Маруся Климова - Голубая кровь
«Не бойся, ничего не бойся, — сладко пел голос в ушах, — ты правильно держишь курс…»
x x xКрест… Нет, это больничная койка, а напротив грязная ободранная стена. Ночь Н там, в просвете дверей, рыжеволосая санитарка с кем-то говорит. С кем? Он не видит. Надо отвязать руки. Почему он не видит, с кем говорит санитарка? Это так они специально поставили зеркала, чтобы дверь отражалась в них, и он не видел тех, кто за зеркалом. А там за зеркалом лабиринт, целый лабиринт из зеркал. Он встает, он подходит к нам ближе, смотрит в зеркало Это окно, и вдруг его заливает волна свежего голубого воздуха, он почувствован, что этот воздух как его жизнь, его дыхание, этот воздух сливается с его воспоминаниями, прозрачными и голубыми, как этот воздух… Маленький городок, где он родился и когда-то жил с родителями… Воспоминания наталкиваются друг на друга льются откуда-то изнутри из самого сердца… смешиваются с воздухом И он сам растворяется в этом воздухе, исчезает в нем… какая легкость… Полет… И вдруг кто-то снова вцепился в него и потянул вниз Его руки привязаны Крест… Нет Это больничная койка напротив стена а там за зеркалом рыжеволосая санитарка продолжает с кем-то говорить Вот она реальность… Кто расставил эти зеркала? Кто загнал его в лабиринт? Вот сейчас он встанет На сей раз он не должен заблудиться…
x x xС тех пор, как Павлик стал евреем и уехал навсегда, он ей больше не звонил и даже не писал. У нее остался только его дневник, который она любила перечитывать. Она обнаружила его случайно, когда зашла к нему домой уже после его отъезда за своим французско-русским словарем. Тетрадь в кожаном тисненом переплете, заботливо перевязанная голубой ленточкой, лежала в ящике стола, и Маруся тихонько взяла ее, точнее, украла, как тогда краски в магазине. Но записи в дневнике обрывались, и она не знала, что с ним стало…
Павлик рассказывал ей о Берлине, и Маруся представила себе, как Павлик, прийдя в магазин в Западном Берлине, увидел там много разных конфеток, которые все искрились и сверкали в ярком свете лампочек, они так красиво переливались, как будто наступил Новый Год и уже больше никогда не прекращался, там был вечный Новый Год, рай на земле, изобилие и счастье для всех, верующих и неверующих, евреев и немцев, и русских… Павлику было хорошо и, счастливый, он шел по улицам, освещенным солнцем, и солнце то ярко освещало его, то пряталось за тучи, и он то снимал, то снова надевал темные очки. На тротуаре сидел нищий с испитым лицом. Нищий был одет в лохмотья, а рядом с ним лежала собака, грустно положив морду на лапы. Подавали ему исключительно из-за собаки, такая у нее была грустная морда. А нищий был просто придатком.
май 1991 года, Санкт-Петербург
