Петр Боборыкин - Василий Тёркин
Лицо у нее точно озарено изнутри розовым светом, и волосы каштановые, с золотистым отливом, - такие, какие у нее в самом деле, - распущены по плечам.
Он вскочил с постели и начал торопливо умываться и одеваться. Вчерашняя ночная тревога не проходила.
Не хочет и не может он провести еще день без того, чтобы не поговорить с Калерией начистоту от всего сердца. Не должен он позволять Серафиме маклачить, улаживать дело, лгать и проводить эту чудесную девушку.
К чему это? Он все возьмет на себя. Да он и должен это сделать. Положим, ему известно было и раньше, до того дня, когда стал колебаться: брать ему или нет от Серафимы эти двадцать тысяч; ему известно было, что они с матерью покривили душой, не отослали сейчас же Калерии оставленного ей стариком капитала, не вызвали ее, не написали обо всем. Но ведь любовь к нему Серафимы доделала остальное. Ему она предложила деньги. Они могли и пропасть, пароход мог сгореть или затонуть. Он был бы банкрот. Уж, конечно, она не стала бы взыскивать с него, да и документ-то он ей выдал только зимой, пять месяцев позднее спуска в воду "Батрака".
Серафима умоляла его "не виниться перед Калерией"...
Мало ли чт/о!.. Это - жалкая злоба, дьявольское самолюбие, бессмысленное высокомерие, щекотливость женщины, смертельно не желающей, чтобы ее Вася поступил как честный человек, потому только, что он ее возлюбленный и не смеет "унизить" себя перед ненавистной ей девушкой.
Ненавистной! Почему? Это просто закоренелость. Чем же она выше после того самой порочной женщины?.. Вчера он наблюдал ее. Ни одного искреннего звука не проронила она, ни в чем не выдала внутреннего, хорошего волнения, сознания своей вины перед Калерией.
Он раздвинул занавески и отворил окно.
Садик и лес пахнули на него запахом цветов и хвои. Утро стояло чудное, теплое, со свежестью лесных теней.
Внизу в зале часики пробили семь. Серафима, конечно, спит. Он мог бы тихонько спуститься и пройти к ней задним крыльцом.
Зачем пойдет он к ней?.. Целоваться? Не желает он, ни капельки не желает. Ему и вчера сделалось почти стыдно, когда Серафима при Калерии чмокнула его в губы. Чуть-чуть не покраснел.
Переговорить с Серафимой о Калерии? Допросить ее: было ли у них вчера без него объяснение? Знать это ему страстно хотелось.
Серафима способна солгать, уверить его, что все обделано. Он не поручится за нее. В ней нет честности, вот такой, какою дышит та - "хлыстовская богородица".
Это пошлое прозвище - пошлое и нелепое - пришло ему на память так, как его произносила Серафима, с звуком ее голоса. Ему стало стыдно за нее и обидно за Калерию.
Из-за чего будет он подчиняться? Молчать? Когда вся душа вот уже второй день трепещет... Никто не может запретить ему во всем обвинить себя самого. Но допустит ли его Серафима до разговора с глазу на глаз с Калерией?
Вот еще вздор какой! Разве он так гнусно обабился?
Теркин выглянул в окно. Показалось ему, что между деревьями мелькнуло что-то белое.
"Серафима? - подумал он тотчас же и даже подался головой назад. - Не спится ей... Все та же злобная тревога и чувственная неугомонность".
Обыкновенно она вставала поздно, любила валяться в постели... А тут ее могла поднять боязнь, как бы Калерия не вышла раньше ее и не встретилась с ним.
Все-таки семь часов для нее слишком рано.
Опять между розовато-бурыми стволами сосен что-то проболело.
- Да это она! - вслух выговорил он и весь захолодел.
Она, Калерия, в кофте, без платка на голове, с распущенными волосами, так, как он видел ее во сне. Это даже суеверно поразило его.
Ходит с опущенной головой, чего-то ищет в траве.
Неужели грибов? Не похоже на нее.
Это она, она! Лучше минуты не найдешь. Но она в кофте и юбке! Хорошо ли захватить ее в таком виде? Девушку, как она?
Ничего!.. Она должна быть выше всего этого. Сколько она видела уже всяких больных, мужчин обнаженных... К ней ничего не пристанет.
"Окликну ее! - стремительно подумал он. - И погляжу, как она: стеснится или нет?"
- Калерия Порфирьевна! - пустил он, высунувшись из окна, громким шепотом.
Серафима не могла услыхать: спальня выходила на другой фасад дома.
Звук дошел до Калерии. Она выпрямилась, подняла голову, увидала его, немножко, кажется, встрепенулась, но потом ласково поклонилась и никакого смущения не выказала.
- С добрым утром! - выговорила она, или, по крайней мере, ему послышались эти слова.
