Сергей Семенов - У пропасти
Куда ей итти? К нему? О, он, конечно, примет ее, приласкает и оставит у себя; но хватит ли у ней духа после того, что она пережила, пойти к нему? Она представила себе это и вдруг, как вчера вечером, задрожала от гадливости и отвращения; лицо ее опять сделалось без кровинки, и жгучие горькие слезы показались на щеках ее.
Так куда же итти? к дочери? Как она явится перед ее глазами, перед ее невинной совестью, она, гадкая, преступная мать, и скажет, что она без места, ее разочли? Может ли она, не кривя душой, сказать прямо ей, милому, чистому ребенку, ту причину, по которой ее разочли? Нет, нет и нет!
Пойти разве к подругам? но примут ли они ее? Конечно, примут, но как? Будут расспрашивать, соболезновать и думать каждая: не навязалась бы нам на шею. "Этаким товаркам ведь нужны мы лишь тогда, когда при линии и когда с нами выгодно водить компанию, а в таком виде кому мы нужны?"
С такими думами она просидела больше часу. Ноги ее несколько отошли, но все же усталость была так велика, что она не могла больше ходить и только спрашивала себя: "Что же я буду делать теперь?"
Вдруг ей вспомнилось ее давнишнее желание снять для себя уголок и хоть немного пожить в нем. Она обрадовалась, что это пришло ей в голову, и, поднявшись с места, встала и направилась к той части города, где скорей подешевле можно было приискать нужную ей квартиру.
IX.
Два дня Даша пролежала на постели в каморке, которую наняла для себя, почти не вставая и никуда не выходя, и все передумывала о том, что с ней случилось за эти дни. Правда, сознание некрасивости поступка в ней отчасти ослабело, и угрызения совести сделались не так явственны и мучительны, но взамен этого ее охватило страшное равнодушие ко всему и глухая ненависть к людям -- и ненависть слепая, безрассудная. Ей думалось, что вот она лежит одна, пришибленная, беcпомощная, истерзанная внутренними мучениями, и никому до нее дела нет, никто ее не любит, никто не пожалеет. "Для чего ж я на свете живу? -- думалось ей. -- Значит никому не нужна, подохну -- еще перекрестятся, скажут: одно место освободилось… И что я за несчастная такая, Господи Боже!..
На третий день перед вечером Поля, извещенная матерью о перемене в ее судьбе, прибежала навестить ее. Она вбежала румяная, веселая, нарядная, в темно-синей жакетке, белом кашемировом платке на голове и шерстяном платье. В ней никак нельзя было узнать той деревенской девочки, которая с небольшим год тому назад приехала в Москву в больших яловочных полусапожках и карусетовой поддевке. При взгляде на дочь сердце у Даши почему-то болезненно сжалось.
– - Что это вы, маменька, иль захворали? -- защебетала Поля, бросаясь к матери. -- С места ушли, квартиру сняли, что это вы?
– - Захворала, -- вспыхивая и стараясь не глядеть на дочь, процедила Даша. -- Отдохнуть захотела, измучилась как собака, в людях-то живши, -- добавила она.
– - Когда же вы отошли?
– - Третьего дня.
Поля обвела взглядом новое жилище матери.
– - Долго думаете прожить-то тут?
– - Как поживется; поправлюсь, отдохну, а там опять буду места искать.
Поля сжала губы и не знала, что спрашивать больше.
– - А ты как поживаешь? -- в свою очередь спросила Даша.
– - Ничего поживаю, -- весело ответила Поля, прямо уставляясь на мать.
– - Нравится тебе жизнь-то?
– - Ничего, только беспокойно очень; у меня семь комнат на руках, так весь день на ногах: тому подай, этому сбегай, одного встреть, другого проводи. От утра до ночи покою не знаешь, -- ну, зато денежно, и на чай часто попадает, и подарки дарят.
– - Кто ж дарит?
– - Да жильцы и гости ихние. Намедни прихожу к одному комнату убирать -- студент он, и комнату и харчи у нас снимает, -- а он и говорит: "Зачем ты по-деревенски, в платке ходишь? пора тебе деревенщину-то оставлять". Я и
говорю: "По-московски-то дорого стоит: надо голову-то убирать, шпильки покупать, гребенку да серьги хорошие". -- "А у тебя нет разве?" -- "Нет", говорю. -- "Ну, подожди, я тебе подарю". И в этот же вечер принес мне пачку
шпилек, гребенку роговую да серьги серебряные. Посмотри-ка!
Поля распахнула жакетку, стащила с головы платок и показала матери подарок студента. Даша тревожно взглянула на нее, но ничего не сказала. Поля продолжала:
– - А другие все больше деньгами дарят: посылают за пивом, за табаком и еще за чем, и то сдачу отдают, то так. За этот месяц, окромя жалованья, семь рублей накопила. Вам нужно теперь, возьмите.
Даша молча взяла деньги, спрятала их и опять села рядом с дочерью. Она долго-долго глядела на нее, потом тяжко вздохнула и проговорила:
– - Давай чайку попьем.
