Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)
"...Часов в десять (вечера. -- Н. Н.) мы пили чай. Кончив его, я, так как в этот день устала, легла на постель и попросила Фёдора Михайловича сесть ко мне ближе. Мне было хорошо. Я взяла его руку и долго держала в своей. Он сказал, что ему так очень хорошо сидеть. (...) Вдруг он внезапно встал, хотел идти, но запнулся за башмаки, лежавшие подле кровати, и так же поспешно воротился и сел.
- (...) Ты не знаешь, что сейчас со мной было! - сказал он с странным выражением.
- Что такое? - Я посмотрела на его лицо, оно было очень взволнованно.
- Я сейчас хотел поцеловать твою ногу.
- Ах, зачем это? - сказала я в сильном смущении, почти испуге и подобрав ноги.
- Так мне захотелось, и я решил, что поцелую.
Потом он меня спрашивал, хочу ли я спать, но я сказала, что нет, хочется посидеть с ним.
(...) Потом он целовал меня очень горячо...
(...) Сегодня он напомнил о вчерашнем дне и сказал, что был пьян. (Достоевский - пьян?! Воистину, что только не придумаешь от смущения! - Н. Н.)
(...) Вчера Фёдор Михайлович опять ко мне приставал. Он говорил, что я слишком серьезно и строго смотрю на вещи, которые того не стоят...
(...) У него была мысль, что это каприз, желание помучить.
- Ты знаешь, - говорил он, - что мужчину нельзя так долго мучить, он, наконец, бросит добиваться...
(...) Я с жаром обвила его шею руками и сказала, что он для меня много сделал, что мне очень приятно.
- Нет, - сказал он печально, - ты едешь в Испанию.
Мне как-то страшно и больно -- сладко от намеков о Сальвадоре>. (...) Какая бездна противоречий в отношениях его ко мне!
Фёдор Михайлович опять всё обратил в шутку и, уходя от меня, сказал, что ему унизительно так меня оставлять (это было в 1 час ночи. Я раздетая лежала в постели). "Ибо россияне никогда не отступали...?"141
Только представить себе: Аполлинария мечтает-грезит о Сальвадоре, но не в силах пока расстаться и с Достоевским; он же сгорает от страсти к ней, жаждет добиться прежней близости, предлагает постоянно-настойчиво руку и сердце (ещё при живой-то жене!), однако ж, она жестоко кокетничает-играет с ним, поддерживая пламя его страсти, но почти не допуская к себе, и, по горькой догадке-утверждению Фёдора Михайловича, не может ему простить, что отдала ему свою невинность и теперь мстит. Но она, в свою очередь, вероятно, искренне была убеждена, что это он её заставлял и заставляет страдать и признаётся уже позже (запись от 24 сентября 1864 года), что порою просто ненавидела его за эти причиняемые ей страдания...
Во многом убедительные акценты во взаимоотношениях писателя с Аполлинарией расставил ещё А. С. Долинин в 1928 году во вступительной статье к книге А. П. Сусловой "Годы близости с Достоевским"142. Так, нельзя не согласиться с этим почтенным достоевсковедом, к примеру, в том, что глубинные психологические мотивы их любви-ненависти можно обнаружить в "Записках из подполья", в "Идиоте" (Настасья Филипповна - Тоцкий) и даже в "Исповеди Ставрогина". Суслова объясняла в дневнике причину вспышек своей ненависти к Достоевскому, в частности, и тем, что он "первый убил в ней веру". Он, со своей стороны, понимал это, чувствовал-осознавал вину свою: недаром идея "Записок из подполья" вытеснила на время идею-замысел "Игрока", который был задуман раньше. Нет, сначала как бы покаяние, исповедь, потом - описание, сам роман. Да, такова натура, такова двойственность! Искренне, совершенно искренне собирается-мечтает быть только братом, спасителем, утешителем, а в результате опять побеждает двойник, сладострастное второе "я".
Сама Аполлинария, прочитав ещё только первую часть "Записок из подполья" и не догадываясь о непосредственных перекличках сюжета-содержания повести с их историей любви, упрекала в письме автора: "Что ты за скандальную повесть пишешь? (...) Мне не нравится, когда ты пишешь цинические вещи. Это тебе как-то не идёт..."(5, 379) Надо думать, вторую часть "Записок из подполья" Суслова читала не так брюзгливо и более заинтересованно. Она не могла не разглядеть, не вспомнить в мучительных сценах повествования Достоевского отблески мучительных сцен их совместного житья-сосуществования в гостиницах Парижа и Италии...
А они и тогда, и ещё некоторое время потом друг друга мучили, мучили и мучили.
Без меры и бесконечно.
5
Подобные отношения таких людей вполне могут довести до убийства или самоубийства.
