Александр Амфитеатров - Нелли Раинцева
Онъ шепталъ, что любитъ меня, что жить безъ меня не можетъ, что либо ему пропадать, либо я должна его любить; онъ шепталъ, что если я не сдѣлаю по его, такъ не жаль ему ни себя, ни меня, онъ готовъ на всякій срамъ и скандалъ, себя — въ острогъ, а меня — на публичный позоръ…
Онъ шепталъ почти беззвучно, но мнѣ казалось, что онъ кричитъ во все горло, что его слышать всѣ, что въ залѣ нарочно всѣ затихли, чтобы къ намъ прислушаться.
— Да оставьте же вы меня, — съ безсильнымъ бѣшенствомъ проскрежетала я, стараясь вырваться, — вѣдь тамъ люди, они могутъ войти. Если вамъ надо говорить со мной, найдите другое время, другое мѣсто.
Онъ сталь требовать, чтобы я назначила ему свиданіе, сегодня же, когда всѣ въ домѣ заснуть.
— Это невозможно, вы съ ума сошли, пустите меня, такъ подло!..
Тогда онъ яростно забормоталъ мнѣ на ухо какія то проклятія, сжимая меня еще крѣпче. Я поняла, что этотъ обезумѣвшій звѣрь способенъ сейчасъ убить меня, вытащить въ залъ, закричать на весь домъ, что я была его любовницей.
— Елена Михайловна! Что вы такъ долго? — окликнули меня изъ зала отъ рояля. Кто то двинулъ стуломъ, вставая, очевидно, чтобы итти ко мнѣ. Волосы зашевелились на моей головѣ.
— Да, — отчаянно шепнула я, — только уйдите, уйдите.
Желѣзныя руки отпали, и Петровъ исчезъ въ коридорѣ почти въ тотъ же мигъ, какъ Кроссовъ откинулъ портьеру изъ зала.
Я отговорилась, что не нашла романса и пѣть не могу. Сказала, что нахожу темноту пріятною и предложила перемѣститься изъ зала въ кабинетикъ. Кроссовъ обрадовался и принялся нашоптывать обычныя сентиментальности, а я сидѣла, счастливая, что онъ говорить глупости, не требующія отвѣтовъ, сидѣла въ какомъ-то «ледяномъ бреду»: голова была полна тяжелаго холода, и мысли, масса мыслей, ненужныхъ и безпорядочныхъ, застывали въ мозгу, какъ грѣшники въ девятомъ кругу Дантова ада. Было около часа ночи, когда гости разъѣхались. Мама оказалась въ расположеніи разговаривать со мною о Кроссовѣ, поздравляя меня съ побѣдой и недоумѣвая, зачѣмъ онъ тянетъ время и не дѣлаетъ предложенія. Она болтала цѣлый часъ, пока не замѣтила, что я имѣю усталый и больной видъ. Тогда она отпустила меня спать, но перспектива кроссовскаго предложенія сдѣлала ее любезною, какъ никогда; она проводила меня въ мою спальню, заставила Таню, при себѣ, раздѣть меня и уложить и только тогда величественно удалилась.
Когда шаги ея затихли въ коридорѣ, я бросилась къ двери, чтобы запереть ее на ключъ. Но ключа не оказалось въ замочной скважинѣ. Мнѣ не повѣрили, противъ меня приняли мѣры.
Дальше — разсказъ короткій.
Потянулась тайна и чувственное рабство, медленно переродившееся въ чувственную привычку. Ну, да! И пускай стыдно! Я простила моему любовнику его грубость, его насиліе, я привыкла къ нему. Привыкла потому, что онъ былъ сильный, смѣлый и нѣжный; потому, что онъ обожалъ меня; потому, что онъ ревновалъ меня, какъ мавръ; потому, что мнѣ было смѣшно, когда онъ ласкалъ меня тысячами глупѣйшихъ названій; потому, что, когда я злила его, онъ осыпалъ меня уличными словами, и мнѣ становилось жутко, глядя на его ужасные кулаки, которые не разъ видала надъ своею головою; потому, что я вѣрила, что если бы я согласилась умереть вмѣстѣ съ нимъ, такъ онъ умеръ бы, не размышляя; потому, что мы мучили и любили другъ друга, какъ тигры, переходя отъ поцѣлуевъ къ побоямъ и отъ побоевъ къ поцѣлуямъ.
