Пантелеймон Романов - Рассказы
Я остановилась и молча смотрела в полумраке пустой комнаты на его блестевшие глаза, на пересохшие губы.
Этой голой ободранной комнаты я сейчас не видела благодаря темноте. Я могла вообразить, что мое первое счастье посетило меня в обстановке, достойной этого счастья. Но мне нужна была человеческая нежность и человеческая ласка. Мне нужно было перестать его чувствовать чужим и почувствовать своим родным, близким. Тогда бы и все сразу стало близким и возможным.
Я закрыла лицо руками и стояла несколько времени неподвижно.
Он, казалось, был в нерешительности, потом вдруг сказал:
— Ну, что разговаривать, только время терять…
Я почувствовала обиду от этих слов и сделала шаг от него. Но он решительно и раздраженно схватил меня за руку, сказав:
— Что, в самом деле, какого черта антимонию разводить!..
И я почувствовала, что он быстро схватил меня на руки и положил на крайнюю, растрепанную постель. Мне показалось, что он мог бы положить меня и не на свою постель, а на ту, какая подвернется. Я забилась, стала отрывать его руки, порываться встать, но было уже поздно.
Когда мы встали, он прежде всего зажег лампу.
— Не надо огня! — крикнула я с болью и испугом.
Он удивленно посмотрел на меня и, пожав плечами, погасил. Потом, не подходя ко мне, торопливо стал поправлять постель, сказавши при этом:
— Надо поправить Ванькино логово, а то он сразу смекнет, в чем дело.
Я молча отошла и без мысли и чувства смотрела в окно.
Он все что-то возился у постели, лазил по полу на четвереньках, очевидно, что-то искал, бросив меня одну. Потом подошел ко мне. У меня против воли вырвался глубокий вздох, я в полумраке повернула к нему голову, всеми силами стараясь отогнать что-то мешавшее мне, гнетущее. И протянула к нему руки.
— Вот твои шпильки, — сказал он, кладя их в протянутую руку. — Лазил, лазил сейчас по полу в темноте. Почему это надо непременно без огня сидеть… Ну, тебе пора, а то сейчас наша шпана придет, — сказал он. — Я тебя провожу через черный ход. Парадный теперь заперт.
Я начала надевать свою жакетку, а он стоял передо мной и ждал, когда я оденусь, чтобы идти показать мне, как пройти черным ходом.
Мы не сказали друг другу ни слова и почему-то избегали взглядывать друг на друга.
Когда я вышла на улицу, я несколько времени машинально, бездумно шла по ней. Потом вдруг почувствовала в своей руке что-то металлическое, вся вздрогнула от промелькнувшего испуга, ужаса и омерзения, но сейчас же вспомнила, что это шпильки, которые он мне вложил в руку. Я даже посмотрела на них. Это были действительно шпильки и ничего больше.
Держа их в руке, я, как больная, разбитой походкой потащилась домой. На груди у меня еще держалась смятая, обвисшая тряпочкой, ветка черемухи.
А над спящим городом была такая же ночь, что и два часа назад. Над каменной громадой домов стояла луна с легкими, как дым, облачками. Так же была туманно-мглистая даль над бесчисленными крышами города.
И так же доносился аромат яблоневого цвета, черемухи и травы…
У парома
Ночь была тихая. За рекой, над лугами, в туманной теплой мгле стоял над концами красный рог месяца и освещал всю окрестность неясным, призрачным светом.
Река под тенью высокого берега чернела внизу, и только изредка от плеснувшей рыбы тусклый луч ущербного месяца на секунду загорался в изгибе струи.
На низком известковом берегу под обрывом, около лежащей кверху дном лодки, горел огонек и темнели фигуры двух людей.
На воде у берега чернел паром, а около виднелся силуэт дуги и лошади.
— Вон еще ктой-то едет, сейчас заодно двоих свезу, — сказал паромщик, высокий парень в накинутой на плечи куртке.
Он встал, загородился от света костра и крикнул в темноту:
— Эй, к парому, что ли, едешь?
— К парому, — отвечал из темноты голос, и послышался скрежет колес телеги, въехавшей с мягкой дороги на прибрежный каменный хрящ.
— Картошку печете? — сказал мужик в пиджаке и сапогах, спрыгнув на ходу с лошади. И замотал вожжи за угол передка.
— Картошку. Выпить нет ли?
— Выпить нету.
Приехавший оглянулся по сторонам, как бы не узнавая места и сказал:
— А где ж тут часовенка-то стояла?
— Сломал к черту, — ответил перевозчик. — Мужики часовню построили, а паром сделать не могли, за три версты ездили, пока я не обладил. Да брошу скоро, уйду отсюда. Это дело не по мне.
