Виктор Голявкин - Я жду вас всегда с интересом (Рассказы)
— Как вас понять?
— Буквально.
— Вы шутите?
— Нет, это вы шутите.
— Как нам тогда поступить, если мы с вами считаем, что оба шутим?
— Как поступить? Надо выпить.
— Принесите нам, пожалуйста, девушка.
— За ваше здоровье, — говорю, — за вашу жену.
Он рюмку уже было ко рту поднес, а тут отставил в сторону. Задумался, что-то с ним, в общем, происходит. Тяжело вздыхает, выпивает, заметно веселеет, начинает что-то рассказывать про скандинавские страны.
— Я сегодня полдня землю таскал в ведре на восьмой этаж, лифт пока не пустили, — говорю.
— Это еще зачем?
— Наполнял ящики на балконе, цветы буду сажать.
— Так много земли нужно было?
— Большой балкон достался, много ящиков.
— Между прочим, в скандинавских странах проектируются такие балконы и строятся, и цветы тоже там сажают… кто сажает, кто не сажает, как у нас, в общем.
— Тоже, значит, землю таскают?
— Таскают, а как же, не будешь таскать — не будет цветов. Кстати, уже зима, какой смысл было вам в это время землю таскать, весной уж…
— Случайно получилось, на девятом этаже у меня товарищ живет, прибегает чуть свет, орет: «Земля! Земля!» Как на корабле точь-в-точь после долгого плаванья. Ну, я вскочил с постели: что за земля, где земля, ничего понять не могу. А он: «Быстрей! Хватай ведро! Землю привезли! Потом поздно будет!»
— Чего это он?
— Бежим, говорит, скорей, а то потом за тридевять земель землю придется таскать; может, верно… Ну я не помылся, не побрился, схватил ведро и вниз по лестнице, как бы вроде зарядки…
— Ну и натаскали?
— Натаскал.
— А цветы, значит, весной?
— Цветы весной.
— М-да…
— Да-а… вот теперь сижу с вами. Зайду, думаю, стаканчик выпью после трудов.
— А как вы относитесь к Бакташеву? — спрашивает он ни с того ни с сего.
— К кому?
— Как вам Бакташев?
— Кто это такой?
— Поэт, господи! Бакташева не читали?
— Не читал.
— Ну, знаете…
— А что он написал?
— Он написал уйму! Массу стихов! Выпьем за него.
Мы взяли выпили.
— Вы еще съели бы? Быстренько, и уйдем, пить больше не будем, — сказал я.
— Почему не будем?
— Так возьмем?
— Возьмем, возьмем, все возьмем…
— Все будет в порядке!
— Вы что-то сказали? Вы сказали: все будет в порядке? А что может быть не в порядке?
— Пожалуй, вам пить больше не надо.
— Нет, буду! Все время буду! И никто меня не остановит! Вам можно, а мне нельзя? Я не люблю спиртное, терпеть не могу! А моей жене, видите ли, не нравится, что я не пью, скучно, го-ворит, со мной в компании, все напиваются, как нормальные люди, а ты один, как балбес, сидишь, глазами зыркаешь, никуда от тебя не скроешься, никуда не отлучишься… поганая, говорит, при-вычка, не может напиться… А зачем?! На меня, говорит, смотреть противно, а сейчас на меня не противно смотреть? Идиотство, форменное идиотство!!! Я теперь каждый день буду напиваться, я ей покажу!..
— Не стоит вам расстраиваться… выпейте стаканчик, и айда, хватит, достаточно тут с вами прохлаждаемся…
— Вы скажите мне: ваша жена хвалит вас, когда вы пьете, неужели хвалит?
— Напротив… Если переберешь, а поскольку частенько перебираешь… за что же, собственно, хвалить…
— Тогда за что меня ругает? Ума не приложу. Хемингуэй, говорит, пил это правда? Мо-жет, он и не так уж пил, а? Все больше на него ссылается, портрет его приколотила на стенку…
— Действительно, он выпивал… шампанское, красную икру и «позвоним Капусте», помните?
— Читал, читал, жена вслух читала… О Марлен Дитрих идет речь, красивая женщина, актриса и позволяет себя Капустой называть, парадокс!
— Так это же по-дружески, любя.
— Как то есть по-дружески? Что значит по-дружески? Она же женщина!
— Ну и что?
— Вы считаете, ничего?
— А что?
— Нет, вы серьезно?
— Вполне.
— Тогда, значит, меня плохо воспитывали… Почему меня так плохо воспитывали, вы мне не ответите, а? Не выпить ли нам по этой причине?
Он чуть не плакал. Ругал свою жену. И тут же хвалил. Но больше всего он себя ругал. Немно-жечко неприятно было на него смотреть. Но, в общем-то, он не самое плохое впечатление произ-водил. Просто, видно, маленько запутался.
— Бросьте, — говорю, — свою жену в таком случае, раз такое дело, детей у вас нет, не так страшно… ничего я больше вам посоветовать не могу.
— Как не страшно? По-вашему, не страшно? Бросить ее? Да вы что? Как же так?!
