Андрей Амальрик - Нежеланное путешествие в Сибирь
Глава семнадцатая
КОНИ И КОРОВЫ
В конце июля, как сенокос кончился, я смог немного отдохнуть. Правда, бригадир давал мне наряд каждый день: то я ходил ставить столбы, то пилил их и подвозил, то ездил на элеватор, но, за немногими исключениями, работа эта отнимала мало времени. Одиннадцатого, как я помню, августа я получил наряд ехать в Новокривошеино за семенами. Когда я подошел к амбарам, где должна была ждать машина, я увидел, как в толпе мужиков бригадир спорил с одним из ссыльных, Санькой. Санька этот худой, горбоносый, с какими-то блеклыми свисающими волосами, выслан был откуда-то из-под Сочи, из Краснодарского края, вообще давшего самый высокий процент «тунеядцев». Рассказывал он мне потом о себе много, но как-то путано: он и шофером был, и плотником, и овец пас, и на Колыме был, и в тюрьме сидел… При случае, как я заметил, любил приврать, но без всякой выгоды для себя, а так просто. Сослали его, как он говорил, за то, что запил после смерти матери и сестры, и здесь он запивал частенько, но его подруга, Надя Кабанова, крепко держала его в руках. На словах он был человек очень решительный и храбрый, но в действительности, что называется, тряпка, положиться на него ни в чем было нельзя. Летом в колхозе он пас нетелей, то есть взрослых телок, еще не телившихся. Я во время сенокоса частенько встречал его со стадом, на коне, подобно техасскому ковбою, с бичом в руках и в накомарнике. «Я один пасти больше не буду, — кричал теперь Санька бригадиру, — ставьте второго пастуха, или пусть коровы в загоне стоят!» Действительно, ему приходилось очень трудно: если сто дойных коров пасли двое пастухов, то сто нетелей, с которыми, конечно, труднее управиться, все время ему приходилось пасти одному. «Где ж я тебе возьму пастуха? — разводил руками бригадир. — Видишь, никого в бригаде народу нет». «А вот пастух», — сказал один из мужиков, указывая на меня. Все рассмеялись, однако мысль стать пастухом не показалась мне странной. В детстве моя мама, укоряя меня за плохое ученье в школе, постоянно говорила: «Ты будешь пасти коров». «Что ж, — сказал я, — я могу пасти». Все очень удивились. «А справишься?» — спросил обрадованный бригадир. Я пожал плечами, не зная еще, что это за работа. Так, ради красного словца своей матери, я надел себе такой хомут на шею, который мне до сих пор вспоминается.
— Бери мою Егориху, — сказал Санька, — а я пойду себе искать седло и другого коня, — и он протянул мне поводья.
С трудом взобрался я на Егориху: до этого мне с конями дела иметь не приходилось, как, впрочем, и с коровами. Медленно переступая ногами, Егориха пошла в низину, где паслись остальные кони, я стал осматриваться: где бригадир и Санька? Никого не было видно. «Но!» — крикнул я на Егориху и попытался пришпорить ее башмаками, так как читал, что лихие наездники пришпоривают коней. Но Егориха так же медленно вошла в пересохшее болотце посреди низины и на виду у всей деревни начала пощипывать травку. Сколько я ни кричал и ни тыкал в бок пяткой, она не двигалась. В довершение моего позора, к ней подошел жеребенок и начал сосать ее. Видя, что иного выхода нет, я слез с коня, взял Егориху под уздцы и пошел на гору, где увидел бригадира и Саньку. Тут я попросил другого коня, Санька дал мне молоденького мерина Бурого, и мы поехали выгонять коров.
Телки в этот день долго стояли в загоне, проголодались и, громко мыча, стучали рогами в ворота. Это были крупные уже телки, все они были покрыты быком и в следующую зиму почти все отелились. Стояли они в полуразвалившейся конюшне и пристроенном к ней невысоком загоне, чуть ли не по брюхо в густой грязи, смешанной с навозом. Санька, который был в сапогах, полез через жердину в загон подгонять их, а я верхом на коне следил, чтоб ни одна не свернула на пшеничное поле, которое шло сразу же за конюшней. Тяжело хлюпая копытами по грязи, коровы поодиночке вылезали из ворот конюшни. Мы их погнали задами по деревне, точнее, погнал Сань-ка, потому что я еще плохо понимал, что к чему. Строившие ясли студенты побросали топоры и пилы, удивленно смотрели на меня верхом на коне и кричали: «Ура!» Так я начал пасти коров.
