Максим Горький - Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936
Литературный реализм имеет дело с реальными фактами человеческой жизнедеятельности. В эпоху «Ревизора» и «Мёртвых душ», насколько известно, никем и нигде в России не наблюдалось фактов социалистического характера. По сей немаловажной причине литератор Николай Гоголь не мог отразить таковые факты в социальной жизнедеятельности Хлестакова, Чичикова, Собакевича, Ноздрева, Плюшкина и прочих его типов. Значит: Гоголь облыжно наименован реалистом социалистическим, он является реалистом-критиком, и настолько сильным, что сам был испуган силою своего критицизма до безумия. Это не единственный случай, когда безумие приобретало глубоко поучительное социально-философское значение. Полоумие никогда такого значения не имело и не может иметь, — крайне странно, что некоторые писатели не понимают этого.
Социалистический реализм в литературе может явиться только как отражение данных трудовой практикой фактов социалистического творчества. Может ли явиться такой реализм в нашей литературе? Не только может, но и должен, ибо факты революционно-социалистического творчества у нас уже есть и количество их быстро растёт. Мы живём и работаем в стране, где подвиги «славы, чести, геройства» становятся фактами настолько обычными, что многие из них уже не отмечаются даже прессой. Литераторами они не отмечаются потому, что внимание литераторов направлено всё ещё по старому руслу критического реализма, который естественно и оправданно «специализировался» на «отрицательных явлениях жизни». Здесь уместно напомнить, что некоторые уродливости: слабость зрения, лживость, лицемерие и т. д. — явления, обусловленные тоже естественными причинами, и что эти причины устранимы.
Одной из серьёзных причин консервативной стойкости критического реализма служит недостаток профессиональной технической квалификации литераторов или, просто говоря, недостаток знаний — «невежество», неумение видеть, «ведать», знать. Эта причина нередко соединяется с эмоциональным тяготением к прошлому, к старенькому дедушке, у коего в жизни одна «перспектива» — крематорий. К этой причине надобно присоединить линию наименьшего сопротивления в работе: дерево легче обработать, чем камень, камень — легче железа, железо — стали, а изобразить жизнь в маленьком деревянном одноэтажном особнячке гораздо проще, чем жизнь в каменном или железобетонном многоэтажном доме.
Привычка работать на маленьком, на мелочах ведёт к тому, что, когда наш литератор берётся за большой сюжет, например, за строительство промышленного комбината, он перегружает смысловую, идеологическую тему описанием множества мельчайших деталей и хоронит её под огромной кучей бумажных цветов своего красноречия, обычно не очень ярких. Детализация преобладает и вредит даже там, где она более уместна, где процессы перевоспитания, перерождения человека из индивидуалиста в коллективиста развиваются сравнительно более медленно, например, в колхозном строительстве. Тем же пристрастием к деталям я объясняю и печальные, но тоже обычные у нас факты: литератор сдаёт в печать первую часть своей книги, а следующей нет, ибо он уже истратил весь накопленный материал и дальше ему не о чем писать.
Начинать работу большими романами — это очень дурная манера, именно ей мы обязаны тем, что у нас издаётся множество словесного хлама. Учиться писать нужно на маленьких рассказах, как это делали почти все крупнейшие писатели на Западе и у нас. Рассказ приучает к экономии слов, к логическому размещению материала, к ясности сюжета и наглядности темы. Но, когда я посоветовал одному даровитому литератору отдохнуть от романа, пописать рассказы, он ответил: «Нет, рассказ слишком трудная форма». Выходит, что пушку проще сделать, чем пистолет.
Моё вступление к беседе слишком многословно, но я считаю его необходимым. Молодые литераторы должны иметь представление о трудности литературной работы, о запросах, которые предъявляет к ним эпоха, и об ответственности литератора пред читателем. Никогда ещё в мире не было читателя, который так заслуживал бы права на любовь и уважение к нему, как этого заслуживает наш читатель.
Истины — как орудия познания, как ступени на путях людей вперёд и выше — создаются людским трудом, — это истина, весьма прочно обоснованная всею историею культурного роста человечества.
Я часто повторяю одно и то же: чем выше цель стремлений человека, тем быстрей и социально продуктивнее развиваются его способности, таланты, это я тоже утверждаю как истину. Она утверждается всем моим житейским опытом, то есть всем, что я наблюдал, читал, сравнивал, обдумывал. Разумеется, что наиболее крепко и солидно её утверждает советская действительность.
