Валериан Скворцов - Понурый Балтия-джаз
- Привет, Тармо, - сказал я ему.
Бесцветные бровки философа и джазмена полезли наверх. Много лет назад Марина познакомила нас, он помнил меня, я чувствовал это, если в "Каролине" обслуживал Тармо, но поздоровался я с ним в баре первый раз в жизни. Из этого следовало только одно: на рассвете Эстония стала французским департаментом, и его, Тармо, рассекретили.
- Я вас не припоминаю.
- Ну, значит, - сказал я, - ты это не ты.
- Что значит, не я?
- Не ты отпускаешь из-под прилавка марихуану. Не ты держишь сумку с экстази на паях в женском туалете дискотеки "Мэрилин". Не ты сдаешь гараж с ямой на Ломоносова для перебивки номеров калининградских тачек. Не ты...
- Ну, хватит, - сказал он, сглотнув. Кадык на его шее покатился вверх, а потом вниз. - Вы старая паршивая свинья. Свинья! Свинья! Что вы себе позволяете? А? Что вы себе позволяете? Я вышвырну вас сейчас!
Он довольно лживо изобразил поиск по карманам газового баллончика.
- Ладно, - сказал я и, потянувшись через стойку, сдавил грязными пальцами, немытыми после отхода из засады, его щеки. - Ну, все, все. Квиты, квиты... Успокойся.
Тармо заплакал. Слезы ползли вдоль набухавшего носа, мутнели и, оставляя борозды, скапливались в уголках рта, полуоткрытого между сдавленными щеками. Он, наверное, употреблял косметику. Которую слизал вместе со слезами, едва я отпустил его.
- Вы не имеете права называться интеллигентным человеком, - сказал он. Это звучало, как смертельное оскорбление.
- Наверное, ты прав, - сказал я, вытирая пальцы бумажной салфеткой, взятой из пластикового стакана на стойке. - Успокойся. Ну же, Тармо!
- Вас надо вышибить из бара и из этого города!
- Наверное, опять ты прав, парень...
Он предупреждающе округлил вдруг высохшие глаза. Кто-то входил за моей спиной в "Каролину".
- Глинтвейн и кофе, - сказал я.
И не смог подавить накатившее ожидание, что вот-вот всадят в затылок пулю. Во второй раз в этом баре я расклеивался до такой степени.
Не всадили, конечно. Что это со мной?
Если быть честным с собой: я сбежал в панике с репетиции завтрашней дуэли.
Когда одолевал страх, я наглел со слабыми. Подонок Тармо, может, не такой уж и подонок, во всяком случае, не хуже остальных подобных, да и меня самого, наверное. Может, следовало подходить к нему аккуратнее? Я был на взводе, а в таком состоянии - во всяком случае, человеку моего положения лучше на время запереться в туалете, сославшись на диарею.
Тармо подошел к моему столику стереть полотенцем несуществующие крошки.
- Вам не стыдно? - прошипел он. - Не стыдно? Свинья эдакая!
Тармо успокаивался, и теперь его мучило любопытство: что мне нужно?
В этом просматривалась возможность достойного примирения без излишних объяснений. Держал он себя, как равный, то есть полагал, наверное, что я один из таких же прихлебателей при фонде Марины.
Мне же нужно было на время, самое короткое время, закопаться, скажем так, в зыбучий песок. Стать песчинкой. Мне нужно было затеряться среди шпаны, среди сотен, а ещё лучше - тысяч таких, как Тармо, на которых не охотятся с дорогой оптической техникой. Мне нужно было, как речному угрю, нырнуть поглубже в грязь, куда чистоплюи из больших контор, властители жизней с престижными снайперскими винтовками, брезгуют опускаться. Раствориться среди тварей, подобных Тармо, в клоповниках городского дна, где хотя бы в ближайшие десять часов я смог бы остаться в живых.
- Когда ты сменяешься на боевом посту, дружище? - спросил я.
- Я вам не дружище... Через двадцать минут, - сказал он, успокаиваясь.
- Вот и отлично, дружище. Уедешь со мной... Один чернявый орелик должен был оставить ключи зажигания от машины для Шемякина, Бэзила Шемякина. Они ведь у тебя? И знаешь ли, этот Шемякин оказывается я и есть.
- И надолго?
- Что надолго?
- Я хотел сказать, уедем...
- Прогуляемся по музеям. Ты выйдешь на площадь, справа от входа на автостоянку, шагов сорок, стоит черный "Форд Эскорт". Сядешь в него.
- А если не приду и не сяду?
Ефим, конечно, прав. Мне не хватает вспомогательной агентуры. Вот и приходится брать на себя ещё и роль заградительного отряда, чтобы гнать, так сказать, на пулеметы этого духарика.
Я завернул руку под полу пиджака, достал "ЗИГ-Зауэр" и упер ствол парню в пах.
- Все-таки вы свинья навсегда, - сказал бармен. - Вы свинья навсегда. Я приду. По принуждению... Вы - свинья навсегда!
Наверное, это была какая-то переводная цитата, модная в "Le Milieu".
