Захар Прилепин - Санькя
- Алексей, пошлость. Ну, честное слово, пошло так говорить. Вам не стыдно? Человек, созданный из глины, - весь сплошная травма. Вы травма, я травма, любой. И все мы их разрешаем, свои травмы, всю жизнь… Как вам всегда хочется все свести к каким-то комплексам, причем к чужим комплексам. Вы со своими разберитесь…
- А я свои комплексы не реализую, пытаясь всех построить, а кое-кого и пристрелить.
Сашу слегка передернуло.
- Но вы живете в согласии с людьми, которые и глупы, и жестоки, и подлы, - сказал он, помолчав. - И даже работаете на них.
- Они нормальны, - ответил Безлетов, - им, может быть, не хватает интеллектуального блеска, но у них, в отличие от вас, хотя бы присутствует здравый смысл.
- Алексей, меня тошнит от ваших слов, поверьте. Я всегда догадывался, что вы либерал, но не в такой же степени.
Саша хотел сказать, что Безлетов стал холуйствующим либералом, но не сказал, увидев, что несут второе.
- Либерал - это что, ругательное слово? - спросил Безлетов. Он все еще не злился всерьез - но щедро добавлял снисходительности в речь.
- В России это хуже чумы, - просто ответил Саша. Безлетову тоже принесли второе - и некоторое время они ели молча.
"Водки бы предложил, что ли, - подумал Саша. - Не пьет, наверное, во время рабочего дня. А то пахнуть будет, когда придет время советовать… Как они советы дают, а? К уху припадают и шепчут? Хотя, какой рабочий день, время часов восемь вечера… А! Он же за рулем, наверное!"
Безлетов тщательно жевал и медленно проглатывал пищу.
- А что такое либерализм, Саша? - спросил он, наконец. - В вашем понимании?
- Если соскоблить всю шелуху, в России он выглядит как идея стяжательства и ростовщичества, замешанная с пресловутой свободой выбора, от которой, впрочем, вы легко отказываетесь во имя сохранения, так сказать, экономической составляющей либеральной идеи.
- Я что, занимаюсь стяжательством и ростовщичеством?
- В нашем споре вы уверенно принимаете сторону людей, занимающихся именно этим и в этом видящих цель своей жизни.
- Но свобода для меня все-таки важна, Саша, - не стал спорить Безлетов. - Куда важнее, чем, например, для тебя. Ты даже не знаешь толком, что это такое.
- Меня не волнует ваша свобода, меня волнует моя родина, ее почва, ее дети, ее рабочие, ее старики. Ваша свобода меня не волнует.
- Фашизм все-таки предпочтительнее вам, сознайтесь? - весело спросил Безлетов. Собеседник его определенно забавлял.
Саша положил вилку втарелку. Есть ему расхотелось.
- О, как вы любите это кипящее слово - "фашизм"! - сказал он. - Как вы любите им шипеть! Клянусь, у вас с этим словом сладострастные отношения. Оно вам снится. Ни один из моих друзей никогда не произносил это слово, ни разу. Я и не вспоминаю этого слова, пока вы его не произносите.
- А с чего ты взял, что я вас считаю фашистами? - спросил едко Безлетов. - Поначалу было опасение, но быстро прошло. Вы не фашисты. Вы хулиганье. Вы никогда не дотянете до фашистов. В лучшем случае, вы можете их плохо изобразить.
- И сдается мне, кое-кому это выгодно, - сказал подошедший к столу грузный человек с одутловатым лицом, впрочем с красивым, прямым носом. Сашу сразу что-то неприятно поразило в его облике, и вскоре он понял, что именно: губы у него были словно покрыты пленкой с кипяченого молока, и оттого казались чересчур, неприятно живыми, из мяса.
- Аркадий Сергеич. Мой молодой друг - Александр Тишин, - выполнил свою роль Безлетов, представив пришедшего и Сашу друг другу.
- Я уж понял, понял, по глазам узнаю их злую породу, - отмахнулся Аркадий Сергеевич. Голос его был нарочито груб и громок.
Аркадий Сергеевич уселся за стол, а Саша все смотрел на его губы - тем более что губы как-то неустанно шевелились, даже когда сам Аркадий Сергеевич молчал. То он читал губами меню, то просто перебирал ими - словно хотел найти подходящее для зачина слово и, попробовав на вкус несколько, не умел отобрать самого нужного.
И пахло от него - сквозь одеколон - каким-то тяжелым запахом, словно он только что был в конюшне.
На вид он казался старше Безлетова. За сорок, наверное, ему было.
- Обедать будешь? - спросил Безлетов.
- Не, я вот коньячку с бутербродиком, - ответил Аркадий Сергеевич, откладывая меню. - Будешь коньячок? - спросил он у Саши.
- Обязательно.
Бутерброды и коньяк принесли быстро. Четыре лодочки с красной икрой лежали на тарелочке, коньяк был в больших бокалах.