В СССР революционный гений Владимира Ленина поставил пред пролетариатом самую высокую цель, и ныне к практическому достижению этой головокружительной цели мощно стремятся миллионы пролетариев Союза, всё более заметно возбуждая революционную энергию пролетариата всех стран, почтительное изумление честных людей и подлейшую ненависть мерзавцев.
Люди «здравого смысла», то есть равнодушные умники, считая за лучшее спокойно подчиняться силе фактов, силе традиции, догматов, норм, называют эту цель неосуществимой, фантастической и, не принимая участия в битвах, умело пользуются плодами побед. В кругах Дантова «Ада» этим людям отведено место, вполне заслуженное ими.
Внутри Союза стремление к «фантастической» цели является возбудителем сказочных подвигов, героической работы, дерзновеннейших намерений. Перечислять последние здесь не место, но знать их литераторам следовало бы именно как намерения и прежде, чем они реализуются, становятся фактами. Неоспоримо полезно кушать хлеб, но не менее полезно знать, как человек пытается, превратив пшеницу в растение долголетнее, освободить этим массу энергии, которая затрачивается на ежегодную вспашку полей.
Итак, истины создаются общественно полезным трудом людей, направленным к высокой цели создания бесклассового социалистического общества, в котором масса излишне расходуемой физической энергии человека превратится в энергию интеллектуальную и где дан будет неограниченный простор развитию всех способностей и талантов личности.
Задача литературы: отразить, изобразить картины трудовой жизни и воплотить истины в образы — характеры, типы людей. Есть пословица: «Чем выше встанешь, тем больше видишь». Вот с высоты этой цели мы и посмотрим, насколько темы и сюжеты ваших произведений, товарищи, совпадают с основным стремлением возбуждённой революцией творческой энергии и насколько вы ощущаете на самих себе влияние этого мощного возбудителя.
Из полутора десятка прочитанных мною рукописей ваших четыре или пять рассказывают о «реконструкции» стариков. Разумеется, и старичок жить хочет. В рассказе «Сын» реконструируются сразу три старичка. Шестнадцать лет культурно-революционной работы, как видно по рассказу, не очень влияли на них. Но вот они как бы «усыновили» рабочего-негра. Это, конечно, факт очень трогательный. Было бы даже полезно, если б автор показал постепенность развития в старом русском рабочем сознания его интернационального родства с рабочим человеком чёрной расы. Но автор недостаточно продумал свой сюжет и, желая рассказать весёлый анекдот, начал его так:
«Я смеюсь. Смех забивает ноздри, глаза, рот…» Я не понимаю, как смех может забивать глаза, ноздри? Смех — не пыль.
«Что может быть уморительнее этого зрелища». «Я не в цирке» и т. д. Очень много говорится о смехе до того, как начать речь о негре, и этот смех, конечно, обиден чёрному человеку.
Всё дальнейшее убеждает меня, что автор выбрал для своего рассказа неподходящий тон и не тот язык. Сюжет требует иного отношения к нему, иной раскраски. На заводе у станка появился чернокожий, курчавый, толстогубый человек. Старички — менее культурны, чем молодёжь, старички привыкли думать, что настоящие люди — белокожие. Наверное, над негром посмеивались, хотя бы и не обидно для него, но негры вообще очень обидчивы, особенно негры из Америки, где их не считают за людей. Возможно, что негр встал к станку, на котором работал сын старичка, убитый в гражданскую войну. Допустимо, что негр чем-то помог старику. Вообще он должен был разбудить в старике какое-то положительное отношение к чёрному человеку не внешностью своей, а каким-то действием, поведением, хотя бы тем, что быстро освоил работу или же ловко чечётку танцовал. Но негр бездействует в рассказе. Заводской комсомол тоже бездействует. Я не отрицаю случая, что русскому рабочему-старику мог понравиться негр, араб, индус. У старика, который до этого, скажем, слышал что-то об интернационализме пролетариата, явилось — от ума или от сердца — желание сблизиться с человеком чёрной кожи, но необходимо обосновать это желание, показать, что и как вызвало его, какие изменения произошли в сознании человека. Автор не показал этого и предлагает нам неинтересно рассказанный анекдот. А было бы очень полезно изобразить, как иноплеменные люди сживаются с нами, легко ли это им и почему легко или трудно.
