Андрей Амальрик - Нежеланное путешествие в Сибирь
Десять студентов, приехавших в середине июля для строительства яслей, и одну студентку-повариху поселили у меня в доме. Это были молодые люди в основном двадцати двух-двадцати четырех лет, в этом году они кончили четвертый курс. Теперь я смог расшифровать загадочные буквы «ТИРиЭТ», вырезанные на моем столе. Это означало — Томский институт радиоэлектроники и электронной техники, студенты которого приезжали в Гурьевку уже не первый раз. Они прожили до 20 августа, с первых же дней между нами распределились молчаливо обязанности: они назначали двух дежурных в помощь поварихе, которые носили воду и кололи дрова для печи, а я каждый день носил для всех молоко с фермы. Ел я вместе со студентами, иначе и не получилось бы, так как печка была одна и студенты пользовались моей кастрюлей, чайником и сковородкой. По договору с колхозом, каждый из них должен был получить около ста пятидесяти рублей, так что ели они очень обильно, беря в кладовой мясо, яйца, крупы, маргарин в большом количестве. Я тоже брал продукты в кладовой и вносил их в общий котел, однако тут резко сказывалась разница в наших заработках. Хотя я и стремился как-то не отстать от студентов, выходило все же, что частично я живу на их счет, а с другой стороны, я все же столько набирал продуктов, что основательно влез в долг колхозу. Помню, как мы садились за длинный стол, вынесенный на улицу, и наша повариха, белокурая и величественная, самая высокая среди нас, накладывала каждому полную миску пшенной каши.
Кроме студентов, в конце июля приехало человек пятнадцать томичей с одного из томских заводов. Их использовали в колхозе на разных работах, в том числе и на рытье ям для столбов, тут я у них был чем-то вроде бригадира. Им, как и колхозникам, начисляли трудодни, но на трудодень они получали гарантированные 90 копеек. Продукты тоже брали в кладовой и к концу своего пребывания ничего не заработали, но и ничего не задолжали. Прислали их в какое-то странное время между сенокосом и уборочной, так что делать им было особенно нечего. Вообще не знаю, оправдывает ли себя экономически мера присылать летом и осенью в колхоз рабочих из городов.
Студенты частным образом сговорились с одним трактористом срубить ему для скота, как здесь говорят, «стайку», и он пригласил их каждую неделю мыться в бане. С ним и я впервые помылся в сибирской бане, до этого я мылся в пруду. Потом я часто парился в бане у двух братьев-стариков. Баня такая же, какой, по рассказу «Повести временных лет», удивлялся апостол Андрей у новгородцев. Небольшая бревенчатая избушка с печкой; если печка с дымоходом, то это баня по-белому, если трубы нет и дым идет прямо в баню, то это баня по-черному, все стены ее черны от копоти и сажи, так что надо мыться осторожно, чтобы не испачкаться снова. У стены напротив двери под потолком сделан полок, где можно париться. Баня топится березовыми дровами несколько часов, с открытой дверью и с открытой отдушиной в потолке, с дровами кладутся железяки, которые раскаляются до красна. Когда баня хорошо протоплена, ее проветривают от угара, а потом закрывают дверь и отдушину в потолке, остается только маленькое окошечко для света, иногда оно застеклено. Раскаленные куски железа бросают в кадку с водой, вода разогревается, по всей бане идет пар. Время от времени ковшиком поддают горячей воды на раскаленную печь, ложатся на полок и хлещутся березовыми вениками. Дух в бане такой, что без привычки долго не выдержишь. Первый раз я несколько раз выскакивал на свежий воздух, прежде чем помылся. Потом привык. Так попарившись, хорошо бежать к пруду и сразу бросаться в холодную воду, а зимой прямо в снег. После бани чувствуешъ себя, будто снова родился. В бане по-белому мне меньше понравилось.
Во всей деревне из-за аварийных столбов на месяц отключили электричество; когда снова дали ток, впрочем, так и не прикрутив столбы, студенты провели электричество и в мой дом. Пока же мы сидели по вечерам при свете керосиновой лампы, обычно несколько человек, в том числе и я, играли в карты. Как-то вечером у нас был любопытный спор, который, как я хорошо помню, был бы просто невозможен в студенческой среде пять-шесть лет назад, когда я учился в университете; тогда никто бы не решился так поставить вопрос. Мы, не помню уже с чего начав, заспорили: что лучше социализм или капитализм? Спор, если можно так сказать, шел в технологической плоскости: какая система создает наиболее благоприятные условия для экономического развития? Я говорил, что в определенных рамках свобода частной инициативы создает гораздо большие возможности для хозяйственного прогресса, чем система строгого регламентирования свыше. Двое или трое студентов активно спорили со мной, остальные высказывались очень противоречиво, видно было, что этот вопрос их очень занимает, но определенного ответа на него у них самих нет. Впрочем, и у меня его тоже нет, я отстаивал капитализм только потому, что кто-то же должен быть его защитником в споре. Один из студентов, кстати вовсе не враждебно относившийся к социалистической системе хозяйствования, очень резко высказался против коммунистов, сказав, что, если коммунистам не давать никаких преимуществ, будет «меньше вони», чем страшно разозлил другого студента, единственного коммуниста в группе. Еще у нас был разговор о принудительном труде. Хотя студенты хорошо относились лично ко мне, большинство из них находило правильной высылку «тунеядцев», считая, что тех, кто не хочет работать, нужно принуждать к этому насильно. Также я заметил у студентов, если не явно сталинистские настроения, то во всяком случае очень терпимое отношение к Сталину и стремление подчеркнуть, что это был выдающийся человек, не чета Хрущеву и нынешним руководителям.
