Я Горбов - Асунта
D. - На мокрой от дождя дороге.
В тот день на. холм спустились тучи, на которые я смотрела из окна. Потом пошел дождь. Ветви деревьев покачивались и немного шумели.
- Плохая погода, - произнесла Розина равнодушно. И в то же почти мгновение я увидала как длинный черный автомобиль остановился на дороге, как раз у тропинки, которая вела к нашим воротам. Дверца распахнулась. Филипп Крозье вышел и, опираясь на палку, хромая, направился к дому. Я испытала внутренний толчок, сильный но краткий, и единственный. Все потом стало ясно и просто. Я была готова подчиниться всем решениям, которых могли потребовать обстоятельства. Я надела непромокаемый плащ и пошла навстречу Филиппу.
- Ты долго себя заставил ждать, - сказала я, когда мы друг к другу приблизились.
- Я не мог поступить иначе, - ответил он.
- Мы уезжаем?
-Да.
Он хотел повернуться, но задержался на минутку, чтобы посмотреть на дом.
- Он ваш? - спросил он.
- Он Савелия... мое...
- Твое?
- У меня нет дома. У меня царство.
- Это правда. У тебя царство. И так трудно было в него проникнуть !
- Оно не всем открыто. Но тебе - всегда.
Савелий и Розина, с Аннеттой на руках, вышли на порог.
- Кто эта женщина? - спросил Филипп.
- Это любовница Савелия. Ее зовут Розина.
- А ребенок?
- Это моя дочь. Ее зовут Аннеттой. Я ее отдала Розине.
- А где Христина?
{148} - Ее я тоже отдала Розине. Она будет монахиней. Я не люблю моих дочерей. Их любит за меня Розина. Все очень просто. Все очень естественно. Мы можем уезжать.
Но, еще чего-то ожидая, мы не двигались.
- А твоя жена? - спросила я.
- Она умерла.
Слова эти были как, не имеющий ничего общего с земными измерениями, знак. А, может быть, даже распоряжение. Или требование. Я, в самом деле, не знала, чему или кому подчинилась, спросив:
- Когда она умерла?
- Третьего ноября.
Значит, оно все-таки случилось, чудо, которого я так долго, так упорно, так верно ждала! Я откинула голову чтобы дождь мог лучше обмыть мне лицо. Но может быть не только лицо, но и душу? - "От всего сердца я вас прошу, не сделайте его несчастным" - звучало в ушах моих, и я видела, как, встав со стула, ко мне повернулась грустная и смиренная женщина. Мне хотелось варить, что так долго остававшиеся непонятными слова эти донеслись до меня из-за туч, за которыми наверно ведь сверкало яркое солнце, и я была благодарна дождевым капелькам, смешивавшимся с моими слезами.
- Недурно, - произнес Савелий.
- Они уезжают, - прибавила Розина. - Она мне своих дочерей подкидывает. Обеих.
Я хотела было ей ответить, что у нее родятся еще и еще, и дочери и сыновья, и что их будет много. И что если дом Савелия станет тесен, то они сделают пристройку. Но предпочла промолчать.
- Г-н Болдырев, - произнес Филипп, - я был поставлен в курс ваших отношений моим другом Ламблэ и все позволяло думать, что с вашей стороны не возникнет никаких препятствий. Вижу, что Ламблэ не ошибся. Так ли?
- Так, - ответил Савелий.
- Я поручу моему юрисконсульту заготовить нужные бумаги, которые будут вам доставлены.
Когда мы вышли со двора и направились к автомобилю, Филипп спросил, есть ли у меня багаж.
- Нет, - ответила я, ощупывая в кармане листки моего дневника, с которым никогда не расставалась. Я думала о том, что покидаю только дом и что все сокровища царства остаются при мне. Дождь усилился, ветер крепчал. Шофер распахнул дверцу, я вошла первой п сразу опустилась на подушку.
- Что с тобой, Асунта? - спросил он, когда, с некоторым запозданием из-за своего увечия, последовал за мной.
- Радость и горе. Счастье и грусть. Ожидание и конец его. Слова и молчание. Разве всего этого не довольно? - ответила я, глотая слезы, смеясь, и снова глотая слезы.
Дождь, намочивши мое лицо, мои руки, мои волосы, мое платье, смывал стыд улицы Васко де Гама.
{149} Я вспоминала о расстегнутой кофточке и лифчике, о поднятой юбке, о тошноте, я заново пережила горечь и боль первого объятия. "Оно мне осквернило душу", - думала я и смеялась, сознавая, что настоящая любовь, которой я так долго ждала, до меня теперь достигла, что она все преодолела препятствия, что Мадлэн, за меня умершая третьего ноября, наверно откуда-то издалека и о Филиппе, и обо мне позаботилась: "От всего сердца прошу вас не сделайте его несчастным..." и открыла нам дверь, за которой мы так долго ждали.
- Это ужас до чего я тебя люблю, - прошептала я, и услыхала в его молчании ответ: "я тоже". Шофер спросил, куда ехать.
