Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3
{01221}
Глаза отводит. Подожди, я его сейчас пришлю сюда. Покончи с ним, матушка! Нечего церемониться... Пора. Изволь-ка, матушка, того... Не молоденькая... Фокусы, небось, все уже знаешь! Papa исчез. Минут через десять, робко пробираясь кустами сирени, показался художник. - Вы меня звали? - спросил он Лелю. - Звала. Подойдите сюда! Полно вам меня бегать! Садитесь! Художник тихохонько подошел к Леле и тихохонько сел на краешек скамьи. "Какой он хорошенький в темноте!" - подумала Леля и, обратясь к нему, сказала: - Расскажите-ка что-нибудь! Отчего вы такой скрытный, Федор Пантелеич? Отчего вы всё молчите? Отчего вы никогда не откроете предо мной свою душу? Чем я заслужила у вас такое недоверие? Мне обидно, право... Можно подумать, что мы с вами не друзья... Начинайте же говорить! Художник откашлялся, прерывисто вздохнул и сказал: - Мне вам многое нужно сказать, очень многое! - В чем же дело стало? - Боюсь, чтоб вы не обиделись. Елена Тимофеевна, вы не обидитесь? Леля захихикала. "Настала минута! - подумала она. - Как дрожит! Как он дрожит! Поймался, голубчик?" У Лели самой затряслись поджилки. Ее охватил столь любезный каждому романисту трепет. "Минут через десять начнутся объятия, поцелуи, клятвы... Ах!" - замечтала она и, чтобы подлить масла в огонь, своим обнаженным горячим локтем коснулась художника. - Ну? В чем же дело? - спросила она. - Я не такая недотрога, как вы думаете... (Пауза.) Говорите же!.. (Пауза.) Скорей!! - Видите ли... Я, Елена Тимофеевна, ничего в жизни так не люблю, как художество... искусство, так сказать. Товарищи находят, что у меня талант и что из меня выйдет неплохой художник... - О, это наверное! Sans doute!
{01222}
- Ну, да... Так вот... Люблю я свое искусство... Значит... Я предпочитаю жанр, Елена Тимофеевна! Искусство... Искусство, знаете ли... Чудная ночь! - Да, редкая ночь!- сказала Леля и, извиваясь змеей, съежилась в шали и полузакрыла глаза. (Молодцы женщины по части амурных деталей, страсть, какие молодцы!) - Я, знаете ли, - продолжал Ногтев, ломая свои белые пальцы, - давно уже собирался поговорить с вами, да всё... боялся. Думал, что вы рассердитесь... Но вы, если поймете меня, то... не рассердитесь. Вы тоже любите искусство! - О... Ну да... Как же! Искусство ведь! - Елена Тимофеевна! Вы знаете, зачем я здесь? Вы не можете догадаться? Леля сильно сконфузилась и, якобы нечаянно, положила свою руку на его локоть... - Это правда, - продолжал, помолчав, Ногтев. - Есть между художниками свиньи... Это правда... Они ни в грош не ставят женскую стыдливость... Но ведь я... я ведь не такой! У меня есть чувство деликатности. Женская стыдливость есть такая... такая стыдливость, которой неглижировать нельзя! "Для чего он говорит мне это?" - подумала Леля и спрятала в шаль свои локти. - Я не похож на тех... Для меня женщина - святыня! Так что вам бояться нечего... Я не такой, я такой, что не позволю себе чепуху выделывать... Елена Тимофеевна! Вы позволите? Да выслушайте, я, ей-богу, ведь искренно, потому что я не для себя, а для искусства! У меня на первом плане искусство, а не удовлетворение скотских инстинктов! Ногтев схватил ее за руку. Она подалась чуточку в его сторону. - Елена Тимофеевна! Ангел мой! Счастье мое! - Н... ну? - Можно вас попросить? Леля захихикала. Губы ее уже сложились для первого поцелуя. - Можно вас попросить? Умоляю! Ей-богу, для искусства! Вы мне так понравились, так понравились! Вы та, которую именно мне и нужно! К чёрту других! Елена Тимофеевна! Друг мой! Будьте моей...