- В России от добра добра не ищут, но ищут от беды - беду, - сказал Аркадий Сергеевич, выпив. Обращался он исключительно к Саше - Безлетов все это, видимо, уже слышал. - Пока мы сами этого не поймем - ничего не изменится, - продолжил Аркадий Сергеевич, ловя глаза Саши, но тот был по-прежнему зачарован губами собеседника. - Мы с тобой куда большие соратники, чем, например, я и Алексей свет Константиныч. Потому что мы с тобой - оба! - патриоты. Для нас и Жуков - святое имя, и Деникин - святое. А Безлетов чуть что начинает пальцы ломать - тот ему одним нехорош, этот другим плох.
- Да все хороши, - отмахнулся Безлетов, хотя и без раздражения вовсе.
- Все тебе хороши, конечно, - в свою очередь отмахнулся Аркадий Сергеевич. - О чем с Безлетовым разговор ни заведи, - вывернутые губы вновь нацелились на Сашу, - он во всем будет ковыряться, как аллергик на званом обеде. А для нас история родины нашей - вся дорога. Да, Саня?
Саша даже не кивнул, но Аркадий Сергеевич удовлетворенно подтвердил:
- Вот так-то, - и съел бутерброд при этом. - И всю эту ломку мерзкую, что затеяли в свое время горе-реформаторы, мы оба с тобой ненавидим. А я еще в отличие от тебя на баррикадах был в одном приснопамятном году, среди прочей "красно-коричневой сволочи". И по мне из танков стреляли! И я, Саня, до сих пор не простил им этого. И будет еще время - сквитаемся. Но не сегодня. Потому что сегодня - нельзя.
- Кто так сказал? - спросил Саша для того, чтоб хоть как-то поддержать разговор. Ему, по правде, было все равно, кто так сказал.
- Раскрой глаза и увидишь сам, Саня, - влюбленно суживая глазки, ответил Аркадий Сергеевич. - Россия не вынесет еще одной ломки - сама разломится на части - и уже никаким совком ее не собрать тогда. Что еще держит всю это громадину на полконтинента, посуди сам? Ни общего Бога, ни веры в будущее, ни общих надежд, ни общего отчаянья - ничего нет, ни одной скрепы! Только власть! Да, да, Саня, вижу твое негодование. - Саша в это время любовно смотрел на бутерброд с икрой. - Но это правда. Дурная, косноязычная, лживая - но все-таки хоть немного русская, хоть чуть-чуть вменяемая. Там хорошие есть мужики, Саня, они все понимают, все. Мужики, которые колхозы поднимали своими руками, заводы возводили - вот те самые, старой закваски - они все постепенно вернулись во власть. Они потихоньку, понемногу выправят все, вылезут из ухабины и нас вывезут, Саня… А если вы… - Аркадий Сергеевич выпил еще немного и какое-то время сидел, сжав зубы крепко. - Ну а потом вас, конечно, используют, как пугало, - сказал он. - Чтоб детей русских пугать. И еще как-то используют. Только и делают, что используют. Хрен его знает, кто вам только деньги платит. Кто вам платит-то?
Саша вдруг зевнул, глядя в глаза собеседнику, и, выдохнув, ничего не ответил.
- Саня, я вижу тебя - так вот, лицом к лицу - первый раз в жизни, - сказал Аркадий Сергеевич, перейдя почти на шепот. - Но мне кажется, что я одну вещь в тебе уже понял. Тебе хочется, как в детстве, - быть ни в чем не виноватым.
- Хочется. И я во всем прав.
Аркадий Сергеевич замолчал и долго жевал губами. Безлетов доедал свое второе, ловко орудуя ножом и вилкой.
- В чем именно? - спросил, наконец, Аркадий Сергеевич.
- Например, в том, что сегодня "революция" и "Россия" - это равнозначные и равновеликие понятия. Россия немыслима больше вне революции и без революции.
- А еще в чем?
- В том, что от вашего поколения не останется и слова, которое можно за вас замолвить. Труха гнилая вы.
Аркадий Сергеевич и Безлетов переглянулись и засмеялись. Безлетов смеялся, словно кто-то мыл стекло. Смех Аркадия Сергеевича был похож на частый хрип. Саша тоже засмеялся.
- Как вы все заебали, - сказал он почти нежно и встал из-за столика.
Он бродил, странно гримасничая и иногда разговаривая вслух, по центру города. Горели фонари, матово сияли витрины, откуда-то все время раздавалась музыка, из раскрытых машин, из красивых дверей кафе. Яркие ночные девушки шли парами и по одной, иногда - с кавалерами. Кавалеры бродили по одному, по трое, иногда - с яркими девушками.
"Я мрачный урод, -думал Саша спокойно. - Я могу убить. Мне не нужны женщины. У меня нет и не будет друзей".
"Нет, ты, правда, урод, Саша, - разговаривал он сам с собою. - По кой ты взял у матери деньги? Ты сапоги видел ее? Она в обносках ходит третий год, а ты деньги у нее берешь. Взял бы и заработал, а?"
"И при этом он "Отче наш" советует читать Безлетову, святоша, блядь", - брезгливо вглядывался Саша внутрь себя.