Разговор у них не клеился, и, попивши чаю, Поля отправилась домой.
X.
По уходе дочери Даша опять легла на постель и долго лежала на ней не шевелясь. На душе у нее сделалось немного полегче. Сознание, что она не одна, а есть существо, которое любит ее и жалеет, слегка ободрило ее и прибавило внутренней силы. Тяжкая придавленность душевного состояния стала проходить, и в ее душе вдруг пробудилась страстная нежность к дочери, и она сразу как будто ожила, вскочила с места, села, привалившись к стене, и замерла от наплыва этого, почти нового, хорошего чувства.
– - Милая, милая!.. -- зашептала она, прижимаясь к стене, ежась и закрывая глаза. -- Пришла навестить меня, проведать, вспомнила о матери, пожалела ее! Слава Богу, что я не бросила тебя незнамо куда тогда, не отдала в воспитательный. Там или умерла бы давно, или завезли бы тебя куда-нибудь в даль, и я не разыскала бы тебя; а теперь ты вот у меня на глазах, недалеко от меня, любишь меня, жалеешь одна во всем свете… Платишь за мои заботы о тебе, отдаешь долг. И как хорошо я сделала, что вытребовала ее сюда к себе! Вот она пришла ко мне, проведала и утешила, а если бы не она, кто бы разогнал мою тоску-кручину?.. Хоть в воду полезай или вешайся, и никому до тебя дела нет. Нет тут жалости к человеку. Пока ты жив, здоров, работаешь, гнешься на них, -- ценят тебя: держат, кормят, нужным считают; а как задумал человек что-нибудь для себя сделать, или схватила тебя немочь, так и отворачиваются все от тебя, и не нужен ты никому. Мало того, что не дадут хлеба или приюта, а еще опозорят, если чуть проступишься, и после этого на порог не пустят… А кто виноват, что человек позорному делу отдается? Сами же они в соблазн своею жизнью вводят, сами же они на грех наталкивают! А потом отворачиваются от нашей сестры, презирают.
И Даше вспомнилось, как в течение ее жизни, после родов уж, до ее последнего падения, скольким соблазнам подвергалась она не от одних равных людей, но даже от господ или господских сынков, и только страшное отвращение к мужчинам после того, как ее так коварно обманули, да мысль, что она должна жить не для себя, а для дочери, оберегали ее, а не то она давным-давно погибла бы, как погибают тысячи подобных ей существ, не имеющих никакой узды.
И вдруг ей вспомнилась опять ее дочь, и ужас охватил ее душу.
– - И зачем я привела ее сюда? Захотелось свою жизнь облегчить! Так вот оно до чего довело облегчение-то. Чтобы погубить ее здесь! Чему она тут может научиться? Чему набраться? В деревне оно хоть и серо, а прожила бы честно, благородно девичью жизнь, вышла бы замуж, была бы хозяйкой, матерью, помощницей другим, а тут что она будет? Разве долго до греха -- понравится какой-нибудь, разве долго это? Вон уж один дарить ее начал, зачем он это делает? Конечно, слопать хочет… Да как же это так? Да что же это такое? Господи Боже мой!
Даша опять вскочила с подушки; все лицо ее горело; она схватилась за голову и прошептала:
– - Нет, нет, нет…
Потом она поспешно соскользнула с постели, сорвала с гвоздя пальто, надела его, накинула платок и быстро пошла вон из квартиры.
При проходе ее через комнату хозяйки та спросила ее:
– - Далеко ль вы?
– - Так, прогуляться, -- уклончиво ответила Даша и очутилась за дверью.
Она намеревалась прямо пройти к дочери. Почему, зачем -- она не думала, только чувствовала, что ей непременно нужно ее увидать. Что она скажет ей, чем объяснит свой приход, она не знала и не могла придумать.
Очутившись на улице, где ее обдало свежим морозным воздухом (был ноябрь) и этим несколько освежило ее разгоряченную голову, Даша остановилась. Мысли ее мало-по-малу начали приходить в порядок, и этот безотчетный порыв, под влиянием которого она очутилась здесь на улице, стал казаться ей диким, и страстное желание увидеть сейчас дочь -- безосновательным. "В самом деле, зачем я к ней приду? Она у меня сейчас была, говорила, что все хорошо, сама была такая веселая и здоровая. Что я там забыла?"
И она, сделавши несколько шагов без всякого направления, опять остановилась, с минуту подумала и, окончательно решив сегодня не ходить к дочери, тихим шагом дошла до лавочки, взяла в ней кое-что съедобного и вернулась опять к себе в угол.
XI.
Утром Даша проснулась поздно с сильно ноющим и часто бьющимся сердцем, с холодным потом на лице и с каким-то болезненным изнеможением во всем теле. Она подняла голову и стала соображать, почему это у нее такое состояние. И ей вдруг вспомнилось, что она видела страшный сон. Какого рода был случай, так испугавший ее во сне, она не могла сразу припомнить, но чувствовала, что случай был страшный, тяжелый, мучительный. Одеваясь, она стала припоминать его и мало-по-малу припомнила все и ужаснулась.
