Сулейман Рагимов - Сачлы (Книга 1)
Субханвердизаде казалось, что он уже застращал председателя колхоза и теперь Годжа-оглу не вырвется из-под его влияния. Авось да удастся превратить бакинца Годжу во второго Дагбека Дагбашева. А может, при случае и заменить им Дагбека? Что-то прокурор последние дни артачится, не держит узды, норовит вот-вот сбросить всадника в канаву!.. Но у Гашема шпоры — острые, а в руке плетка.
— Конечно, мне ты можешь откровенно рассказывать о своих политических сомнениях, — понизив голос, доверительно шепнул Субханвердизаде, — но советую при посторонних не упоминать это "постепенно". Услышат и… — Он показал на искательно улыбнувшегося Сарварова: — Этого молодца не бойся. Наш! Целиком наш!.. Но ведь любой недоброжелатель может передать твои неосторожные высказывания Алеше Гиясэддинову, а тот выложит "дело" перед Таиром Демировым, вот и наплетут на тебя… И отправят старого большевика в ссылку. В Сибирь! А там, братец, холодно, очень холодно.
— Совершенно верно, — поддержал его Сарваров. — Цени это отеческое предупреждение Гашема-гаги. А вдруг и я где-либо за чаркой проговорюсь? Дойдет до Гиясэддинова! И клянусь собственной жизнью, клянусь Хазрат Аббасом, на твою голову вывалят уймищу лжи и наговоров!..
Годжа-оглу возразил:
— Мои дела всем видны! И жизнь моя, бакинского пролетария, тоже ясна. Пусть придираются!.. Кто хочет смастерить тебе одеяние из клеветы, того уже не остановишь. Пусть же станет чертом, дьяволом, наушником, доносчиком, придется ответить за эти мерзости сторицей!
Так они и не сговорились. Председатель колхоза был достойным сыном старого каменотеса Годжи. В Баку он прошел огненную закалку и теперь совершенно не боялся умевшего с непревзойденным искусством менять тысячу шкур и тысячу личин Гашема. И с этого разговора Годжа стал еще более настороженно присматриваться к изворотливому Субханвердизаде.
Обед в доме Годжи-оглу прошел мирно. Чихиртма из курятины была вкусна, чай душист и ароматен.
Разрешив Сарварову поспать после трудов праведных и неправедных, Субханвердизаде отправился в дом Кесы.
Оставив на дворе милиционера, с которым он не расставался ни на миг во время разъездов по аулам, Гашем, пригнувшись, вошел в полутемную хижину.
Увидев грозного повелителя, Кеса слабо пискнул и прижался к постели, как заметивший ястреба воробей.
Однако сидевший у изголовья Тель-Аскер не смутился, ответил на приветствие пришельца спокойно.
— Послушай, почему ты тут прохлаждаешься? — Злые глаза Гашема, казалось, пронзили парня насквозь. — Бросил телефонную станцию на произвол судьбы, разгуливаешь себе по Дашкесанлы!.. Да знаешь ли ты, что такое дисциплина?.. Или уподобился безумному Назару, которому законы не писаны? Дескать, я комсомолец и мне все дозволено!..
— У меня есть сменщик, — ответил Аскер.
— Да разве можно так формально относиться к телефонной связи? — возмутился председатель исполкома. — Связь — нервы такого сложного организма, как весь наш район!.. А если сейчас объявлена мобилизация? Что ж, из-за лени и тупости старшего телефониста мы проиграем дело мировой революции?
— Осторожнее выбирайте выражения, товарищ председатель, — невозмутимо сказал Тель-Аскер. — И по советским законам я имею право на отдых, на выходной день.
— Нет, ты, молокосос, не имеешь права на отдых! — гневно заявил Субханвердизаде. — Ты еще ничего не сделал для мировой революции, для социализма!.. А как собрание, так выскакиваешь на трибуну: "Критика! Самокритика!.."
— Конечно, я никогда не откажусь от права на критику, — Аскер дернул плечами. — А работать — работаю честно. Станция на отличном счету. Ни одной аварии за год! Ну — молодой… Пока молодой, а стану старым, как и вы!
Гашема так и затрясло.
— Ты бы вот у кого поучился смирению и вежливости! — Он ткнул пальцем на скорчившегося немощным комочком Кесу. — Да перейдут все болезни и недуги его на твое сердце, мальчишка!.. Он ценит хлеб-соль, он благодарен за попечение старшим товарищам. А ты, сопляк, превратился в подлипалу, виляешь хвостом, как собачонка!
Парень побледнел от обиды.
— Перед кем это я вилял хвостом? Извольте ответить, товарищ Субханвердизаде.
— Тебе лучше знать! — Он хотел сказать: "перед Замановым", но счел преждевременным открывать карты. — Во всяком случае, я не видел тебя в моем стане!
— А я и не намерен стать вашим агентом! — упрямо вскинул голову Аскер. Доносчиком!
— Значит, все мои помощники — агенты и доносчики?
— Значит, доносчики! — Тель-Аскер принял вызов, не уклонился от поединка, хотя Кеса то и дело дергал его за штанину.
