Юрий Тынянов - Смерть Вазир-Мухтара
— Он больше теперь не придет…
И, глядя на товарищей с удовольствием, он пояснил:
— Он наглотавшись теперь.
Оборотясь к Берстелю, который уставился седыми усами в пол, он протянул кисет:
— Александр Карлыч, табачку не желательно? В Табризе три фунта за грош купил.
И Берстель взял табак и тоже стал курить. Они были самые старые в палатке.
Акульев был разговорчив и спокоен. Разговорчивость перед сном солдатам еще приятнее, чем чтение романов в постели авторам. И солдаты ждали его разговоров. Отзыв о вице-унтер-офицере и отчасти предложение табаку было авторским вступлением. Но, разговаривая, Акульев всегда как бы обращался к Берстелю, а остальные слушали.
— Я этот табак за грош купил, — сказал Акульев, — когда мы на карауле у Аббаса-наследника стояли. Можно курить, Александр Карлыч?
— Ароматный табак, — сказал Берстель.
— Вот. А я его купил. Я стоял с Одинцовым да еще с двумя на карауле. Проходит человек. А если ночью там ходит человек, так это либо б…, либо вор. Так и есть. Нос срезан, и из-под шапки видно, что в ушах нехваток. А идет прямо на нас. Одинцов ему ружье показывает: проходи. Надо правду сказать, что воры у них — почище наших. Не говоря худого слова, подходит он и в руке показывает табак. Фунтов пять. Дает нюхать. Я ему на пальцах показываю: сколько? Он мне руку показывает, а на руке всего-то два пальца у него и осталось. Нету других у голубчика. Там ведь за воровство тоже и пальцы рубят. Ну, мол, показал два пальца — получай два гроша. Он сунуться пробовал, Одинцов приложился, для смеху. Видит — нас двое, он один, зубы оскалил, ушел.
— А скажи, дяденька, — сказал рябой солдат, Еремеев, — что с Одинцовым сталось, без вести он, что ли, пропал?
— Это через наиба Наумова, — отвечал Акульев. — Наиб Наумов ему записку прислал. Он — у Самсон Яковлича полковником, Наумов. Погляди-ка там, — он мигнул Еремееву.
Еремеев вышел тихонько.
Через минут пять он вернулся и махнул рукой:
— Ничего. Можно. Я до ветру ходил, он говорить не знает по-русски, здешний.
— Наиб Наумов большой человек у Самсона Яковлича. Его Самсон Яковлич в Тебриз спосылал с запиской, чтоб остаться в его царстве. Одинцов не передал. Одинцов и есть: он все любит один ходить. В последнюю ночь только со мной простился, говорит: не встретимся. Я его не стал корить. Человек идет на смерть, такого нельзя останавливать. Ну, одному ему и способнее было. Говорят, еще трое ушли, только не московцы, не наши, те — кавалергарды. И с других полков уходили, прапорщик один, солдаты. Человек двести будет. Один каптенармус, медаль, крест имел — ушел. На новую жизнь. Да.
Помолчали.
— Да, — сказал Кожевников, сухой и смуглый, бывший подпоручик, и сел на шинели, — а мы кресты себе выслужим, березовые.
Акульев махнул ему головой:
— И я так понимаю. Ничего не поделаешь.
— Чудно что-то, — сказал Дмитриев, — цельное русское царство в Персии?
— А что? — сказал Акульев. — А ты об Опоньском царстве не слыхал?
— Опоньское царство в Апонии, а русское, — сказал он твердо. — Туда при Петре раскольники ушли, и там есть десять городов русских: Апсков, Амченск, Орел, Кострома, Нижний Новгород, а главный город — Опоньская Москва. Опоньские люди их сильно уважают, они больше торгуют лесом и еще рыбой. Мне матрос рассказывал.
— А солдаты там есть? — спросил Еремеев.
— А на что им солдаты? Они никого не задирают, и их никто не обижает. Тебя им не нужно.
Берстель подумал. Потом выколотил трубку и сказал Акульеву:
— А ты сам как полагаешь, Акульев, может такое быть?
— Мне матрос сказывал, Александр Карлыч, а только я думаю, что если в Тегеране есть, в Тебризе, скажем, есть, так почему бы в Апонии не быть. Самсон-то Яковлич — человек, рукой не достать, а много ли мы про него в Петербурге слыхали? А какое царство устроил. Больше трех тысяч человек под ним ходит.
— А как это Самсон Яковлич произошел? Откуда он объявился? — спросил Дмитриев, который жадно слушал.
— Мне сказывали как, — сказал значительно Акульев. — Только уж спать пора.
— А ну, расскажи, Акульев, — сказали солдаты.
— Я могу рассказать, но только что сам я Самсона Яковлича не видал, дело давно было. Что тут рассказывать?
Он положил трубку в карман, стянул сапоги, посмотрел на товарищей, увидел, что никто не спит, набрал воздуху, выпустил и начал.