Если теперь мне дали молодого, почти необученного коня, то зато старое, видавшее виды седло на одной подпруге. В лесочке седло съехало на слабой подпруге, я очутился на земле, а нога в стремени — хорошо, что Бурый проволок меня совсем немного и остановился. Хуже вышла история, когда мы вернулись в деревню на обед. Один из студентов попросил у меня Бурого съездить за хлебом в кладовую. Едва он сел на него, как тот, испугавшись, видимо, рюкзака, понесся галопом, опрокинул студента в грязь и вдребезги разнес седло. Два дня мне пришлось пасти пешком, пока один старик седло не наладил, с седлами в колхозе тоже трудно, на всю бригаду было пять седел, да и то старых. После этого я почти все время пас на Егорихе, а Санька на старом мерине Цыгане. Егориха была кобыла уродливая, вдобавок недолюбливала меня. В колхозе на коне сегодня работает один, завтра другой, послезавтра оседлывает или запрягает третий — отсюда у лошадей безразличие к своим хозяевам. Когда коням начали сыпать овес возле сушилки, она стала убегать от меня, если я иной раз слезал с нее в тайге и пускал пастись. Так же случалось, если я, напоровшись в тайге на сук, падал с седла. Не оглянувшись, что со мной, Егориха убегала с веселым ржаньем, как колхозница, которой удалось освободиться от тяжелой повинности. Проклиная ее в такие минуты, я все же утешал себя мыслью, что рано или поздно я уеду отсюда, а Егориха останется работать в колхозе до самой смерти. Все же я сохранил о ней теплые воспоминания. Ее имя — Егориха — объясняется вот чем. При основании колхоза, когда «обобществляли» коней, многим дали клички по имени прежнего владельца. Так, кобылу какого-нибудь Гаврилы назвали Гаврилиха, а кобылу Егора — Егориха. В Гурьевке был обычай называть молодую кобылу по имени ее матери, моя Егориха, была, вероятно, правнучкой или праправнучкой первой колхозной Егорихи.
Но вернусь к первому дню пастьбы. Еще до обеда нас застал дождь, и пришлось прятаться под деревом. Пастухам колхоз обязан был выдать плащи и сапоги. Плащ мне не был особенно нужен, у меня был хороший офицерский плащ, а потом один студент оставил свой старый плащ, но сапоги, хотя бы кирзовые, мне были очень нужны, у меня были только резиновые — и то дырявые. Я просил сапоги у бригадира, заведующей фермой, зоотехника и председателя. Все в один голос обещали мне их, но так я сапог в колхозе и не видел. Когда впоследствии зоотехник, девчонка, только что окончившая институт, предъявляла мне разные претензии, вроде того, что я поздно выгоняю коров и рано пригоняю, я всегда любезно отвечал ей: будут сапоги — тогда поговорим о коровах.
В первый же день я понял, что главная трудность — отсутствие выпасов. Мы пасли все время в каких-то узеньких коридорчиках, где слева была посеяна пшеница, а справа овес, и все время надо было следить, чтобы резвые телки не сделали потраву. Бич свой Санька где-то по пьянке потерял и управлял стадом с помощью непрерывного мата. Утром часть телок все же выскочила на пшеницу, а после обеда, когда мы стали пасти их на другой стороне пруда, на овес. Когда к концу дня мы начали подсчитывать телок, оказалось, что нескольких не хватает, пришлось мне на Егорихе ехать далеко в овес искать их.
Я подогнал нескольких телок, и мы двинулись домой. Когда мы были уже возле деревни, сверху увидели, как на другой стороне разгуливают еще несколько. Санька поехал за ними, а я пешком погнал стадо к загону. Едва мы достигли овсяного поля за деревней, телки сразу же бросились на овес. Я сгонял одних, тут же набегали другие. Авторитетом я у них еще не пользовался, и крика моего они не боялись. Уже следом гнали дойных коров, я боялся, что смешаются оба стада, но подскакал пастух, тот самый Крицкий, которого клеймили в «боевых листках», помахал бичем, гаркнул — и моих телок с овса словно ветром сдуло. По деревне они уже шли тесным стадом, и я думал, что осталось самое простое — загнать их в загон. Но, дойдя до загона, они мирно разбрелись по лужайке: сколько я ни бился, ни кричал, ни гонял их — ни одна не хотела идти в свой грязный загон. Я присел на пенек, что делать, хоть плачь! Но тут я слышу издали топот и матерщину: Санька гонит отставших телок.
Загонять телок в загон всегда было делом очень трудным, особенно, когда мы стали пасти через день поодиночке, тут нам всегда помогали деревенские мальчишки. Коровы, побегав вокруг загона, наконец начинали заходить в распахнутые ворота, тут мы, чтобы ускорить дело, с матерной руганью лупили их чем попало по спинам, начиналась давка, как в метро в часы пик, задние напирали на передних, те увязали в грязи и не хотели идти дальше, другие шарахались в сторону и бежали от загона и забегали куда-нибудь в пустой коровник, где их долго приходилось гонять, скользя по мокрому полу. Наконец, мы припирали шаткие ворота колом и, облегченно вздохнув, шли по домам.