Никто въ домѣ не подозрѣвалъ нашей связи. Кроссовъ ѣздилъ къ намъ черезъ день и все замѣтнѣе и замѣтнѣе терялъ голову. А я очень похорошѣла и помолодѣла. Всѣ считали Кроссова моимъ женихомъ, хотя онъ предложенія еще не дѣлалъ. Охъ, сколько сценъ выносила я за этого Кроссова!.. Сколько разъ, слушая его любезности, я искренно ненавидѣла его, потому что у меня болѣли исщипанныя за него плечи, и я знала, что будутъ болѣть еще больше.
Наконецъ Кроссовъ сдѣлалъ предложеніе. Я приняла его, я не могла не принять, потому что мнѣ нечего было бы отвѣтить мамѣ и папѣ о моемъ отказѣ. Кроссовъ былъ женихъ изъ самыхъ завидныхъ, а я сидѣла у нихъ на шеѣ; въ двадцать три года не принять предложенія Кроссова, кого же дожидаться? Принца съ луны?
Я приняла предложеніе, сама не вѣря, чтобы бракъ этотъ состоялся, и не зная, какъ же, однако, онъ разстроится. «Авось какъ-нибудь». Но въ это время очень кстати умерла моя тетка Ольга Львовна, и свадьба отсрочилась.
Однажды Петровъ пришелъ ко мнѣ, сильно смущенный. Къ нему пріѣхала на побывку изъ Гжатска жена, и папа, въ знакъ особаго благоволенія къ своему любимцу, разрѣшилъ ему пріютить ее у себя въ боковушкѣ.
Наши свиданья — рѣдкія, случайный и урывочныя — сдѣлались адомъ. Теперь, когда Петровъ былъ не мой, я любила его, ревновала, дѣлала ему бѣшеныя сцены, а онъ попрекалъ меня моимъ согласіемъ на бракъ съ Кроссовымъ, грозилъ, если я его обманываю и свадьба состоится, зарѣзать меня, Кроссова, себя. Онъ все пугалъ да ругался, но однажды заплакалъ и плакалъ такими грозными слезами, что лучше бы онъ истопталъ меня ногами!
Тайныя волненія извели меня; я изнервничалась, исхудала, поблѣднѣла, меня одолѣвала постоянная слабость, я дрогла и коченѣла, кутаясь днемъ въ пледы и въ нѣсколько одѣялъ по ночамъ, Какъ-то разъ я завернула къ Корецкой и, между разговоромъ, упомянула о своемъ недомоганіи. Она разспрашивала меня чуть не цѣлый, часъ, подробно, мелочно, и потомъ долго молчала; наконецъ, глядя на меня въ упоръ своими огромными черными глазами — этимъ честнымъ зеркаломъ ея прекрасной, прямой души, — сказала:
— Раинцева, если вы дура, то сейчасъ вы смертельно обидитесь на меня и уйдете, разссорившись со мною. Если же вы не дура, то отвѣтите мнѣ откровенно на вопросъ, который я обязана сдѣлать вамъ, какъ медикъ, и который, въ моемъ словѣ вы, конечно, не сомнѣваетесь, — умретъ между нами. Вотъ. Вы… вы позволите мнѣ предполагать, что вы въ такомъ положеніи?
Я ахнула и осѣла въ креслѣ. Только этого не доставало!
Отвѣта не понадобилось: его сказало мое лицо. Потомъ началась истерика.