РАССКАЗ О САМСОНЕ ЯКОВЛИЧЕСамсон Яковлич был казачий сын. С пятнадцати годов его забрили. В драгунском полку, в Нижегородском служил. Под Ериванью мы дрались — они с левого фланга шли. Нижегородцы. Ну, это тридцать лет назад было, еще Павел Петрович в императорах был. Вы его и не помните. Ну, Александра Павлыча помните? Он на лошади прямо держался. А Павел Петрович — так назад откидывался. Перчаткой как махнет! Он строжее был, царствовал на троне — император! Он взыскивал. Ну, всего не переговорить.
Служба была — пустого времени не было. Все аккурат, волос в волос. Начальство старалось, отличиться они хотели. Там очень сурьезное, скучное начальство было, в Нижегородском полку.
Генерал там был, чудно его звали, я позабыл… Грызенап. Грызенап ему фамилия. Немец, его все знали: Грызенап. Тоже строгий. Притязатель был. А потом был там один поручик, немец тоже, знаменитый человек, — прозвание: Розьёв-птица, или: Пунш.
Ну, и был он птица. Как кукушка: палатки своей не имел. Ей-богу. У знакомых ночевал. Кожаный картуз, бурка, нагайка — вот тебе и вся форма. Пунш, одно слово. Он на конном учении очень отличался, он был жадный на конное ученье.
Тут и манежная езда, тут и на корде без седла, тут и на седле без стремян.
Шереночное ученье.
Через барьер.
Через рвы.
Отдыху от конного ученья не было. Лошади, и те понимали: падали.
Розьёв-птица, он свой штраф выдумал. Кто на ученье осечется, кричит:
— Конь!
Эскадрон на смотру фукнет:
— Кони.
— Как прыгаете, кони? Чего, кони, смотрите? Я вас, кони, под суд.
Всем скучно стало коней слушать. Как что, так — конь. Тогда была тоже война здесь, на Кавказе. С этими, с жителями воевали.
Самсону Яковличу было тогда двадцать пять лет, он уже вахмистр был. Начальник ему прямой был Розьёв-птица, начальствовал, а выше хоть тот же Грызенап. Он был очень сильный, могучий человек. Красавец был — волосы из кольца в кольцо. Казачий сын. Его уже в полку знали:
— Самсон Яковлич, Яковлев-де.
Вот раз остановился эскадрон у речки, а те, здешние, которые тогда воевали, на том берегу. И вот едет от них на переговоры ихний человек, от здешних, с того берегу. Главный ихний силач и стрелок. Если кто, значит, найдется, сразиться с ним пожелает, так нечего людей портить. Он победит — нижегородцам отступать, его — ихние сами уйдут. Теперь бы этого не допустили, теперь все равно всем драться надо, а тогда этот Розьёв-птица, показалось это ему, он шальной был, дал разрешение.
— А ну, говорит, кому, говорит, невесты не жаль?
Тут Самсон Яковлич подумал, помечтал, и потом:
— Дозвольте сразиться за весь эскадрон.
Вот этот уздень слез с коня, а Самсон Яковлич тоже спешился. Вот они схватились. То этот гнет, а то тот. Нет победы.
Вот сели они опять на коней, разъехались, взяли пики, пустили лошадей. Ну, Самсон Яковлич его пикою проткнул насквозь, как шилом, тот уздень и с седла слетел.
Самсон Яковлич был характерик, заговоренный. Его ни пуля, ни пика не брала.
Ихние на том берегу закричали, но здесь они болею частью честные, покричали-покричали и отступили за гору. По условию, была дадена передышка на день. Как сговорились.
Самсон Яковлич стоит, качается, у него кровь на лице, тоже не сладко и ему, но весь эскадрон освободил на день. Он был очень сильный, высокий тогда. Теперь он старик, но, говорят, и теперь шомпола вяжет. А тогда ему было двадцать пять лет.
Он стоит, он качается, он по сторонам смотрит. Смотрит он, где конь. Узденя. У этого узденя был очень хороший конь. А раз Самсон Яковлич победил — ему по закону полагается: оружие и конь.
На оружие-кинжал он не смотрит, он стоит, он качается, он во все стороны смотрит: где конь.
А конь не стоял на месте, он дикой, неученый, он не умеет танцевать. Он убежал.
А Розьёв-птица за ним. Розьёва-птицы нет нигде. Он тоже лошадей любил и все старался достать такую лошадь, чтоб сам Грызенап позавидовал.
Ну, Розьёв через час вернулся, догнал. Сидит уже на этом коне, на узденском, а своего в поводу ведет. А Самсон Яковлич стоит, ждет.
— Спасибо, говорит, вашесокородие, что моего коня догнали.
Розьёв-птица ему говорит:
— Эй, конь, ну куда тебе такой конь, бери моего.
Посмотрел тут Самсон Яковлич на него, рассмехнулся маленько и тихим голосом говорит:
— Отдавай коня, ваше высокоблагородие, не то может случиться, я тебя пикой щекотну, и тогда будет стыд: как уздень ляжешь.
Тот саблей на него.
— Взять, говорит. Ну, не взяли.
Потом два дня прошло, сражались, все было спокойно. В лагерь вернулись, тогда началось.
