Сигизмунд Кржижановский - Москва в первый год войны (очерки)
- Да ты, Илья, брось шутить,- раздается чей-то надсадный низкий бас,шутки в сторону, хвост набок. Тридцать грамм сахару - это же на полтора стакана. До дробей докатились.
- А хоть бы и до счисления бесконечных малых,- поворачивается завхоз, описав правым плечом дугу в сторону нового голоса,- от дробей мне же труднее, больше счету. Мое дело маленькое.
И, мягко перешагнув через порог, завхоз ныряет в пряные и копотные запахи кухни.
Вслед:
- Укатился мячиком.
- И брюки-то на нем с запасом - будто просят: полней, Илюшечка, места хватит.
- Ну, все-таки надо быть справедливыми, товарищи. Наш Иль-Иль захочет - из-под земли добудет.
- Добудет: деревянный пирог с мясной начинкой. Знаешь такую загадку?
- Тьфу, аппетит испортили.
- Тем лучше для вас. Что б он сдох, аппетит этот проклятущий. Ходит за тобой, как пес, да зубами лязгает.
Никто не видел, чтобы Илья Ильич когда-нибудь притронулся к пище. Глаза его, движущиеся под дужками бровей, как чашечки аптечных весов под коромыслицем, вечно взвешивают, охватывают объемы, считают и пересчитывают. Но сам он, когда ему предлагают вина, жалуются на суп-бурду или протягивают папиросу, всегда отрицательно качает головой:
- В рот не беру. Да, не процежено, пусть заменят. Дымом не балуюсь, да и некогда. Извините.
Тем не менее румянец его не меркнет, щеки упруги и округлы.
- Ты бы, Илья,- говорит ему его приятель официант Табелкин,- хоть бы для виду похудел. А то, выходит, твое же брюхо на тебя прокурором смотрит.
В таких случаях Илья Ильич вздыхает и машет рукой:
- Это что. А вот шестиглазый наш, знаешь, чуть встретит, наставит на меня окуляры, сверху пенсне приладит, да еще свои два и: "Таете, говорит, как дро-жжа в хлебе, вычитаемое из уменьшаемого, глядь, одна разность останется: кости на усых, мясо заместо них".
- Скажут тоже. Писатели, понятно: привыкли, чтобы построчно - я тебе слово, а ты мне копейку. А ты тут вертись, как скаженный...
И официант, балансируя подносом, торопится к -протянутым навстречу рукам столовников.
- А вы знаете,- говорит мой случайный сосед по столику, щупая красными, припухшими от холода пальцами ребристый стакан с бледно-зеленым чаем,- Илья-то наш, барабанное пузо, оказывается, еще и психолог. Да что там, философ - иначе и не назовешь. Вчера тут один шваркнул ложечку из стакана, да и: "На какого черта мне ваша ложечка, будь их хоть дюжина, если сахару тут ни сахаринки". А хоз наш ему: "Не волнуйтесь, товарищ, ложечка она с психологией: помешайте ею разик-другой, и покажется, будто в пустой воде вроде как сладость появилась: Условный рефлекс не нами выдуман - вашим же ученым братом, так сказать". Тот только рот разинул. И в другой раз, неделю тому это было, прохожу я коридорчиком мимо бухгалтерии; столовая уже закрыта (задержали тут меня), парадное на болтах, ну, я через черный. И представьте себе, сидит наш Илья Ильич в уголку под пятнадцатисвечной лампочкой и что-то на счетах отщелкивает. Тут же, рядом, бумажка - и на ней цифры лесенкой. "Что это вы колдуете?" - "Да вот,- говорит,- хочу прикинуть, так, закругленно, в тоннах, насколько похудела старуха Европа"."То есть как?" - "А так, если взять ее, Европу эту самую, по числу ртов, учесть снижение веса и качества пищи, то выходит, что средний европеец должен бы сдать в теле приблизительно на - тринадцать - пятнадцать процентов. Поскольку справочник нам говорит, что норма, отпущенная человеку природой, вертится около четырех пудов... Дальше, тут уж думают цифры да табличные показатели. Тут складываем, пристегиваем два нуля, так, и выходит, что вся наша Европушка тянет на весах меньше прежнего, если взять до первого выстрела, примерно на вот на столько тысяч тонн меньше". И показывает мне вереницу закорючек и сам смотрит закорюкой.
Однажды я застал Илью Ильича за произнесением не застольной, а "междустольной" речи. Он стоял меж трех столиков, несколько даже загораживая дорогу циркулирующим официантам; левая рука в кармане, правая занята отсчетом аргументов на пальцах. Мизинец и безымянный были уже отогнуты (я опоздал), очередь была за средним.
- Вчера вот холодом загнало в кино. Дай, думаю, посмотрю и на смотрящих, и на смотримое (голос завхоза чуть запнулся на искусственном слове). И что же мне было предложено? Что вот эта скатерть, что экран - как родные сестры. Да-да. Показывали "Грозу" по Островскому, ну, и не знаю еще по кому. И представьте себе: Катерина - любовь - волжская ночь, все это вполглаза; а вот как дошло до свадебного ужина: бутылка да тарелки, ну и вареное-жареное,- темнота загудела, все - в оба глаза. Да, изголодался народ. И не столько брюхом, сколько мозгом. Вот вам, писателям, об этом надо бы... Или в другом фильме: "Пастух и свинарка". Лозунг там: "И свиньям никак без теплого помещения". В таком роде, н-да. А человека надежда греет.