— Отчаянная голова! Вот кто, можно сказать, бога не боится, — проговорил вновь приехавший и подсел к огоньку. — Смотри, Петруха, на том свете ответишь.
— Э, терпеть этого не могу, — сказал паромщик. — И не то, чтобы фантазия, а из нутра, братец ты мой. Как что божественное, так у меня с души воротит. А сейчас оно мне вот где сидит…
Петр оглянулся в темноту, как бы боясь, чтобы не услышал тот, к кому имеет отношение разговор.
— Ходит тут ко мне одна девка… Хорошая девка… и не то, чтобы для баловства, а замуж хочу ее взять. А она твердит свое: покамест в церковь не сведешь, ничего не получишь.
— Посылай к черту… По нынешним временам это…
— Сам знаю… Но вот поди, словно домовой обвел! На других глядеть не хочу, а эту, как увижу — с бугра с оглядочкой от сарая идет, — ну, прямо сил никаких нет. А насчет бога — не могу. Можно сказать, вся округа знает, что я самый что ни на есть отчаянный, а я в церкву из-за бабы пойду!
Он выкатил палочкой из золы картошки, и все, замолчав, стали есть.
Вдруг на противоположном берегу что-то сорвалось и покатилось вниз по камням. Все, перестав есть, посмотрели в том направлении.
— Камень, что ли, сорвался…
— Камень… — иронически проговорил приехавший раньше мужичок в полушубке. То не срывался, а то сразу сорвался. Без причины и камень не срывается. Все поигрывают…
— А может, зверь какой, — сказал Петр.
— Сейчас, может, и зверь, я против этого ничего не говорю. А иной раз такие штуки бывают, что зверь тут ни при чем. Один раз со мной была штучка…
Мужичок поправил головешку в костре, подвинулся на руках в сторону от дыма и продолжал:
— Ехал я из города, слез по дороге около шинка, там — приятели. Тары да бары, хватился я — уж ночь. Вот такая, как сейчас помню, месяц на ущербе, красноватый такой…
— Это самое бедовое дело, — отозвался мужик в пиджаке, — потому темной ночи они не любят, в светлую выходить боятся, а вот когда такой свет, вроде как двоится, тут они и орудуют.
— Да… сел это я в телегу, поехал. Гляжу — откуда ни возьмись, жеребеночек с лугу бежит, статненький такой, ладненький. И прямо ко мне. Остановился и смотрит на меня, чудно так… Поймаю, думаю, его, отбился откуда-нибудь. Остановил лошадь. Только хочу его за гривку схватить, а он молчком шага на два отскочит и опять стоит.
— Вот, вот, на этом они и ловят.
— Да… чудно так отскакивает. Станет против месяца и опять на меня смотрит, глазами поблескивает.
— Копыта бы у него посмотреть…
— Конешно б, первое дело, копыта надо смотреть, а мне это невдомек, ну, и сюда хорошо залил. И вот, братец ты мой, все иду да иду за ним. Луг пустой, месяц светит, и мы с ним одни посередь луга. Так что ж ты думаешь!.. Под утро петухи закричали, я вроде как проснулся, гляжу — жеребенка никакого нету, а сижу я около речки над самой кручью, ноги вниз свесил…
— Под обрыв, сволочь, вел! — воскликнул мужик в пиджаке.
— Да… вот, братец ты мой, а ты говоришь — ученые!.. До бога доперли, ниспровергли, говорят, наотделку, а на черте спотыкнулись: орудует по-прежнему. Но надо правду сказать: как вот где железная дорога пройдет, там — как отрежет — нету. А вот лес этот, овраги да обрывы…
— Бога никак не признаю, — сказал Петр, — а чертей окаянных вот до чего боюсь — просто стыд берет… А уж когда-нибудь наука допрет, и до них допрет, разъяснит.
Он прислушался, потом встал и отошел в сторону от костра, вглядываясь в темноту по направлению к деревне. Потом вернулся к костру.
Река тихо струилась. Изредка плескала у противоположного берега крупная рыба. И чуть белела в тусклом свете монастырская стена вдали около соснового бора.
В костре, вспыхивая, горела одна толстая плаха, выкинутая на берег разливом, и лежали на золе ровным кружком отгоревшие концы хвороста.
Вдруг на этом берегу посыпались камни, точно кто-то шел и наступил на плохо державшийся камень.
— Глянь, с двух сторон заходит, — сказал мужичок в полушубке. — Вот полюбился-то ты им. Я б тут ни одной ночи не просидел.
Петр, сначала пугливо оглянувшийся в сторону шума, приподнялся на коленях, прислушался, потом торопливо встал и сказал:
— Ну, давайте перевезу.
Лошадей ввели по сходням, и паром отчалил.
— Я сейчас… — крикнул Петр кому-то на берег.
— И как тебе не страшно сидеть тут? — опять сказал мужичок в полушубке.