Стремительно сбежал он в цветник.
XII
Он стоял перед ней у тех самых сосен, где была вделана доска, и жал ее руку.
В другой она держала пучок трав и корешков.
- Простите, Бога ради, Калерия Порфирьевна: захотелось пожелать вам доброго утра.
Ее светлые глаза говорили:
"Что ж, я ничего, рада вас видеть".
- И вы меня извините, Василий Иваныч. Мы здесь по-деревенски. Я и волосы не успела уладить, так меня потянуло в лес.
- Вы что ж это собирали?.. Я сначала подумал - грибы?
- Нет, так, травки разные, лекарственные... Там, по летам, около Питера приучилась.
Ее худощавый стан стройно колыхался в широкой кофте, с прошивками и дешевыми кружевцами на рукавах и вокруг белой тонкой шеи с синими жилками. Такие же жилки сквозили на бледно-розовых прозрачных щеках без всякого загара. Чуть приметные точки веснушек залегли около переносицы. Нос немного изгибался к кончику, отнимая у лица строгость. Рот довольно большой, с бледноватыми губами. Зубы мелькали не очень белые, детские. Золотистые волосы заходили на щеки и делали выражение всей головы особенно пленительным.
Все ее целомудренное существо привлекало его еще сильнее, чем это было и вчера, и третьего дня, в тени и прохладе леса, на фоне зелени и зарумяненных солнцем могучих сосновых стволов.
- Рано встаете? - спросил он.
- И зимой, и летом в шестом часу... А здесь как хорошо!
- Угодно туда... подальше, еще правее?.. Я вам тропку укажу.
- Пойдемте, пойдемте... Там и трав должно быть больше.
Он не посмел предложить ей руку. Его волнение росло. Бесстрастно хотелось открыться ей, и жутко делалось от приближения минуты, когда она услышит от него, что он - вот такой, не лучше тех жуликов, которые выхватили у него бумажник у Воскресенских ворот в Москве.
Шли они медленно. Калерия нет-нет да и нагнется, сорвет травку. Говорит она слабым высоким голосом, похожим на голос монашек. Расспрашивать зря она не любит, не считает уместным. Ей, девушке, неловко, должно быть, касаться их связи с Серафимой... И никакой горечи в ней нет насчет прежней ее жизни у родных... Не могла она не чувствовать, что ни тетка, ни двоюродная сестра не терпели ее никогда.
- Как Симочка похорошела! - промолвила она точно про себя. - Вы пара, Василий Иваныч. Совет да любовь!
Он начал слегка краснеть.
- Вы нас осуждаете? - спросил он, прислонившись к дереву.
- За что, про что?
- Да вот за нашу жизнь.
- В каком смысле? Что вы, кажется, не венчаны? Значит, нельзя вам было. Господь не за один обряд милует... и то сказать! Знаете что, Василий Иваныч, она перевела дух и подняла голову, глядя на круглую шапку высокой молодой сосны, - меня, быть может, ханжой считают, святошей, а иные и до сих пор - стриженой, ни во что не верующей... Вера у меня есть, и самая простая. Все виноваты и никто не виноват, вот как я скажу. Для одних одно, для других другое, любовь там, что ли... такая, пылкая, земная... А ежели они не загубили своей совести - все к одному и тому же придут, рано или поздно. Жалость надо иметь ко всему живому... Кто и воображает, что он не живет, а пиршествует, и тот человек мучится. Разве не так, Василий Иваныч?
- Так, так!
Он глядел на нее, белую и стройную, в падающих золотистых волосах, и слезы подступали к глазам. В словах ее было прозрение в его душу, как будто она читала в ней.
- Калерия Порфирьевна! Матушка!..
Слезы душили его. Она взглянула на него немного испуганно.
Теркин как стоял, так и рухнулся перед ней на колени и зарыдал.
Она не растерялась, только пучок трав выпал у нее из левой руки.
- Что вы, голубчик, Василий Иваныч?
Руки ее, с тонкими пальцами, красивые и гибкие, коснулись его плеч.
- Встаньте! Так не хорошо!.. Так только Богу кланяются.
Но в словах ее не слышалось никакого смущения женщины. Она не приняла этого ни на одну секунду за внезапный взрыв мужской страсти.
"Значит, он страдает, - сейчас же подумала она, душа у него болит!"
Теркин сдержал рыдания, схватил ее руку и поцеловал так порывисто, что она не успела отдернуть.
- Что вы! Господи! Разве я святая? Василий Иваныч...
- Вы не знаете, - с трудом стал он говорить, - знаете, чт/о меня душит.
- Встаньте, пожалуйста!
Он встал и отер лицо платком. Ресницы были опущены. Ему сделалось так стыдно, как он и не ожидал.
- Ну, что такое, голубчик? Вот присядем туда, вон видите два пня, нарочно для нас припасли.