Я выплакалась у Корецкой. Она ни о чемъ меня не разспрашивала. Успокоила, что это еще только въ самомъ началѣ, и обѣщала, когда придетъ время, устроить все въ секретѣ.
— Но я, замужъ выхожу! — простонала я.
— За него?
Я опустила голову, колеблясь, лгать или нѣтъ. Корецкая приняла мое молчаніе за утвердительный отвѣть.
— Въ такомъ случаѣ, чего же вы струсили? Все будетъ по закону.
Я ушла отъ нея съ нравственнымъ страхомъ передъ Кроссовымъ, — возможность отвѣтственности предъ этимъ мальчикомъ впервые представилась моимъ глазамъ, — и съ физическимъ страхомъ предъ будущими страданіями, предъ трудностью скрывать свое положеніе. Куда ни обернись, стыдъ и позоръ, позоръ и стыдъ. Я ненавидѣла себя, Петрова, Кроссова, Корецкую, всѣхъ! всѣхъ! всѣхъ! Всѣ меня пугали, всѣ дѣлали мнѣ больно, всѣ были мои злодѣи.
Я пришла домой. Когда я поднималась по лѣстницѣ, изъ коморки боковушки, сквозь притворенную дверь, украдкой взглянула на меня женщина. Это была жена Петрова. Я видала ее много разъ раньше, но старалась не смотрѣть на нее: у меня къ ней было ревнивое отвращеніе, я брезговала ею. Теперь я ее разглядѣла: дебелая красавица-баба — не то мѣщанка, не то мелкая купчиха, съ румянымъ кормиличьимъ лицомъ и толстымъ тѣломъ. Ея огромная фигура и неуклюжій станъ смутили меня. Я съ отвращеніемъ подумала, что, можетъ-быть, съ нею то же, что и со мною, и мнѣ стало гадко, тошно, гнусно, и… и я не помню, какъ вбѣжала въ свою комнату и заперлась въ ней.
Меня всю перевернуло въ нѣсколько минутъ. Я уже не волновалась, не рыдала, не малодушничала. Я холодно сознавала, что я вся въ грязи, — это доходило до физической галлюцинаціи липкихъ потоковъ, льющихся по тѣлу, отъ которыхъ хотѣлось дрожать, ежиться, и казалось, что отъ нихъ ни укрыться, ни отмыться. Я уже никого не ненавидѣла, ни на кого не жаловалась, да ни о комъ и не думала. И ни о чемъ, кромѣ одного слова:
— Грязь, грязь, грязь.
Пріѣхалъ Кроссовъ. Какъ онъ полюбилъ меня, милый юноша! Я слушала его восторженную болтовню — болтовню влюбленнаго, у котораго спутанная мысль и языкъ безпорядочно прыгаютъ съ предмета на предметъ, точно обезьяна вперегонку съ попугаемъ. Я улыбалась, я отвѣчала на вопросы и, кажется, впопадъ, — я не казалась странною. А между тѣмъ въ голову ко мнѣ не заходила ни одна мысль, кромѣ все той же, одной, стучащей, какъ широкій маятникъ дѣдовскихъ часовъ:
— Грязь, грязь, грязь.
По отъѣздѣ Кроссова я подумала:
«Неужели я буду настолько подла, что выйду за порядочнаго, честнаго молодого человѣка опозоренная, съ чужимъ ребенкомъ? За что?»
Воспоминаніе о давишней встрѣчѣ съ женою Петрова встало предо мною. Грязь, грязь, грязь!..
Такъ прожила я два дня, безсонная и безсмысленная, въ закостенѣломъ самоотвращеніи. А на третій день, ввечеру, я приказала Танѣ приготовить мнѣ горячую ванну, и когда, послѣ нея, осталась одна въ своей комнатѣ, то встала на подоконникъ, отворила форточку и цѣлыхъ полчаса стояла, подставляя разгоряченную голую шею подъ вѣтеръ и гнилую мзгу петербургской ночи.