Илья Ильич не любит неплательщиков. Особенно "жидких"."В пшене вера,говорит он,- в пшеничной нет". Да у нас и водка некрещеная...
- То есть?
- В воду ее не окунали. Чистая. Выпил - заплатил. По платью встречают, по плате провожают. А то... Вот возьмите крематорий. Я там неподалечку живу. Выйдешь из дому утром, глянешь: дымит? Дымит. И все там аккуратно. Наведался в контору: на столе стеклянные урны, для показу - сквозь стекло прах, натуральный, с упрямой косточкой, что никак тебе недосгорает. "А это вы за что же их,- спрашиваю,- по столу мытарств?" - "Неплательщики",отвечают. Вот это молодцы. Так бы и у нас. А то...
Иногда завхоз появляется на чтениях и докладах. Сядет в уголку, молчит. Впрочем, один раз заговорил.
Обсуждали только что прочитанную рукопись. Одни находили, что автор смотрит на мир сквозь розовые очки, другие, что не сквозь розовые; кто-то процитировал Льва Толстого, якобы предлагающего миросозерцателям синие очки рассудка.
Илья Ильич встал и негромко спросил:
- А не попробовать ли простым глазом?
И, не выжидая даже паузы, направился к двери. Несколько голосов останавливало его: "То есть как?" - "Развейте мысль!" - "Возражаю!"
На пороге оратор задержался:
- Слышите, гудит. Грузовик гудит. Привезли консервы. Мне туда. Извините.
И скрылся за тщательно прикрытой дверью.
Девушки у воды
Вода стала в трубах. Что ж, если вода не идет к человеку, человек идет к воде. Домашние хозяйки взяли ведерца и тазы. Я, по своей неодомашенности и нехозяйственности, разыскал в углу боржомную бутылку и отправился на поиски.
По синему полю - белые буквы, обещающие влагу. В виде фруктовых соков, минеральных вод и т. п. За прилавком у трех пустых стеклянных цилиндров с тремя краниками внизу сидит, спрятав ладони в обшлага рукавов, девушка № 1. Поверх шубки с наставленным меховым воротником чистый белый халат.
- Пожалуйста, бутылку газированной.
- Только стаканами.
- Хорошо, пусть стаканами. Оно бы проще леечкой...
- Не держим. И не разрешено.
- Что не разрешено?
- Уносить воду. Пейте здесь.
- Тогда мне придется и умыться здесь. Поймите, в нашем доме...
- Мне нет дела до всяких там ваших и наших. Пьете - нет?
- Невозможно.
На шум наших голосов из внутреннего помещения выходит девушка № 2. Она делает пояснительный жест: возможно.
Только сейчас я замечаю: у стены, возле столика, сидит мальчишка лет двенадцати. Перед ним четыре стакана. Два из них еще пузырятся, третий утих, а четвертый льет в рот, как в лейку, очевидно, холодную, до обжига, влагу.
Что тут скажешь. Стенограмма (по памяти) первого разговора закончена.
Второй разговор.
Держу бутылку запрятанной в кармане пальто. Передо мной девушки № 1 и № 2. И еще одна: №3. Будто перед судилищем:
- Один стакан. Нет, четыре, а я уж сам...
- Стаканы вот. А воды нет. Магазин закрыт.
- Но ведь дверь открыта?
- Дверь открыта, а магазин закрыт.
- Но ведь дверь же в магазин, как же?..
Я чувствую, что запутываюсь в нитонисётине:
- Ведь вы же тут сидите.
- Посадили - сидим.
- Но ведь...
Последнее слово принадлежало громко хлопнувшей двери.
Третий разговор.
Магазин погружен в полумрак. У прилавка, возле качающегося огонька коптилки, голова девушки № 2 и раскрытая книга. Слышу бульканье воды слава те господи.
- Ну вот, я и свою лейку принес. Пожалуйста.
- Не могу отпустить.
- Да ведь вода же есть.
- Вода есть, свету нет. Магазин закрыт.
- Однако вы читаете книгу. Какого черта?..
- Гражданин, попрошу вас уйти, от вас фитиль потухнет.
А читаю я или не читаю - посторонних не касается. Сказано ясно продажи нет.
Из приоткрывшихся дверей встревоженно выглядывали № 1 и № 3.
Четвертый разговор.
Темно. Ни лампочки, ни коптилки. Спрашиваю в темноту:
- Вода есть? Темнота отвечает:
- Есть.
- А где же коптилка?
- Выгорел.
- Кто?
- Керосин.
- Тогда... - и, вернувшись к порогу, я открываю наружную дверь: в ярком свете зимнего дня вспыхивают лица трех девушек у воды, крашенный под мрамор прилавок и стеклянные трубы капельников.