— Уходят же другие, если невмоготу, как вам, к примеру…
— Знаете что… Проводите меня домой… Я вас прошу… при вас она не посмеет, сделайте такую любезность… я боюсь… произойдет землетрясение…
— Вы же говорили, она вас ругала за то, что вы не пьете. Сейчас вы выпили. Выходит, жена вас будет только хвалить.
— Вы думаете?
— Вы же сами говорили.
— Да, да… но я же не с ней выпил… если бы я с ней выпил, нет, я боюсь…
— Первый раз вижу человека, чтобы так своей жены боялся.
— О! Вы ее не знаете! Нет, вы ее не знаете!
Мне любопытно стало, что у него за жена. Зверски он ее боялся. Буквально дрожал от страха.
— Не волнуйтесь, — говорю, — не выпить ли нам еще, я вас провожу, вы не волнуйтесь.
— Давайте, давайте пить, а потом вы увидите настоящее землетрясение…
Мы выпили. Я расплатился.
Мороз был крепкий, но мы не замечали. Выпили по кружке подогретого пива в новом крас-ном ларьке на углу. «Мороз и пиво — день чудесный…» вертелось у меня в голове такое дурац-кое сочетание слов. Я взял его под руку. Путаным жестом руки показывал он мне свой дом. Снег скрипел под ногами. Дом его был где-то рядом.
— Вот мои окна, — сказал он наконец, когда мы не совсем прямым путем подошли к его дому.
Окна светились божественно. Одно окно синевато-голубое, другое сиреневое.
Мы поднялись по лестнице. Его шаги становились все более неуверенными, по мере того как мы подходили к его квартире.
Он стоял шатаясь, кивая все время на звонок, чтобы звонил я. Я позвонил.
Она появилась в дверях, как богиня.
Он, как вошел, тут же свалился на диван, — скучновато с его стороны.
— До свидания, — сказал я.
— Погодите, — сказала она, — вы любите стрелять?
— Как то есть? — спросил я.
— Из винтовки, из револьвера?
— Как вас понять?
— Вы стреляете из лука? Мне подарили настоящий индейский лук. Вы видите его? — Она кивнула на мужа. — Недавно он отсутствовал пятнадцать суток…
— О да, он мне рассказывал, он всюду побывал, он дипломат…
— Вот его дипломатическое положение! На тахте! Нигде он не был, никуда не ездил! Играет дипломата, конструктора, черта лешего, а люди верят. Если бы ему не верили…
— А кем он работает? — спросил я.
— Артист.
Я так и не понял, артист ли он театра или в жизни артист.
— Вы не хотите пострелять из лука? — спросила она. — Не хотите ли вы выстрелить из лука в его зад? — Она засмеялась, мотнув головой, и волосы закачались… — Я могу вам принести лук, могу доставить вам такое удовольствие…
— Благодарю вас, — сказал я, — у меня такого желания нету.
— Как жаль! А у меня есть! — Она снова мотнула головой. — Мне вас жаль! Вы получили бы громадное удовольствие!
— Так, значит, он артист… — сказал я. — До свидания!
Я хлопнул новой дверью с силой, на какую был только способен. Сошел по новой лестнице. Вышел на новый проспект Космонавтов.
Дома-то меня жена ждет, дети, а я болтаюсь…
Художник
Зачем я ему был нужен, я не мог понять.
— Я был бы очень признателен вам, — говорил он мне по телефону, — если бы вы посетили мою выставку офортов и монотипий в зале для игры в мяч во Дворце культуры.
Мы с ним когда-то учились в художественном училище — не то он был старше, не то я был старше, я его не очень-то хорошо помнил: мы с ним на разных курсах учились.
Зачем я ему все-таки был нужен? Но, видно, я был ему просто необходим, раз он мне по нескольку раз в день звонил, когда меня дома не было.
Потом он поймал меня; не очень-то хотелось мне ехать на его выставку, дел у меня по горло было, но я все-таки поехал — он бы от меня не отстал, я это сразу понял.
Он встретил меня у двери.
— Я всех своих старых приятелей приглашаю на свою выставку, — сказал он.
Я никогда не был его приятелем. Мало того, я понял, что никогда не видел его и никогда не учился с ним в одном училище. Он совсем другой человек, не тот, за которого я его принял по телефону.
— Почему вы считаете меня своим приятелем? — спросил я его мягко.
Он молча и торжественно раскрыл передо мною книгу отзывов. Попросил подумать, перед тем как написать отзыв о его картинах. Он, разумеется, хотел, чтобы я написал ему туда слова лестные и приятные. Но я не смотрел еще выставку. А это, видимо, его не интересовало. Его главным образом положительный отзыв интересовал. Он протягивал книгу с улыбкой, и опять-таки я не мог понять, зачем ему мой отзыв. Я не представитель Министерства культуры или Академии художеств, не имею влияния в художественных кругах, не имею приятелей в этих сферах, не имею влиятельных родственников и ни в коей мере не мог бы способствовать успеху его творчества или, в крайнем случае, устроить выставку его работ вторично. Я сам, в конце концов, рисую этикетки на различные коробки для нашей пищевой промышленности, ни разу в жизни не выставлял своих произведений, которых, кстати, у меня и нет.