— Ах, так!.. Объясни же, что ты делаешь в Дашкесанлы? Какой масти щенка потерял?
— Пришел справиться о здоровье Кесы.
— Рассказывай! Пришел выведать у курьера государственного учреждения свежие сплетни. Не ты ли, кстати, переправляешь их "лесным братьям"?
— Нет у меня теперь новостей, — вдруг подал голос Кеса, ворочаясь на паласе. — Да, не отрицаю, раньше были, а теперь нету и не будет никогда!.. Не понимаю, на что вы намекаете.
Субханвердизаде нагнулся, похлопал Кесу по худому плечу и ласково сказал:
— Не волнуйся, друг, вредно тебе волноваться!.. Я захватил для тебя чай, сахар, мясо. Сейчас принесут! — И крикнул в открытую дверь милиционеру: Принеси хурджун! Живее!..
Затем он вытащил из бумажника три сторублевки и небрежно бросил их на палас.
— Это тебе, дружок, на лечение. Государственное пособие! Поправляйся поскорее. Ты нужен райисполкому!
Тель-Аскера до того бесило это ханжество Субханвердизаде, что парень, боясь, что наскандалит, встал и ушел.
— Деньги на саван у меня хранятся в узелке, — сказал тем временем Кеса угрюмым тоном.
На Гашема его открытая неприязнь не подействовала. После той ночи, когда рыдающая от стыда Сачлы выбежала в разорванной кофточке из его комнаты, Гашем всерьез перетрусил и решил любой ценою принудить Кесу к молчанию.
— Поправляйся и возвращайся на службу! — нежно сказал он, подсаживаясь ближе к звонарю. — Глаза мои день и ночь ищут тебя, брат!.. Мне так недостает тебя, верный друг.
— Не могу, не могу, не могу! — выпалил тот плаксиво. — И не жди! Ищи себе нового привратника.
"Ужаленный змеею боится валяющейся в пыли веревки", — Субханвердизаде теперь уверовал в мудрость этой пословицы. — Привратник? Это, значит, Кеса напомнил, как впустил в комнату Гашема Рухсару с чемоданчиком? Так-с, учтем…"
— А откуда у тебя появились деньги, Кеса? — вкрадчиво спросил Субханвердизаде. — Может, недруги мои наградил. тебя? А за что?.. За клевету на твоего благодетеля? Да?.. И ты им уже многое наболтал, собачий сын? Говори! — рявкнул Гашем и поправил на поясе кобуру пистолета.
— Нет, никому не говорил и не скажу. И про Сачлы не скажу, — заверил его Кеса; маленькое его личико молочным пятном белело в сумраке избушки.
Гашем молчал.
— Язык мой окостенел, уши мои глухи, а очи мои слепы, — ' добавил Кеса для пущей убедительности.
— А если придется отвечать шаху?
— И шах не услышит ни слова.
— Ты неподкупный, ты надежный друг! Где я найду еще такого же бескорыстного и стойкого оруженосца? Молю аллаха, чтобы мне довелось завтра увидеть тебя в силе и здравии.
— Спасибо, Гашем-гага.
— Значит, я тебе положил на палас три сотни, — требовательно напомнил Субханвердизаде. — Скажи, а зачем сюда, на край света, явился этот дерзкий, этот нахальный щенок?
— Навестил меня, умирающего. Клянусь!
— И ты ему словом не обмолвился о том вечере, когда… когда мне ставили банки?
— Клянусь богом, нет.
— Наверняка, Кеса?
— Баллах, наверняка. Призываю в свидетели всевышнего на небесах! дрожащим голосом сказал звонарь.
— Не сомневаюсь в твоей чести, Кеса! — торжественно изрек Субханвердизаде и с облегчением перевел дух. — Да, собственно, ничего тогда и не случилось, небрежно добавил он. — Эту плаксивую дуру мои враги научили устроить провокацию. Но ничего, ничегошеньки не получилось: я отпустил ее с миром!.. Да зачем она мне? Сопливая дрянь!.. Но, конечно, мы с тобою, Кеса, обязаны защитить ее — молодой медицинский кадр — от интриг завистников и злодеев. Пусть враги выходят со мною на единоборство, но я не допущу, чтобы бедное юное существо сделалось жертвой их козней. Я сделал девице мудрое внушение, отеческое, проводил до калитки и сказал: "Иди, дочь моя, и плюнь в глаза тем, кто подослал тебя сюда, кто учил тебя фокусам!" И она в знак благодарности поцеловала мне руку, как отцу, как наставнику… Ведь тебя не было в тот час на веранде, Кеса?
— Не было, не было…
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Нанагыз не получала писем от Рухсары и пребывала в отчаянии. Вечерами, уложив малых детей, Нанагыз садилась у стола и часами не спускала заплаканных глаз с портрета Рухсары. И ей казалось, что дочь безмолвно жалуется на какие-то беды, случившиеся с нею. А трудно ли обидеть девушку, беззащитную, как выпавший из гнезда птенец? Мать бессчетное количество раз целовала портрет, как бы желая этим успокоить любимую дочку, надежду и опору семьи. Крупные слезы сбегали по морщинистым щекам Нанагыз. "Радость очей моих!" шептала она.