Еще более сталинистские позиции занимали студенты, которых прислали в начале сентября на хлебоуборку и поселили в моем доме, пятерых мальчиков и пятерых девочек. Они были из разных сел и городков Сибири, в этом году поступили в Томский медицинский институт и сразу же были посланы в колхоз, так что студенческой жизни еще и не нюхали. Они сохранили в неприкосновенности весь воинствующий провинциализм вчерашних десятиклассников. Я сльшал от них рассуждения вроде того, что Хрущев, мол, «распустил народ», все работают кое-как, нужен человек, который бы, как Сталин, держал всех в руках. К сожалению, так глубоко укоренилась в советских людях от мала до велика мысль, что добиться чего-либо можно только силой и принуждением. Впрочем, некоторые студенты, кто раньше не только учился, но и работал, ругали многие порядки на заводах, низкую оплату труда, тяжелые жилищные условия, но обвиняли во всем этом евреев, которые захватили все лучшие места. Все почти студенты были антисемитами, причем самого неприятного, «хохлацкого» толка. Не знаю, были ли антисемитские настроения в первой группе студентов — один из них был евреем, и этот вопрос прямо ни разу не поднимался.
Насколько хорошими были у меня отношения с радиоэлектрониками, настолько плохими с медиками, насколько я был огорчен отъездом первых, настолько нетерпеливо ждал, когда уедут вторые и я останусь один. Может быть, нашим плохим отношениям способствовал эпизод, в котором принял участие «хозяин района» — тот самый первый секретарь райкома Пупов, покровительством которого пользовалась заведующая клубом. Он приехал вместе со студентами и, разыгрывая из себя гостеприимного хозяина, захотел посмотреть дом, куда их собирается поселить бригадир. Студенты из ТИРиЭТа, пока строили ясли, частенько выпивали, и в доме осталась целая батарея пустых бутылок, которую я не трогал. Пупов в сопровождении своей свиты, бригадира и студентов вошел в дом и сразу же увидел бутылки. Я в это время был на работе. «Кто здесь живет?! — вскричал Пупов. — Тунеядец? Выселить вон отсюда этого пьяницу!» Когда я вернулся вечером домой, я увидел, что на месте, где стояла моя кровать, сделаны топорные нары, а кровать отодвинута к самой двери, а наутро пришел бригадир и сказал, чтобы я перебирался в полуразрушенное здание старого клуба, где жили томичи с завода. Выходило так, что со студентами «тунеядцу» жить нельзя, а с рабочими, черной косточкой, можно. Однако я отказался куда-либо уходить, по моему настоянию студенты сломали свои нары, я поставил кровать на место, а они спали на нарах, сделанных еще первыми студентами. Бригадир махнул на все рукой, считая, что когда, мол, еще первый секретарь райкома заглянет в Гурьевку.
Глава семнадцатая
КОНИ И КОРОВЫ
В конце июля, как сенокос кончился, я смог немного отдохнуть. Правда, бригадир давал мне наряд каждый день: то я ходил ставить столбы, то пилил их и подвозил, то ездил на элеватор, но, за немногими исключениями, работа эта отнимала мало времени. Одиннадцатого, как я помню, августа я получил наряд ехать в Новокривошеино за семенами. Когда я подошел к амбарам, где должна была ждать машина, я увидел, как в толпе мужиков бригадир спорил с одним из ссыльных, Санькой. Санька этот худой, горбоносый, с какими-то блеклыми свисающими волосами, выслан был откуда-то из-под Сочи, из Краснодарского края, вообще давшего самый высокий процент «тунеядцев». Рассказывал он мне потом о себе много, но как-то путано: он и шофером был, и плотником, и овец пас, и на Колыме был, и в тюрьме сидел… При случае, как я заметил, любил приврать, но без всякой выгоды для себя, а так просто. Сослали его, как он говорил, за то, что запил после смерти матери и сестры, и здесь он запивал частенько, но его подруга, Надя Кабанова, крепко держала его в руках. На словах он был человек очень решительный и храбрый, но в действительности, что называется, тряпка, положиться на него ни в чем было нельзя. Летом в колхозе он пас нетелей, то есть взрослых телок, еще не телившихся. Я во время сенокоса частенько встречал его со стадом, на коне, подобно техасскому ковбою, с бичом в руках и в накомарнике. «Я один пасти больше не буду, — кричал теперь Санька бригадиру, — ставьте второго пастуха, или пусть коровы в загоне стоят!» Действительно, ему приходилось очень трудно: если сто дойных коров пасли двое пастухов, то сто нетелей, с которыми, конечно, труднее управиться, все время ему приходилось пасти одному. «Где ж я тебе возьму пастуха? — разводил руками бригадир. — Видишь, никого в бригаде народу нет». «А вот пастух», — сказал один из мужиков, указывая на меня. Все рассмеялись, однако мысль стать пастухом не показалась мне странной. В детстве моя мама, укоряя меня за плохое ученье в школе, постоянно говорила: «Ты будешь пасти коров». «Что ж, — сказал я, — я могу пасти». Все очень удивились. «А справишься?» — спросил обрадованный бригадир. Я пожал плечами, не зная еще, что это за работа. Так, ради красного словца своей матери, я надел себе такой хомут на шею, который мне до сих пор вспоминается.