Глава десятая
"Момент Истины"
Усаживаясь в "Форд" на стоянке против "Каролины", я с беспричинным удовольствием опробовал, вдавившись спиной, жесткость алюминиевого щита, произведенного евросантехником Линьком Рэем.
Я почти не сомневался, что нападение совершат, скорее всего, из машины или с мотоцикла. Стоило бы, наверное, разжиться жилетом инкассаторского или дипломатического покроя. В Москве я видел один в продаже - марки "ИЖ-Тори-Р". Завод обещал защиту от девятимиллиметрового "Макарова". Но, вероятнее всего, охотники за моим скальпом просчитали и этот вариант. А про алюминиевый лист им могло быть известно от евросантехника. Стоило ли перегружаться боевыми веригами?
Но, в общем, я преодолевал страх. Страусиный синдром выпаривался. Способность вытянуть голову из песка, оглядеться и принять трезвое решение восстанавливалась. Я перетрусил от затянувшейся неопределенности. Невидимый противник вел наблюдение, заранее зная, судя по всему, где я могу оказаться. С первого дня, в вечер моего появления в лохусальском пансионате, и до последнего, когда час с небольшим назад я приметил блик оптики на крыше шестиэтажки.
На душе кислило. И основательно. Выходило, что я не предусмотрел какой-то неизвестный в моей практике вариант противоохоты, развернутой Чико или кем-то, кто обеспечивал, если это так, прикрытие его операции. Обещанной Шлайну стопроцентной страховки от непредвиденных вводных не получалось.
Списывать обозначившийся неуспех на отсутствие прикрытия тоже не приходилось. Из плена, в который я попал в сосновом бору на вилле Гаргантюа Пантагрюэлича, меня выручали, по сути, две команды. Первая - по неволе, в силу обстоятельств - самого Ге-Пе, то есть Прока и евросантехник Линьк Рэй. Вторая - по своей инициативе - ребята с белесыми бакенбардами, которые то появлялись, то исчезали. Я допускал, что они присматривали за мной не только по поручению Марины Бургер.
В сущности, происходил провал.
Отчего Ефим Шлайн затеял ни с того, ни с сего посещение варьете? Получил информацию о готовящемся нападении и под благовидным предлогом встал, если говорить выспренно, плечом к плечу рядом?
Действительно, спортсмен на роликовой доске стрелял в меня, а не в нас со Шлайном. Автомат, даже "Уивер", бьет вразброс, а огонь пришлось вести с неустойчивой платформы, прыгающей по средневековой брусчатке. Стрелок осторожничал, опасаясь задеть Ефима, поэтому плохо попал и в меня. Если бы заказывалось иное, скосить двоих из "Уивера" ничего не стоило даже из положения "стоя на голове".
Стрельба по кафе на Ратушной площади показала, что уничтожение стрелявшего в меня и Шлайна составляло следующий пункт плана оперативных действий противника. Приезжавшие в "Вольво" типы в цигейковых куртках заранее проинструктировали группу констеблей-ликвидаторов и в кафе лишь проверяли их готовность.
Сойди у охотников за моим трупом все по плану, Ефиму Шлайну только и оставалось бы три-четыре дня поизображать приезжего из Москвы эксперта в области общественных отношений. А труп с "ЗИГ-Зауэром" постигла бы та же участь, если, конечно, она у трупов бывает, что и труп с "Уивером". Наемники не существуют, если выходят наружу. Они становятся неопознанными трупами или лицами, пропавшими без вести.
Лично я не собирался пропадать даже с вестями.
И первый вопрос: кто? Кто отдал приказ обстрелять меня из "Уивера"?
Второй вопрос тоже: кто? Кто посадил в ста метрах от моей засады наблюдателя-кукушку, обеспечив ему точную наводку по месту и времени, а поскольку это был стрелок-кукушка, то и указал мишень на поражение?
Предположение, что все это были меры предосторожности, предпринятые Чико Тургеневым ради свободы рук в финальный момент всего дела, казалось пока поспешным.
Вероятно, Ге-Пе, начальник парочки с белесыми бакенбардами, Дубровин да, возможно, и Ефим Шлайн владели на этот счет каждый собственной информацией. Ефим, возможно, играл одновременно с нашей общей какую-то и свою серьезную параллельную игру, которую я упустил из виду.
Я проворонил все и всех.
В конце концов, снова и снова убеждаешься в простой до идиотизма истине: за шпионами и террористами гоняются шпионы же и террористы. И, соответственно, наоборот. За антикиллером - киллер. Пусть все эти люди называются детективами, сыщиками, следователями, специалистами по профилактике правонарушений, с одной стороны, киллерами, бандитами, шпионами, наемниками, с другой. Методы и приемы, грубая сила и предательская изворотливость у всех одинаковы. В этом сражении всех против всякого и всякого против всех нет правых и неправых, "наших" и "ваших". Мораль во взаимоотношениях такого рода, назовем их взаимопожиранием в гадюшнике, изначально ущербна. Склонность доверять атрофируется, её лучше вообще заранее ампутировать в собственной душе самому, вроде того, как поступают с изувеченной загнивающей конечностью - во избежание гангрены бойцовского духа в целом. Успех и личная безопасность напрямую зависят от скрытности и непредсказуемости намерений. Обычно гнуснейших.
