К Енко - Частная жизнь Гитлера, Геббельса, Муссолини
Оправившись от депрессии, Геббельс принимался кричать и командовать, отпуская иногда такие словечки, которых никогда бы не потерпел от своих подчиненных. Одному из них он устроил разнос, когда тот вздумал рассказать о полном упадке морального духа в своем родном городе, расположенном на юге Германии. Геббельс пришел в ярость, стучал кулаком и ругался так, что у него "вздулись жилы на лбу". В другой раз, к полному недоумению сотрудников, он неожиданно закричал на совещании, обращаясь к докладчику: "Да зарубите же себе на носу, что это конец, полный конец! Нас больше здесь не будет, ничего не будет! И никакого "чудо-оружия" не существует!" Однажды, когда к нему прибыл офицер связи и стал с оптимизмом рассказывать о подробностях наступления в Арденнах, Геббельс, не дослушав, оборвал его и сказал: "Что вы тут толкуете об этих мелочах, когда я уже десять раз спрашивал сам себя: не пора ли отравиться вместе с женой и детьми!"
Некоторые его высказывания вообще ставили окружающих в тупик. Однажды, беседуя с начальником департамента радиопропаганды своего министерства Фриче, он сказал ему, что после войны поедет в Америку: там, мол, сумеют оценить его талант пропагандиста и заплатят по заслугам. Тот так и не понял: были ли это новые честолюбивые планы, или попытка самоутешения. Как бы то ни было, но перед переселением в бункер к Гитлеру Геббельс заново провел авторскую правку всех своих статей и речей.
Он очень гордился своими дневниками, считая их ценным историческим первоисточником, и в последние месяцы перед катастрофой приказал сделать с них микрофильм. Эти записки он писал тридцать лет, ежедневно, до конца жизни, и вот теперь все это уместилось на небольшой пленке, изготовленной техниками всего за одни сутки. Микрофильм хранился в сейфе у доктора Науманна, а потом его следы затерялись; скорее всего он попал в Россию.
Иногда Геббельсом овладевала странная мнительность. Однажды он внушил себе, что болен раком; поднялась суматоха, и врачи нашли у него безобидную опухоль. Его часто мучили суеверия, принимавшие иногда характер навязчивой идеи. "Геббельс очень суеверен, - замечал его секретарь Земмлер. - Чем туманнее ситуация и мрачнее будущее - тем сильнее он им подвержен". Однажды Геббельс признался ему, что у его матери одно время были видения, пока она не обратилась к священнику-иезуиту, и тот освободил её от них. Земмлер также рассказал: "Геббельс утверждал, что видел своих умерших предков ожившими. Во время учебы в Вюрцбурге, ещё студентом, он видел ожившей свою бабушку, через неделю после её смерти. В другой раз увидел в комнате брата, выглядевшего живым и невредимым, хотя тот в то время находился в плену во Франции... Как-то раз Геббельс нечаянно столкнул с письменного стола фото Гитлера, оправленное в рамку; при этом острый кусочек разбитого стекла воткнулся фюреру в левый глаз. Геббельс пришел в сильное волнение и целый час после этого не мог успокоиться и взяться за работу".
В 1944 году Геббельс приказал во что бы то ни стало найти гадалку, предсказавшую в 1932 году довольно точно захват власти Гитлером и последующие события. Он хотел, чтобы она рассказала, как будет протекать и чем закончится война, но, несмотря на все старания и расходы, эту женщину так и не смогли разыскать.
Занявшись воплощением в жизнь замысла "тотальной войны", Геббельс в последние девять месяцев своей жизни почти не имел времени на текущую пропагандистскую работу в министерстве. Да ему и нечего уже было сказать немцам, кроме набивших оскомину требований фанатического сопротивления наступающему противнику и приказов уничтожать все, что может ему пригодиться. Одно время он занялся публикацией фотографий женщин и детей, пострадавших от русских, но обнаружил, что сеет в людях страх, а не волю к сопротивлению. Все дороги, ведущие с востока на запад, оказались забиты беженцами, предпочитавшими сдаться западным войскам, а не советским армиям, наступавшим с востока.
Геббельс всегда был радикалом, но теперь, в условиях войны, его радикализм стал принимать странные и уродливые формы. "Сейчас вся Европа лежит в развалинах, - говорил он, - но ничего, когда-нибудь мы все это восстановим. Люди, обзаводясь собственностью, всегда превращались в буржуа. Бомбы, сброшенные в войну, убили не слишком много людей в Европе, но зато разрушили тюремные стены, в которые люди сами себя заключили. Наши враги, в попытках уничтожить Европу, превратили в обломки только её ветхое, никому не нужное прошлое, то, что уже отжило свой век!"
Это была настоящая мания разрушения; охваченный ею, Геббельс проповедовал политику "выжженной земли": "Не оставляйте ничего ценного, сжигайте все до земли; превращайте заводы и фабрики в развалины! Взрывайте мосты и вагоны!"
