Андрей Зарин - Кровавый пир. За чьи грехи?
— Славен будет твой подвиг! — сказал он нежно. Гультяев взошел на стену, и там с нижнего яруса башни его спустили по веревке…
Стенька Разин был темнее ночи. Теперь он снова запил, запил мрачно, угрюмо, как разбойник перед убийством, и в пьяном виде нередко чинил кровавые расправы над посадскими.
— Воры, боярские приспешники! — кричал он на них. — Нет чтобы ворота мне открыть, поджог сделать! — и он крестил их саблею.
Даже Фролка и Волдырь вздрагивали теперь от его исступленных криков, и только Чуксанов был спокоен подле него, спокоен потому, что не замечал его даже, в часы бездействия весь уходя в свои думы о Наташе.
Разлюбила или нет? Эта мысль была страшнее, чем любить или не любить для робкого влюбленного.
"Убью", — думал он, злобно стискивая кулаки, но через минуту чувствовал, что убить ее он не сможет, что вся жизнь его в одной ней.
Глубокая, сосредоточенная натура, он мог полюбить только один раз. Раз — и на всю жизнь.
— Васька, — сказал однажды Фролка Чуксанову.
— Что?
— Скажи Степану, что от Казани помочь идет!
— А ты что же?
— Я? А черт его знает: с пьяна еще зарубит, — откровенно сознался Фролка, — вон и Ивашка боится.
— Верно! — подтвердил Волдырь. — Помню, на Хвалынском море. Скажи ему Петрусь Бондарчук, что шах на него своего пашу выслал, — он его — раз саблей, только и жил!
Чуксанов улыбнулся и пошел в избу к Степану Разину.
— Вася, — ласково подозвал его Стенька, — садись, пей со мной! Те свиньи все разбрелись. Боятся, видно! — он криво усмехнулся. — Так-то! Будь мне неудача, все в стороны пойдут. Я уж их знаю. А ты? — он исподлобья глянул на Чуксанова.
— Я везде с тобою. Куда мне деться, — просто ответил он.
— И на плаху?
— Коли Бог приведет; а вот что, атаман! До плахи-то нам еще пооберечь себя надобно, — серьезно сказал он.
Разин поставил на стол чару.
— А что? Слышал разве что?
Василий кивнул.
— Бают, из Казани помочь идет!
— Кто сказал? — отрезвев сразу, спросил Разин.
— Волдырь, Фрол!
— Зови!
Они вошли тотчас и заговорили.
— Идет, идет, батько, ведет войско князь Барятинский!
— Водою?
— Сушею, сказывают! Тут чуваши прибегли. Он их разбил. Которых повесил, остальных с собой привел. Потом опять мордва прибежала. Тоже бой шел. Сказывают, близко!
Разин весело тряхнул головою.
— Вот чего ждал я! — воскликнул он. — Мы им покажем! Есть у них шестьдесят тысяч? А? А у нас — вот они! — и он махнул рукою.
Все разом ожили. Бодрость атамана влила в их сердца уверенность.
— С тобою не пропадем! — сказали они весело.
— Били мы их, государевых слуг, — хвастливо сказал Стенька, — не бойсь! И Барятинский на суку покачается!.. Пошли в степь татар. Пусть высматривают и обо всем сказывают.
Он на время прекратил беспрерывные приступы и занялся укреплением острожка: окружил его еще одним рвом и укрепил пушками.
— Холопы да мордва вся это в поле останутся, — объявил он, — пусть там побьются в случае чего.
— Струги-то тоже держать в исправности надоть. Ты, Еремеев, огляди их!
Милославский с удивлением глядел на суету в посаде. "Али еще что удумали?" — с тревожной тоскою думал он. Положение осажденных уже становилось ужасным. Почти месяц бились они с ворами день в день, не зная отдыха. Пушки Стеньки Разина успели попортить стены, подбить «польку», убить немало людей.
Небольшие запасы провианта были уже уничтожены. Милославский кормил крошечной порцией сухарей и конским мясом и воинов, и немногих жителей. Появилась цинга.
"Еще неделя — и конец!" — думал он с тоскою и готовился взорвать стены, а с ними и своих воинов.
Теперь же казаки вдруг прекратили всякие наступательные действия, даже не подъезжают под стены переругиваться, как делали раньше. Милославский запретил даже спать по ночам и всюду усилил стражу.
— Жду от них чего-либо нового, — говорил он всем.
Каждый день Стенька Разин получал от татар сведения о движении князя Барятинского. Он двигался медленно, потому что вокруг сновали шайки воровских людей, взбунтовавшихся холопов, мордвы, черемисов, чувашей, с которыми приходилось биться.
Наконец он совсем приблизился к Симбирску, до которого оставалось только две версты. Разин встрепенулся.
— Теперь мы его и побьем! — весело сказал он и приказал готовиться к бою.
