Михаил Садовский - Под часами
- Вос тутцах? Что происходит? Ты можешь сказать мне, что про-исходит, или твоя жена уже такая дура, что ничего не сможет понять?
- Перестань Белла. Ты же интеллигентная женщина, ты же читаешь газеты, ты же еврейка, наконец, перестань -- что происходит, то проис-ходит. Со всеми происходит и с нами тоже.
- Ты будешь работать или сначала поешь?
- Я сначала поем, а потом буду работать... я буду работать, пока меня не остановят...
- Эйх мир а гройсер менч! Большой человек! Никто тебя не оста-новит! Кому ты нужен без работы! Ты будешь пахать на них до самой смерти! У тебя уже столько фамилий, что тебя просто потеряли!
- Я же говорил, что ты умница! Они меня потеряли! Ты права! Права! Пока не построю царские палаты... это уже было... что дети?
- Дети? Какие дети? У тебя что, есть дети?
- Знаешь, иногда мне кажется... -- он замолчал и склонился над та-релкой.
- Ну, договаривай, говори -- я ничего не вижу, меня подменили, ни-чего вокруг не интересует... мой отец вовремя умер, но не каждому бы-вает такое счастье... его и в местечке уважали за ум... а у нас не одни дураки жили...
- Знаю, у вас в местечке родился Троцкий... дос из а глик! Это большое счастье! Но прошло ровно пол двадцатого века, и мир ничего не предложил новенького кроме способов убийства, и первые удары все-гда падают на наши головы... так если умереть, то хорошо, как Пьер и Люс... ты помнишь "Пьер и Люс"? Помнишь? Конечно, помнишь -- мы вместе вслух читали, а у тебя всегда память была лучше... лучше, лучше... так оглянись назад: стало плохо, и нас опять нашли... одними татарами и саратовскими немцами не обойдется... ты же знаешь, ты же вся в отца...
x x x
- И ты знала, что он пишет что-то свое?
- Скорее догадывалась... такое легкое перо... но он при своей мешковатости и наивной мягкотелости был с твердым стержнем внутри... нет, я не знала, конечно.
- А ты не писала что-то "свое"?
- Все, что я писала и делала, было "свое" и часто не устраивало генеральную линию... но в науке нельзя выхватить одного -- это дело коллективное, я бы сказала корпоративное... тут не спрячешь ничего... а честно сказать, не было у кого спрятать...
- У тебя не было друзей?
- Таких, у кого можно спрятать, не было, все они нуждались сами в такой же дружеской поддержке. На этом и строилось осведомитель-ство в этой среде. Некоторые наивно полагали, что могут откупиться чужой судьбой и жизнью, обесценивая этим свою собственную...
- А ты уже не верила в общую идею?
- Если скажу "да" -- совру, если "нет" -- неправду... единственное, что я могла сделать, порвать и вынести некоторые книги...
- Я помню...
- И знаю, что ты их потихоньку спасал...
- Этого я не знал!
- Знала!
- И не остановила меня?
- Ты бы потом не простил мне этого...
Мама, мама, кто же посмел встать между нами! Как мне вер-нуться туда, чтобы тогда жить с тобой одним, общим... как страшно ты спасала меня... вы жили, как обложенные волки... биологи, генетики... по-вашему выходило, что коммунистические идеи не передаются по на-следству и надо власти тратить колоссальные силы на внедрение их в человека, а потому уровень разума населения должен был быть доста-точным лишь для восприятия дрессировки... сколько подписей стояло под твоими статьями -- оценивающих, разрешающих, допускающих, беру-щих на себя ответственность... а кому это надо -- брать на себя ответст-венность...
сколько идей состарилось в ящиках лабораторных столов и сгорело в буквальном смысле перед предполагаемыми обысками и арестами. Мы имеем право только сожалеть
-- ну не все же могли быть протопопами Авакумами, хирургами Добровольскими и стоиками Ва-виловыми.
Может быть, ты и не знала, что он писал, а может, так убедила себя в этом, чтоб и под пыткой не проговориться... а ты не забыла, что с тем чемоданчиком, что стоял в прихожей у стеллажа с книгами с твоей парой белья, зубной щеткой, железной коробочкой зубного порошка и полотнянным мешочком сухарей, потом... я ездил в институт и носил в нем Термодинамику и ноты... он так и простоял без дела все аресты и погромы... ты, наверное, тоже думала, что до тебя просто не дошли руки...
Авоська
Смирнову очень хотелось немедленно вытащить рукопись, раз-ложить страницы на столе и узнать из них сокровенное о себе и това-рищах, и о Пинхусе. Они все его любили, хотя поначалу он производил неприятное впечатление своей неуклюжестью, кривой верхней губой, раздвоенным кончиком тупого носа, который то и дело вытирал или просто по привычке подбивал снизу вверх ладонью... Его бескорыстие и бесхитростность подкупали через минуту общения, и сколько потом ни проходило времени рядом с ним, он таким и оставался: преданным и жившим больше где-то внутри себя.