В письме к сестре Аполлинарии, Надежде Прокофьевне, уже слегка остыв, Достоевский всё равно сверхэмоционально описывает-оценивает свою возлюбленную и свои взаимоотношения с нею, не в состоянии скрыть-затушевать свою яростную обиду: "Аполлинария - больная эгоистка. Эгоизм и самолюбие в ней колоссальны. Она требует от людей всего, всех совершенств, не прощает ни единого несовершенства в уважение других хороших чёрт, сама же избавляет себя от самых малейших обязанностей к людям. Она колет меня до сих пор тем, что я не достоин был любви её, жалуется и упрекает меня беспрерывно, сама же встречает меня в 63-м году в Париже фразой: "Ты немножко опоздал приехать", то есть что она полюбила другого, тогда как две недели тому назад ещё горячо писала, что любит меня. Не за любовь к другому я корю её, а за эти четыре строки, которые она прислала мне в гостиницу с грубой фразой: "Ты немножко опоздал приехать". (В обиде-гневе у профессионального писателя проскакивает не совсем точное словцо-определение: фраза, так ранившая его сердце и запавшая в память, не "грубая", она - издевательская, почти ёрническая, уничижительно-насмешливая по смыслу и лексической окраске! - Н. Н.)
(...) Я люблю её ещё до сих пор, очень люблю, но я уже не хотел бы любить её. Она не стоит такой любви.
Мне жаль её, потому что, предвижу, она вечно будет несчастна..."
И чуть дальше в этом письме прорывается настоящий вскрик-стон доведённого уже до полного отчаяния человека: "...Ведь она знает, что я люблю её до сих пор. Зачем же она меня мучает? Не люби, но и не мучай..." (282, 121-122)
Их трагедия усугублялась ещё и тем, что оба они одновременно выступали и в роли волка, пожирающего овцу, и в роли овцы, пожираемой волком. Если в Подпольном человеке, Тоцком и даже Ставрогине в этом плане есть толика самого Достоевского, то Аполлинарию Суслову писатель, несомненно, в большей или меньшей степени помнил-вспоминал (кроме упоминаемых уже Настасьи Филипповны, Лизы и Катерины Ивановны) при создании и таких героинь-мучительниц, как Авдотья Романовна Раскольникова ("Преступление и наказание"), Аглая Епанчина ("Идиот"), Ахмакова ("Подросток"), Грушенька ("Братья Карамазовы"), но в первую очередь, повторимся, - Полина из "Игрока".
О степени отчаяния Достоевского ("Не люби, но и не мучай...") можно составить представление, вчитываясь именно в текст этого романа. И для начала, как это ни парадоксально, следует обратить внимание не на главного героя, Алексея Ивановича, - безусловного alter ego автора, а на генерала, вернее, на одно существенное замечание по его адресу. Вот оно: "...генерал так влюбился, что, пожалуй, застрелится, если mademoiselle Blanche его бросит. В его лета так влюбляться опасно..."
Достоевскому в "годы близости" с Сусловой было уже за сорок, он был старше её почти вдвое и, конечно же, в этом плане как бы является прототипом генерала, а не Алексея Ивановича, которому всего лишь чуть больше двадцати. Именно в лета Фёдора Михайловича так влюбляться было опасно, это ему впору было застрелиться, когда он узнал от юной Аполлинарии о своей унизительной отставке. И здесь есть ещё один чрезвычайно существенный нюанс, который весьма многознаменателен. Дело в том, что замечание-реплика по поводу гипотетического самоубийства генерала от несчастной любви принадлежит Алексею Ивановичу, и произносит-роняет он его в разговоре с Полиной. И как же реагирует она? Полина задумчиво соглашается: "- Мне самой кажется, что с ним что-нибудь будет..."
Вот так доброе женское сердечко! Можно подумать, ей до глубины души жаль престарелого ловеласа. Но что она сама делает-вытворяет с Алексеем Ивановичем, о суицидальных намерениях которого даже и догадываться не надо - он о них твердит-повторяет открыто? Вот их характерный любовный диалог: Алексей Иванович настойчив, даже агрессивен в своих признаниях-домогательствах, он на карту, вернее, как бы на рулеточный кон поставил уж чересчур много - свою жизнь:
"- Я действительно считаю себя вправе делать вам всякие вопросы (...) именно потому, что готов как угодно за них расплатиться, и свою жизнь считаю теперь ни во что.
Полина захохотала:
- Вы мне в последний раз, на Шлангенберге, сказали, что готовы по первому моему слову броситься вниз головою, а там, кажется, до тысячи футов. Я когда-нибудь произнесу это слово единственно затем, чтоб посмотреть, как вы будете расплачиваться, и уж будьте уверены, что выдержу характер. Вы мне ненавистны, - именно тем, что я так много вам позволила..."
И далее, когда Полина ушла, Игрок, в свою очередь, в мыслях пытается расставить точки над i в своём отношении к ней: "И ещё раз теперь я задал себе вопрос: люблю ли я её? И ещё раз не сумел на него ответить, то есть, лучше сказать, я опять, в сотый раз, ответил себе, что я её ненавижу. Да, она была мне ненавистна. Бывали минуты (а именно каждый раз при конце наших разговоров), что я отдал бы полжизни, чтоб задушить её! Клянусь, если б возможно было медленно погрузить в её грудь острый нож, то я, мне кажется, схватился бы за него с наслаждением. А между тем, клянусь всем, что есть святого, если бы на Шлангенберге, на модном пуанте, она действительно сказала мне: "бросьтесь вниз", то я бы тотчас же бросился, и даже с наслаждением. Я знал это..." (-4, 592-593)