{01223}
Леля вытянулась, готовая пасть в объятия. Сердце ее застучало. - Будьте моей... Художник схватил ее за другую руку. Она покорно склонила головку на его плечо. Слезы счастья блеснули на ее ресницах... - Дорогая моя! Будьте моей... натурщицей! Леля подняла голову. - Что?! - Будьте моей натурщицей! Леля поднялась. - Как? Кем? - Натурщицей... Будьте! - Гм... Только-то? - Вы меня премного обяжете! Вы дадите мне возможность написать картину и... какую картину! Леля побледнела. Слезы любви вдруг обратились в слезы отчаяния, злобы и других нехороших чувств. - Так вот... что? - проговорила она, трясясь всем телом. Бедный художник! Ярко-красное зарево окрасило одну из его белых щек, когда звуки звонкой пощечины понеслись, мешаясь с собственным эхом, по темному саду. Ногтев почесал щеку и остолбенел. С ним приключился столбняк. Он почувствовал, что он проваливается сквозь всю вселенную... Из глаз посыпались молнии... Леля, трепещущая, бледная как смерть, ошалевшая, сделала шаг вперед, покачнулась. По ней точно колесом проехали. Собравшись с силами, она неверной, больной походкой направилась к дому. Ноги ее подгибались, из глаз сыпались искры, руки тянулись к волосам с явным намерением вцепиться в оные... До дома оставалось только несколько сажен, когда ей еще раз пришлось побледнеть. На ее пути, около беседки, увитой диким виноградом, стоял, широко растопырив руки, пьяный, мордастый Иван, непричесанный, с расстегнутой жилеткой. Он глядел в Лелино лицо, сардонически ухмылялся и осквернял воздух мефистофелевским "ха-ха". Он схватил Лелю за руку. - Подите прочь! - прошипела Леля и отдернула руку... Скверная история!
{01224}
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ ИЮНЯ
(РАССКАЗ ОХОТНИКА, НИКОГДА В ЦЕЛЬ НЕ ПОПАДАЮЩЕГО) Было четыре часа утра... Степь обливалась золотом первых солнечных лучей и, покрытая росой, сверкала, точно усыпанная бриллиантовою пылью. Туман прогнало утренним ветром, и он остановился за рекой свинцовой стеной. Ржаные колосья, головки репейника и шиповника стояли тихо, смирно, только изредка покланиваясь друг другу и пошептывая. Над травой и над нашими головами, плавно помахивая крыльями, носились коршуны, кобчики и совы. Они охотились... Аким Петрович Отлетаев, мировой судья, земский врач, я, зять Отлетаева Предположенский и волостной старшина Козоедов ехали все шестеро на отлетаевской коляске-розвальне на охоту. За коляской, вывалив языки, бежали четыре пса. Я и земский врач народ худенький, остальные же толсты, как стоведерные бочки, а потому, несмотря на то, что дедовская коляска была и широка и глубока, нам было до чёртиков тесно. Я то и дело толкал локтем и ружейным прикладом в живот Козоедова. Все мы толкались, пыхтели, морщились, всей душой ненавидели друг друга и с нетерпением ждали того времени, когда нам можно будет вылезть из коляски. Ехали мы подальше в степь пострелять куропаток, стрепетов, перепелов, болотной дичи и, если фортуна оглянется на нас, дрохв. Предводительствовал нами хозяин коляски и коней Отлетаев, по милости которого мы и ехали на охоту. Тела наши были сдавлены, но зато души были преисполнены радостями самого высшего качества! Кто никогда не ездил и не шлялся на охоту, тому не понять этих радостей. Мы держали наши ружья и глядели на них так любовно, как маменьки глядят на своих сыночков, подающих большие надежды.