- Куда тебе хотелось бы? - сказал Филипп, и так ласков, так нежен был его голос, что я почти удивилась. Он это заметил и пояснил, что горестное ожидание и постоянные деловые заботы и неприятности были до той поры причиной некоторой его холодности, некоторой твердости, неизбежных в таких обстоятельствах, но что теперь это все позади и ни твердости, ни холодности ему больше не нужно. Что теперь он стал самим собой, таким, каким родился и каким ему пришлось, по не от него зависевшим причинам, перестать быть.
- И твердость, и холодность заменит совсем другое. Уже заменило.
- Что?
Он посмотрел на меня и прошептал:
- Ты знаешь.
Я знала. Я с первой минуты как и он знала и ждала, и, как и он, дождалась.
- Куда тебе хотелось бы теперь поехать? - повторил он свой вопрос.
- В какой-нибудь большой город, где много людей, где движение, где голоса, где шумы, - ответила я.
Мне казалось, что так лучше будет положен конец одиночеству, конец непрерывной обращенности в саму себя, конец ненужной тишине.
- Тогда в Марсель, - произнес Филипп.
Узость дороги затрудняла поворот, но из-за того, что он продлился несколько секунд, я лучше смогла посмотреть, в последний раз, на дом, на мокрые черепицы, на слегка качавшиеся ветви сосны, на опустевший двор. В этом брошенном мной жилье оставались обе мои дочки. - "Когда захочу, тогда их и увижу", - подумала я. Потом мной стал все больше и больше овладевать ритм движения, который по мере того, как возрастала скорость, слился в успокаивающую и непрерывную мелодию. Я закрыла глаза и отдалась - всецело, безраздельно, всей душой своей, никогда мной, до того мгновения, не испытанному, счастью.
Я шла по царству, которое теперь становилось моим до самых дальних, до самых еще неизведанных пределов.
{150}
E. - Посвящение.
О! Как я им владела. Никто не мог в него проникнуть без моего разрешения и всякого мне неугодного я могла из него удалить. Я могла всем о нем все рассказать, или все о нем замолчать, тем или иным поделиться, то или иное скрыть. И уже я знала, что нет надобности говорить Филиппу, что его жена умерла как раз в тот день, когда я сама вернулась к жизни. Для него это было бы болью, а я в этом видела и объяснение, и первый шаг на пути к выполнение завещания: " сделайте его счастливым, сделайте то, чего я сделать не смогла или не сумела".
- Почему ты так долго молчал? - спросила я у Филиппа.
- Я не знал где ты. В последнюю мою поездку в Париж я был у Варли, откуда меня направили в гостиницу. Но там не знали, куда вы уехали. Позже мне написал Ламблэ, сообщивший ваш адрес... и не только адрес. Он мне еще написал, как он у вас был в гостинице, что видел и слышал...
- Но раньше, почему ты мне не писал?
- Раньше я не мог.
Я поняла. Как мог он писать о том, чего ждал?
- Она уходила постепенно, становясь все более и более бессознательной, - пояснил он. - Ее перевезли в клинику, где за ней ходили день и ночь, все делая, чтобы она не мучилась. Потому, что она мучилась и молчала. Говорить она уже не могла и я не знаю - никто не знает, - слышала она, что ей говорили, или нет. Но, кажется, она все видела. Ты понимаешь, что я не мог... что я совсем ничего не мог.
- Понимаю. Я все понимаю.
- А между тем, вот я и уклонился от чистой правды. Так как я все-таки кое что сделал.
- Что?
- Я продал проклятую фабрику.
- Проклятую?
- Да, проклятую. Я больше не деловой человек. Я покинул Вьерзон. И никогда туда не вернусь.
- Где мы будем жить?
- Я хотел купить виллу в горах.
- О нет, о нет, не в горах ! Я хочу равнину. У меня такая душа, что я хочу равнину. Мне от гор страшно, она меня давят.
Он посмотрел на меня с удивлением. А я думала об еще одной тайне моего царства: зачем мне было говорить Филиппу о смерти Аннетт, разбившейся в Пиренеях?
- Где ты хочешь, там мы и будем жить, - произнес он, спокойно. - Чего я хочу, так это чтобы ты была совсем, совсем довольна. Чтобы ты была счастлива.
И оба, задумавшись, мы прислушивались к мелодии движения. Мы
{151} были соединены, будущее нам открывалось, но настоящее было таким, что я не в силах была ни о чем практическом думать. Закрыв глаза, я старалась точно себе представить все, что могла пережить в пещере-часовне Ларисса, как ей радостно могло быть отдаваться отовсюду к ней подступавшему спокойствию.
И думала о приближении минуты, когда мне будет так сладко не только не отказывать, но самой желать того, чего у меня попросят. Дождь перестал и на все лег легкий и чудесный туман, придавший холмам, виноградникам, садам и тут и там видневшимся фермам особую мягкость, особую грацию. Перелески, деревни, через которые мы проезжали, повороты, на которых осторожный шофер немного замедлял ход, прямые, когда он давал автомобилю волю, спуски, подъемы...