Участь собственного народа и его будущее волновали Геббельса так же мало, как и его фюрера. "Уж если нам придется когда-либо уходить с исторической сцены, - сказал тот как-то ещё до войны, - мы постараемся так хлопнуть дверью, что вся земля содрогнется!"
И вот скорый уход неожиданно приблизился. Эффектного "хлопка дверью" не получалось и "главный пропагандист", желая расцветить суровую реальность и подбодрить народ, стал широко применять изобретенный им метод "поэтической правды", о котором говорилось выше. По радио зазвучали захватывающие рассказы о "героических подвигах немецких партизан" ("вервольфов"), бывшие во многом "поэтической выдумкой" Геббельса, старавшегося таким путем "расшевелить" население западногерманских городов, уставшее от войны и покорно ждавшее прихода американских войск. Министр пропаганды сообщил, что "немецкое партизанское движение является более широким, более героическим и эффективным, чем было антифашистское сопротивление во Франции, в Норвегии и на Балканах". Последней "поэтической правдой", родившейся в недрах министерства Геббельса, стало сообщение о скором начале войны между русскими и их западными союзниками. Германия при этом должна была занять позицию "стороннего наблюдателя, с усмешкой взирающего на их "разборки" .
30 января 1945 года Гитлер назначил Геббельса "уполномоченным по обороне Берлина". Так министр пропаганды, глубоко штатский человек, стал главой сил вооруженного сопротивления. Берлинцев это известие привело в ужас: они поняли, что Гитлер решил превратить столицу в "образцово-показательный объект стойкого военного сопротивления врагу". Чтобы подчеркнуть важность полученного им назначения, Геббельс стал носить офицерскую фуражку и не полную военную форму со знаками различия. Одновременно он продолжал занимать посты министра пропаганды и гауляйтера Берлина, а также "Председателя совета по обсуждению военного положения". Он был полон решимости "стоять до конца" и не сомневался в своей стойкости. Другие министерства уже эвакуировались на юг Германии или готовились это сделать, и только министерство пропаганды продолжало работать на полную мощность. В период с 4 по 23 февраля здание министерства подверглось сильным бомбежкам и получило повреждения. Геббельс перевел рядовых сотрудников в бомбоубежище, а сам вместе с руководящим составом занял служебные помещения, находившиеся в подвале.
В середине февраля американская авиация подвергла опустошительному налету город Дрезден, уничтожив 80% его зданий. Пострадало большинство жителей города. Геббельс, вне себя от бешенства, предложил Гитлеру разорвать Женевскую конвенцию о защите военнопленных и расстреливать на месте экипажи сбитых самолетов. Фюрер с радостью ухватился за эту идею; он и сам давно подумывал о таком шаге, досадуя на то, что немецкие солдаты "слишком легко сдаются в плен англо-американским войскам", надеясь на гуманное обращение. Немецкие военные, которым очень не понравилась эта идея фюрера, с большим трудом уговорили его отложить на время её осуществление.
Тем временем в бункере Гитлера уже передавали друг другу, как величайшую драгоценность, маленькие ампулы с ядом. Гитлер распорядился снабдить ими всех своих верных сотрудников, "заслуживших, благодаря своей преданности, почетную и быструю смерть". Госпожа Магда Геббельс тоже получила от личного врача Гитлера профессора Морелла ампулы для себя и своих шестерых детей. Она не просила об этой услуге мужа, потому что он был перегружен работой, да и вообще, когда она чувствовала необходимость поделиться с кем-нибудь своими мыслями, она все чаще обращалась к Земмлеру и его коллегам: Статс-секретарь вспоминал: "Вечером она снова, как это бывало часто в последнее время, зашла к нам в бюро, поговорить о том, что её волновало. Мне её жаль. Она не испытывает никаких иллюзий насчет будущего. Она призналась, что боится смерти, приближающейся с каждым днем, с каждым часом. Она сказала, что не смогла говорить с мужем на эту тему: ведь у него слишком много забот - чересчур много для одного человека. Еще она сказала, что пришла к выводу о необходимости собственной смерти: по её словам это - единственный выход. Но вот смириться с тем, что придется отнять жизнь у собственных детей, - это свыше её сил! "Вчера вечером я укладывала их спать, всех шестерых: четырехлетнюю Хейду, пятилетнюю Гедду, семилетнюю Холли, девятилетнего Гельмута, десятилетнюю Хильду, двенадцатилетнюю Хельгу и когда я подумала о том, что их ждет, то чуть с ума не сошла от боли и мук! Я долго ломала голову над тем, смогу ли справиться со всем, что на нас свалилось. С мужем я не могу об этом говорить: он не простит мне такой слабости! Он верит, что не все потеряно, пока он ещё может бороться".
