Наталья Решетовская - В споре со временем
И так всегда и во всём?...
Не разумом - сердцем не могла я уступить мужу, не могла изменить своим принципам, убеждениям, своей натуре...
Не сердцем - разумом пыталась я сделать над собой невероятное усилие, чтобы уступить писателю. Во имя его творчества превозмочь себя, изменить, предать свои убеждения, принести их ему в жертву, а вместе с ними и саму себя...
Я уже не с соперницей своей боролась. Во мне женщина боролась с женой писателя. Кто же возьмёт из них верх? Что окажется сильнее? Сердце или рассудок? Любовь женщины или жертвенность и самоунижение жены писателя?.. В ту пору я считала, что Солженицын вправе требовать этих качеств от жены.
2 апреля нас неприветливо встретила ещё не проснувшаяся после зимы Рязань. Холодно. Зябко в наших лёгких пальто.
Дома... Мама, встревоженная, испуганная моей страшной худобой и отчаянием в глазах.
Мама не могла думать, что в самых великих мужчинах всё же сидит первобытный человек, может быть, даже больше, чем в простых мужиках. И что в самых выдающихся женщинах порой бывает больше от примитивной бабы, чем в последней мещанке.
Сейчас, когда минуло десять лет и множество событий заставило меня по-иному оценивать людей и их поступки, мне трудно смириться с тем, что взрослый, прошедший огромную жизненную школу человек мог придать такое серьёзное, даже решающее, значение какому-то неосторожному слову пожилой женщины (маме было в ту пору 74 года), преданность которой была испытана временем и несчастьями, пережитыми вместе.
Мой муж не объяснялся с мамой ни тогда, ни позже, но долго давал маме чувствовать своё молчаливое осуждение. Он так никогда и не понял, что сделал из мухи слона и доставил маме, да и мне, совершенно ненужные страдания.
У меня оставалась ещё неделя неиспользованного отпуска. Еду в Москву, чтоб отвлечься.
Из Москвы я написала мужу письмо, что всё хорошо обдумала и поняла, что не могу его делить с другой женщиной. Он должен выбрать. Если сразу решить не может,- я просила его уехать. Мне невыносимо жить с ним в одних и тех же стенах, видя его раздвоенным, чужим... Я связана с работой. Он ничем не связан.
Ответ писался со слезами. Александр не мог понять, как это его "за правду гонят из дому". Он достаточно наездился... Москва... Ленинград... Ташкент... Теперь-то самое время и пожить у домашнего очага. И - не дают!
Горечь обиды смешалась у меня с сочувствием к моему растерявшемуся мужу. И я предложила ему такой вариант: я в Рязани перестраиваю квартиру. Сделаю ему отдельный кабинет. Будем жить в разных комнатах, пока он не примет решения...
- Ну, делай! - согласился Александр.
Я помчалась к проректору по хозяйственной части: "Если вы не выполните моей просьбы, я всё равно сделаю по-своему. Потом пусть хоть судят!"
После такого вступления моя просьба о переносе дверей в квартире показалась ему легко выполнимой.
Крошится штукатурка, бьётся кирпич. Таскаю всё это из дому. Тороплю рабочих, тороплю техника, штукатуров, маляров.
Покупаю материал. Шью новые шторы на окна, на двери, накидку на тахту...
Пианино и рояль, которые так хорошо, в унисон, звучали в нашем доме вместе, стоя близко друг от друга, разъезжаются по разным комнатам, как и мы с мужем. К нему в кабинет - рояль. А пианино переезжает в мой маленький будуар. Так мы живём некоторое время.
Надо же принимать решение! Как и всё другое, ставшая перед Александром дилемма рассматривалась, вероятно, главным образом с точки зрения пользы или вреда его творчеству. Всё - для литературы, всё - для пользы дела!..
Всё санкционировалось "высоким назначением", благородными целями, "сверхзадачей".
Перемена образа жизни могла бы нанести ущерб творчеству. И Александр решил подавить своё влечение к другой женщине.
"Она не годилась мне в подруги жизни",- признается он мне 6 лет спустя.
Конечно, тогда я ничего этого не понимала. Я просто надеялась на возвращение любви моего мужа. Жила, стараясь затаить свою боль, свой страх...
Наконец, оглашается приговор: "той женщины" в его жизни не будет. Я могу изъять из 21-й папки ("мир учёных") её письма и уничтожить их.
Вместо путешествия по деревням с "учёной женщиной" - он и я отправимся этим летом в нашу первую автомобильную поездку.
Так канули в Лету: учёная женщина из Ленинграда, так никогда мною не узнанная, горькие дни наших неурядиц, фантастический план мужа возродить на русской земле полигамию по творческим соображениям.
Шло время и сглаживался горький осадок от всей этой истории, от вырывавшейся на минуты мысли, что такому писателю, как Александр Исаевич, всё дозволено.
Ничто не предвещало, что она, эта мысль, когда-нибудь снова станет доминантой многих его поступков.
Уезжая осенью на юг, муж оставит мне запечатанный конверт с надписью "Consuello" ("Утешение") и попросит, чтобы я прочла это письмо, "если мне станет особенно тоскливо".
Он возвратится скорее, чем предполагал, не вынеся юга даже в "бархатный сезон" (в Солотче - лучше!), но письмо к тому времени будет прочтено.
Александр писал, что отгремел наш кризис, который убедил его ещё больше прежнего: что никто-никто, как я, не может быть предан ему. Никто не может жить его интересами так, как я. И ни с кем никогда ему не могло бы быть так просто, так естественно, так легко, как со мной.
"Если вчувствоваться и вдуматься, то с годами наши связи с тобой становятся только прочнее и вечнее. Всё отходит и отойдёт как тленное и временное: смятения чувств, столкнове-ния самолюбий, вспышки гнева, несправедливые обиды. Вспомни, они ведь не длились никогда подолгу, всегда их вытесняли любовь и жалость бесконечная друг к другу. Тебе больно тотчас больно и мне".
Он просил хранить в душе эту нетленность и вечность нашей близости.
"Не из пафоса, а потому, что это так и есть,- писал он,- ничто уже, кроме смерти, не может нас разлучить. Но пусть она будет нескоро".
Спустя 6 лет "треугольник" повторился. На этот раз исход оказался другим.
А то письмо до сих пор хранится у меня. Когда мне становится особенно тоскливо, я его перечитываю.
Рязань - Москва - д. Рождество
1969-1974 гг.
