Захар Прилепин - ПАТОЛОГИИ
- Серьёзно? Идиот, у меня же там заначка. Нет, правда? Ну, идиот!
А жрать чего будем?
Я стал называть ее «малыш». Так называл меня отец.
Мне так мечталось, что бы отец выжил, не умер тогда, увидел ее, в лёгком платье, Дашу. Он нарисовал бы ее мне.
Например, сидящую в ее комнате с синими обоями, где она в голубых джинсах и коротенькой маечке расположилась на полу у стены, поедающая креветки, и запивающая их пивом, маленькими глотками. И губы ее, на которых в нескольких местах была «съедена» помада, влажно блестели бы и глаза смеялись.
Или сидящей на стульчике, чтобы на ней был тот минимум одежды, в котором ее допустимо было бы показать отцу.
«А что бы вошло в понятие минимум?» - долго думал я, то чуть приодевая, то совсем разоблачая мысленно Дашу.
Или стоящую среди других людей, на промозглой остановке, где ее сразу можно было бы увидеть, удивиться ей, легко одетой, изящной, на высоких каблучках.
Казалось, я воспринимал ее, как своё веко, - так же близко. Тем больнее было.
- Разве вы не знаете, что тела ваши суть члены Христовы? Разве ты не знаешь?
Вновь заглядывал ей в глаза, ничтожный, непонимающий ни ее, ни себя.
На ней лежали мужчины, давили ее своим весом, своей грудью, своими бедрами, волосатыми ногами, каждый трогал ее руками, губами, мял ее всю. Между ее разведенными розовыми изящными коленями, шевеля белыми ягодицами, помещались мои кошмары.
- Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, которого имеете вы от Бога, и вы не свои. Ибо вы куплены дорогою ценою. Посему прославляйте Бога и в телах ваших и душах ваших, который суть Божии.
И видел снова, как дурно зачарованный: внутри ее, окруженный нежнейшей… в сладкой тесноте… как перезревший тропический плод, лопался…
«Ты меня обворовала», - всё хотел сказать я, и не мог сказать. Обворовала или одарила?
Она тихо улыбалась.
- Разве ты веришь, Егор? - спрашивала она.
- Не хочу мочь без тебя. Хочу без тебя не мочь. Чтобы время без тебя невмочь было.
Она пыталась меня отвлечь. Да, она любила, когда чувство кровоточит. Но она не любила истерик. И пыталась меня отвлечь, переводя разговор на то, что должно было отвлечь меня, отвлекало всегда.
- Знаешь, какая разница между нами? Даша любит сухой и жесткий язычок - кошачий, а Егор - мягкий и влажный - собачий.
- Перестань.
Даша вглядывалась в меня, раздумывая о чём-то.
- Я тебя обманула с преподавателем. Ничего у него со мной не было. Не знаю, зачем придумала…
- А больше ни с кем… не обманула?
- Нет.
Не знал, радоваться или огорчаться.
«Бред, бред, бред», - повторял зло.
«Почему всё так глупо…»
«Ты появишься как-нибудь утром, и даже не поймешь по моему сонному виду, что я рад видеть тебя безумно. Это просто особый сонный вид безумия…» - так думал, не знаю о чём, - откуда она должна была появиться?
Придумывал, что всё изменилось, всё стало иначе, но мы остались. Фантазировал болезненно.
Узнал, что Даша вела дневник, - с тринадцати лет. Мне несколько раз попадались листки из него, - Даша мне сама дала почитать. Там было о ней, о том, что я хотел знать.
- Дай ещё? - попросил я, но она отказала мне в возможности заняться психологическим мазохизмом.
На следующее утро я сказал, что не выспался и попросил ее сходить в магазин:
- Дашенька, купи мне пива! - сонно шептал я, из-под век трезвыми и спокойными глазами глядя, как она выходит.
Как только хлопнула дверь, я вскочил и принялся перерывать Дашину квартиру.
- Ну что, нашел? - прокричала Даша, открывая дверь.
- Не стыдно? - спросила она, войдя, - догадавшись, чем я занимался в ее отсутствие.
- Дай, пожалуйста, - попросил я.
- Тема закрыта. Я его выкинула. Ты понял, я его выкинула? - сказала Даша, и ушла в ванную.
Когда она вышла, я сидел на кухне.
- Ты - мой первый мужчина, - сказала Даша, - Если бы я знала, что у меня будешь ты, я бы ни разу никогда ни к кому не прикоснулась. Я тебе клянусь, Егор.
Я обнял ее. Я даже хотел заплакать, но не стал. Зачем плакать, если я ее люблю?
«А дневник она не выкинула, - подумал я, успокоившись. - Вчера она никуда не ходила, а сегодня ничего с собой не брала».
Через день мне выдался ещё один вечер, - Даша ушла.
