.