Длинной лентой разместил он холопов и весь пришлый люд, в середине стал сам с казаками и велел двигаться.
С башен Симбирска вдруг увидели драгоценную помощь.
— Наши! Казанцы! — закричали сторожа.
— Наши пришли! — понеслась радостная весть по стенам.
Милославский вбежал на башню и, увидев стройные ряды войск, упал на колени и поднял руки.
— Благодарю Тебя, Боже мой! — прошептал он, и радостные слезы катились по его исхудавшему лицу.
Он приказал тотчас радостно звонить в колокола и священникам облачиться в светлые ризы.
А Стенька Разин со своим сбродным, несметным полчищем быстро, как лавина, несся на войско князя Барятинского…
III
— Вот так здорово! — заявил со смехом Дышло, входя в холопскую избу. — Слышь, ребятки, князь приказал людей собрать Поведет их на вора Стеньку Разина!
— Да ну? Врешь! — заговорили холопы. — Для ча идтить ему, коли и здесь хорошо?
— Не бойсь! — сказал один из них. — Степан Тимофеевич сам сюда вскоростях пожалует!
— Ах, язви тебя язва! — закричал на него Дышло. — Ты такие слова говоришь? Миколка, Ванюшка, возьмите его да тридцать плетюков ему, собаке! Пожди, — погрозился Дышло, — ужо князю доложу!
— Чего ж это ты, Степан! — завопил обмолвившийся неосторожным словом. — Побойся Бога! Я так! Братцы, попросите!
— Я те задам так! Знаю! Волоките его, что ли! — грозно крикнул Дышло, и два холопа тотчас подхватили своего брата и потащили драть плетьми.
Дышло сразу успокоился и, сев, сказал:
— Я знаю, почему он идет!
— Почему? Скажи! — пристали холопы, а некоторые — что постарше, стали упрашивать:
— Ну, ну, Степушка, почему?
Дышло кивнул, и все замолчали.
— Потому, милые вы мои други, что у него зазнобушка там есть, под Саратовом. Как прослышал он, что вор-то Саратов взял, так и засуетился. Воеводу просил войско дать. Воевода не дает. Так он: на ж тебе!..
— О-ох! — загудели холопы. — Да где ж это нам, к примеру, и супротив его пойти. Забьет, и все!
— Уж это там от Бога, — сказал Дышло, — а велел, и все тут! Только не сказал еще сколько и опять: пешими или конными. Може, и на вотчину спосылать придется.
В то же время, как Дышло объяснялся с холопами, князь Прилуков сидел в терему у ног своей матери и говорил ей:
— Матушка, милая, и не неволь! Сердце мое изболело; места не нахожу. Говорил же я тебе, сколь полюбилась она мне, а словами, матушка, того и не выскажешь! Взяла она душу мою, сердце мое приворожила ровно. И думаю я теперь, что с ними? Пришел вор туда, поместья разорил, город взял. Что с нею? Может, убили ее, может, еще что хуже сделали. Сил нет, матушка! Не неволь! Поначалу я князя Петра Семеновича просил рать мне дать. Куды? Он со своими стрельцами сидит, а вокруг пропади пропадом. Князь Юрий Андреевич его корит, а ему хоть бы что! И решил сам идти, матушка!
Княгиня плакала, но не смела перечить своему сыну. Она только жалостливо причитала:
— Покинешь ты меня, Алешенька, одну, сиротливую. Проплачу я свои оченьки. Ночи-то темненькие, дни светлые только и буду проводить, что по тебе тоскуя. Не мне удержать тебя. Господь с тобою и Его силы небесные! Только думала я умереть, на тебя глядючи.
— Пожди! — с улыбкою тихо ответил ей князь. — Может, я тебе и невестушку привезу с собой. То-то радостно будет. Еще внуков, матушка, покачаешь!
Он встал и нежно поцеловал мать свою.
— Прости, — сказал он. — Я еще к князю наведаюсь!
Он вышел, а княгиня покликала девушку и велела ей сказательницу прислать.
В горницу вошла маленькая старушка с толстым красным носом и слезящимися глазами. Она поклонилась княгине поясно, тронув пальцами пол, и, кряхтя, выпрямилась.
— Бог с тобой, Бог с тобой, Марковна! — жалобно сказала княгиня. — Сядь-ка ты, старая, да скажи мне сказку. Смутно мне. Ближе, ближе! Вот так! Я тебе велю настоечки подать.
— Про что ж, матушка-княгинюшка, рассказать тебе? Про Ивана ли царевича, али про татар лихих, али про Царевну прекрасную и змея Горыныча?
— Про что хочешь, Марковна, только бы жалостливое. Плакать чтобы надо было…
— А и было-то, приключнлося, — начала нараспев рассказывать Марковна, монотонно качая головою, — в государстве тридесятом, при славном царевиче Еруслан Лазаревиче. Как при ем, при царевиче…
Княгиня прижала ладони к глазам и, слушая, горько плакала…