Я перетряс всю Дашину библиотеку, влез на антресоли, в одежные и кухонные шкафы, под ванную, даже в туалетный бачок заглянул, - в том же месте мой дедушка от сожительницы прятал водку. Я надеялся, что там, в бутылку упрятанная лежит рукопись, повесть о Дашиной жизни. Но нет, - не лежала. Нигде ее не было.
Прошло ещё два дня и утром, за чаем, Даша спросила:
- Ты выкинул мусор?
- Да, ещё вечером.
- Ничего не видел?
- Где.
- В ведре?
- Да я туда не заглядываю.
- Я дневники туда положила… Хотела сама вынести мусор и забыла. Вспомнила только сейчас и очень испугалась.
Надо ли говорить, что я допил чай и пошел то ли Тошу искать, который ещё вечером не вернулся с улицы, то ли за пирожными для Даши.
У контейнера стояли два миролюбивых, уже знакомых мне бомжа.
- Пошли вон, - сказал я им и заглянул вовнутрь железного бака, почти до верху наполненного мусором. Сверху тетрадей не было. Я извлек из мусора детскую без колес машинку и попробовал орудовать, как лопаткой, ей. Но машинкой копошиться было неудобно, и я обломил сук у дерева.
«Как же так! - чуть не плакал я, ничего не находя. - Мусорной машины, вроде ещё не было! Где же они? Может, бомжи взяли?»
Бомжи стояли неподалеку и равнодушно взирали на меня. Похоже, они даже разучились удивляться.
- Идите сюда! - сказал я, своим скотским голосом бестактного спецназовца с многолетним и позорным стажем разгона нищего люда.
Бомжи послушно засеменили ко мне.
- Сумки раскройте!
В сумках лежали объедки, плафон от лампы, пластмассовая бутыль, стеклянная бутыль…
- Всё, идите!
Я порылся ещё минут десять, совершенно не чувствуя брезгливости. Дневников в контейнере не было. Наверное, мусорная машина всё-таки приезжала.
Потом уже, я спросил у Даши, где она прятала дневники.
- В старой швейной машинке, в коробке, - сказала Даша.
Я вспомнил, как я долго смотрел на эту деревянную коробку, обыскивая дом, постучал по ней пальцем, и почему-то даже не подумал, что… И потом даже в столике нашел ключ от нее… И не открыл.
«Какой ужас, какая, господи, жалость, что я теперь никогда, никогда не узнаю ту Дашу, - ее мысли, то, что она думала, то над чем я гадал так некрасиво и так долго» - терзался я.
В припадке тихого идиотизма, я поехал за город, на дребезжащем трамвае, - на городскую помойку, - чтобы перерыть там всё, и в грудах склизкой дряни, почти закопавшись в отбросах и ошметках, найти искомое…
Помойка издавала целую симфонию запахов. У нескольких гигантских куч кормились сотни птиц и несколько деловитых нищих. И они не удивились моему приходу. Быть может, нищие с лёгкостью принимают себе подобных? Но мало кто считает себя нищим…
Я долго смотрел на завалы гнили и мусора, выискивал блаженно надеющимся взглядом.
Всё это должно было как-то разрешится.
Первое почти радостное возбуждение скоро прошло. В городе слышна постоянная стрельба. Тем более странно и тошно от тишины в школе и вокруг неё. И ещё - от наступающей мутной и сырой темноты.
В «почивальне» стонет Кизя. У его кровати сидит Саня Скворец.
- Чем руку смазать? Бля, как горит. Чем, а? - спрашивает Андрюха-Конь. Коричневый рубец ожога от схваченного за ствол пулемета на его левой руке вспух. - Чего там у нас в аптечке?
Он, одной рукой, вываливает на стол содержимое медицинского пакета. Раздражённо копошится в ворохе лекарств и шприцов. Отходит от стола, ничего не найдя. Лицо его рассечено в нескольких местах розовыми, влажными бороздами. И веко вспухло, изуродованное. Он постоянно щурится от боли. И когда щурится, ему ещё больнее.
Пацаны затравленно смотрят по сторонам, стараясь не зацепиться зрачками за мёртвые руки, ледяные челюсти тех, кто…
Валя Чертков сидит в углу «почивальни», подальше от брата, - будто обиделся на него. Единственный Валин глаз слезится, второго не видно.
Пришел Плохиш, спросил, нет ли у кого пожрать. Никто не ответил. Все раздражены и молчаливы.
Плохиш постоял около Кизи, и вышел.
Вспоминаю, что убил, кажется, убил, почти наверняка убил человека. Сдерживаю желание высунуться по пояс в бойницу, и посмотреть вниз, - быть может, он лежит там, на земле, смотрит на меня исковерканным одноглазым лицом.
Потерянный и оглушенный бродит, принюхиваясь к кровавым лужам, Филя. Федя Старичков одной рукой вскрывает банку тушенки, жмурясь от боли в боку, кидает несколько ложек пахучей массы на пол - псу. Филя, щелкая зубами, съедает всё в одно мгновенье.
- Чего творишь? А сам что жрать будешь? - спрашивает Столяр.