{01225}
- А каков наш будет маршрут? - спросил я, когда мы отъехали от Отлетаевки верст на десять. - Сейчас едем на Еланчик, - отвечал Отлетаев, - бекасов стрелять... Отсюда это верст восемь будет. Там же и перепелов на просе постреляем... Пострелявши перепелов, ночевать станем, а уж завтра чуть свет у нас самая-то настоящая стрельба начнется... - А что, господа, как думаете, - спросил я, показывая пальцем на коршуна, который купался далеко в небесной синеве, - можно ли попасть отсюда? Попадете? - Не попадешь! - сказал Отлетаев. - Далеко очень! Впрочем, из моего ружья попадешь... - И из вашего ружья не попадешь, - заметил Предположенский. - Попадешь. Дробью не попадешь, не достанет, а пулей наверно... - И пулей не попадешь. - Уж это позвольте мне знать, попаду я или не попаду! Вы ружья моего не знаете, а я знаю... Вы отродясь не видали хороших ружей, а потому это вам и кажется таким странным... Я и дальше попадал... Предположенский откинул назад голову и засмеялся... - Чего же смеешься? - продолжал Отлетаев. - Не веришь, небось? - Разумеется, не верю. - Гм... Ружья моего, значит, не знаешь... Ружье замечательное! Недаром шестьсот целковых стоит... - Сколь...ко?? - спросил Предположенский и вытянул шею... - Сколько? Повторите, папаша! - Шестьсот рублей... Чего же ты смеешься? Ты погляди на ружье, да потом и скаль зубы! - Я вижу... Чьей фабрики? - Марсельское... Фабрики Лепелье... - Лепелье? Не слыхал что-то такой фабрики... Ружье, как ружье... Рублей сто стоит... Не люблю, тесть, когда вы врете! Зачем врать? Я не понимаю, зачем врать? - Ружье хорошее, - заметил мировой, - но шестисот не стоит. Вы переплатили, Аким Петрович! - Он вовсе не переплачивал! - горячился Предположенский, - он врет! Врет, как школяр!
{01226}
Отлетаев завертелся и покраснел. - Не таковский, чтоб врать, - сказал он. - Так-то-с! Ты вот... ты вот так врешь! Ну да! Ты вот так и норовишь уколоть! С тобой ездить не следует. Я не знаю, зачем я с тобой поехал!.. - И не ездил бы... Зачем врать, не понимаю! Врет, как свинья! - Сам свинья! Свинья и дурак вместе с тем... Мы начали усовещевать Предположенского. - Пусть он не врет! - оправдывался непокорный зять. - Моя душа возмущается, ежели кто врет... И свиньей пусть не бранится. Сам он свинья, вот что! А если ему неприятно, что я еду, так... шут с ним! Я могу и не ехать! - Ну, полноте! Аким Петрович и не думал вас оскорблять! Стоит ли поднимать бурю из-за пустяков? Предположенский надулся, как объевшийся индюк, и умолк. - Нельзя-с! - обратился, немного погодя, к Предположенскому Козоедов. - Нельзя-с! Он вам теперь, можно сказать, заместо родителев, тесть он вам, а вы грубости наносите... А грешно! Зять взглянул презрительно на старшину и сардонически усмехнулся... - Тебя спрашивают нешто? - спросил он. - Спрашивают? Молчи, коли... Сиди, ежели сидишь!.. Заместо родителев... Говорить еще не умеешь, а тоже лезешь... Гм... Суконное ры... Мужлан! - Вот видите-с, какие вы! Не любите, коли люди покойно сидят. Я хотя и из простого звания произошел, хотя, могу сказать, и никакого образования не проходил, но могу сказать, что имею в груди, и в сердце, и в душе всякие чувства, а вы вот так нет, хоть вы и науки проходили по всем степеням... Так-то-с! - Перестаньте, господа! - вмешался я. - Полно вам друг другу мораль читать! Давайте молчать... Отлетаев с сопеньем вытащил из бокового кармана объемистый, сильно потертый портсигар и запустил в него свои толстые пальцы. Доктор и мировой протянули руки к его портсигару. - Нет-с, извините-с! - сказал внушительно Отлетаев. - Дружба дружбой, а табачок врозь. Мне Самому