Слава вспомнил, как Пинхус забирал его из распределителя... непонятно, почему...
"Он же русский! -- Возражал заведующий, - И у меня нет разнарядки... " Пинхус не соглашался: "Рус-ский! Разнарядки! Ты посмотри, какие у него глаза! Он же пропадет тут! " Но чиновника переубедить не удавалось: "Как же так? У Вас же еврейская колония! " Пинхус тоже сражался: "Еврейская, еврейская! Ну, дак что? Все люди евреи -- не все об этом догадываются! " Как ему удалось переубедить, а главное -- зачем, мучило Славу уже много лет. Среди Школьников, Канторовичей, Явно, Миримских, Меламедов были и Ручкины, Заривняки, Нечитайло, поэтому Смирнов легко вписался в этот ряд, а через полгода болтал на идиш не хуже тех, кто с детства не знал другого языка и здесь учил русский...
Он положил сумку на стол, вышел и вернулся с плоским резино-вым ведром, трофеем, захваченным в гараже немецкого штаба еще в Белоруссии, бережно вложил рукопись в это ведро, щелкнул клапанами, загнул верх и перетянул веревкой. Вода теперь не могла просочиться внутрь. Потом все это завернул снова в газету и втиснул в старую гряз-ную, когда-то бывшую белой авоську. Теперь вряд ли чье-нибудь внимание она могла привлечь.
Для него содержимое было не просто памятью прошедших лет -- там, как он понял, хранилась его прошлая, теперь то ли умершая, то ли разбросанная семья. Он был "фронтовая разведка" и первым видел то, о чем и в сводках не сообщали, и в книгах не писали. Несколько раз они натыкались на концентрационные лагеря, и лучше всего о них информи-ровали надписи на стенах в бараках и на остатках строений. Его това-рищи не знали, что он понимал эти закорючки, оставленные на память миру в последний миг перед вечным закатом. Где могли они быть, его товарищи и друзья... он вдруг прервал свои воспоминания и остановился на полшаге: "А что же он сам не засу-нул туда свою тетрадку?!.. " Но, постояв несколько мгновений, решил, что не надо все добро складывать в одно место -- армейские команды, еще прошлых веков, очень разумны, даже мудры: рассредоточиться. Он же не в наступление идет, обороняется -- не надо так рисковать... "
Рано утром, когда туман медленно отступал в низинки и пря-тался за низкорослыми елками на опушке, через поле медленно шел человек, сильно прихрамывая и потому не сворачивая, чтобы обойти лужи. Его кирзовые сапоги были заляпаны грязью до самого верха, ар-мейская телогрейка застегнута на все пуговицы и на лоб надвинута бы-валая тоже армейская ушанка. В руке идущего болталась грязная авоська, в которой лежало что-то завернутое в газету, торчала головка бутылки, и выпирали углы тоже завернутой в газету буханки -- явно хар-чишки, которые раздобыл, наверное, на станции. Человек шел нетороп-ливо, не глядя под ноги и не поворачивая головы. Бог его знает, куда и зачем. Картина эта была настолько обычна, что не могла вызвать ни у кого подозрения...
он добрел до опушки, свернул по дороге вдоль леса, а когда достиг переложенных туманом, как ватой в ящике новогодних игрушек, елочек, вдруг резко взял влево между ними. Слегка качну-лось несколько веток, роняя капли, и человек исчез. Он и тут шел уве-ренно и не оглядываясь, чуть отведя назад руку с авоськой, чтобы не задевать ею ветки по сторонам. Через полчаса он остановился, снял шапку, вытер ладонью пот со лба и тихонько по особому свистнул -- ни-кто не отозвался, тогда он свистнул чуть громче и замер, прислушива-ясь. Его натренированное ухо уловило слабый треск веток, он усмех-нулся и пошел навстречу звуку, через несколько шагов снова остано-вился, и в этот момент к ногам его бросилась огромная лохматая со-бака и, слабо поскуливая и изогнув кольцом свое тело, затопталась смешно вокруг, сильно колотя хвостом по голенищам его сапог, отчего раздались редкие глухие хлопки. "Домой, домой, Лирка! " -- скомандо-вал Смирнов, и собака побежала вперед, непрерывно оглядываясь на ведомого. Через несколько минут чаща внезапно уперлась в мокрый бревенчатый бок избы, пахнуло теплом из отворенной двери, и пришелец шагнул внутрь в полумрак. "А где хозяин? " -- обратился он в глубину и, не получив ответа, снова вышел на крыльцо, повторил свой вопрос, и со-бака, перекинув голову с боку на бок, рванулась в чащу. Смирнов огля-делся, пошел к покосившемуся строению, скинул щеколду с двери и, ко-гда вышел обратно, в руках его ничего не было. Он снова отправился в избу, разложил в печке огонь, поставил чайник, достал из самодельного шкафчика стаканы, тарелку, два ножа, положил все это на стол, вышел на крыльцо и закурил в ожидании.
