Николай Львов - Лубянская справка
Но разве для этого они так долго страдали? На втором залпе оба сообразили, что в то время, как все вокруг освещалось, счастливый народ смотрел вверх, на салют, на сами вспышки, так что надо было на несколько секунд замереть, притаиться и любоваться вместе с трудящимися первомайским фейерверком, а уж когда после вспышки наступала жуткая тьма, тут-то и было самое время нажимать на все педали. Да... Много лет прошло с того праздничного вечера, но каждый раз, когда в этот день И.О. слышал залпы салюта, он с радостью вспоминал эту отважную чью-то жену и с удовольствием отсчитывал до пятого залпа! (Кто знает, может быть, она в это время тоже считала?)
Его полусонные воспоминания были прерваны легким похлопыванием по плечу - таким знакомым и отвратительным, что сердце у И.О. застрекотало, как пулемет, - он забыл, как и всегда забывал в первые годы после получения московской прописки, если вдруг сталкивался где-нибудь с милиционером, что уже имеет право спокойно ходить по Москве, что его уже не могут посадить на два-три дня в отделение, что у него не будут "отбирать" подписку о выезде из Москвы в течение сорока восьми часов, - в этот момент он даже не сразу вспомнил, что в кармане у него заграничный паспорт, приводящий в благоговейный трепет любого блюстителя закона, и стал придумывать, как прежде, всевозможные спасительные увертки - а что если заговорить с ним по-румынски или, скажем, по-английски? что если выдать себя за иностранца?
"Молодой человек! - услышал он суровый голос и только тут вспомнил, что бояться ему нечего, вздохнул и приготовился даже чуть-чуть поиздеваться над этим неопытным милиционером - разве по его фигуре да костюму не видно, что он из-за рубежа? - Уж не ждете ли вы обратного поезда в Бухарест? Или в Варшаву? Или сразу в Париж?" - "Мишаня! - заорал И.О. и бросился в объятия к другу, не давая, однако, поцеловать себя. - Как же ты узнал, что я здесь? Что я приезжаю?" - "А я звонил", - хохотал в ответ Мишаня. "Кому? Куда?" "В Бухарест, Федоровскому!"
Удивительно непонятными, равнодушными и даже черствыми могут порой оказаться самые близкие люди! Вместо того чтобы хоть как-то облегчить страдания друга, Мишаня тут же, идиотски улыбаясь, стал показывать И.О. какой-то засохший прыщ на животе, уверяя, что он тоже подцепил это у одной девицы из Горького. Больше всего И.О. расстроило именно то, что целый месяц ждал он встречи с другом, чтобы излить ему душу, увидеть в глазах глубокое сочувствие, а вместо этого Мишаня начинает ломать комедию. "А знаешь ли ты, - говорил он, закуривая и пресекая жестом всякую попытку И.О. вставить хоть слово, - что по теориям древних индусов человек умирает и воскресает несколько раз в секунду, ну, предположим, двадцать четыре раза, - чем не кинематограф? - а так как умирания и воскрешения происходят мгновенно, то, естественно, человек не замечает резких переходов и убежден, что существует непрерывно. Несколько расширив и распространив эту идею на медицину, я вывел один замечательный закон: мы все заболеваем всеми существующими болезнями, особенно такого рода, каждую секунду и так же (или почти так же) быстро вылечиваемся сами собой. Но... - тут Мишаня поднял палец и хищно сверкнул глазами, - в какой-то определенный момент вот это самое "почти" резко уменьшается! Двадцать четыре раза в секунду ты получаешь порцию этого, но избавляешься от него... ну, предположим, два раза - вот тут-то ты и начинаешь кое-что замечать: думаешь, у тебя язва, то, се, голова болит, на душе скверно, а на самом деле всего этого нет! Это только кажется. То есть это, конечно, есть, это всегда есть!.. Но... оно само проходит. Первая прямая пройдет, ты делаешь круг, выходишь на вторую прямую, затем - опять круг, но со всякими препятствиями". - "Вот тут-то и отваливается нос..." "Э-э-э, нет! - вскричал счастливый Мишаня. - И вот тут это само проходит! Бесследно! К примеру, я болею каждый год по нескольку раз! И, как видишь, ничего. Только не очень доверяю всяким справочкам. Вон, глянь-ка, - и Мишаня вынул из бумажника справку. - Вот тебе анализ моей крови, не смотри, что здесь все реакции отрицательные. Зато видишь, вот тут какая закорючка торчит? О, это неспроста!"
"Да провались ты со своей девицей из Горького, - думал печальный И.О. со всеми своими прыщами, индусами, кругами и финишными прямыми!" И все же И.О. чувствовал, как он снова становится спокойным, нормальным, и такая волна блаженства вдруг заполонила всю его душу, что он нервно и радостно засмеялся, а на глазах его выступили слезы. Наглый, добрый, милый, мудрый, бедный Мишаня! Перед отъездом И.О из Москвы с Мишаней случилась большая неприятность - после семи счастливых и беспечных лет, когда ему нечего было бояться и не о чем беспокоиться, после целых семи лет, когда он считался шизофреником и был на учете в психдиспансере, какой-то новый синклит врачей, несмотря на все его ухищрения, признал его нормальным и снял с учета, лишив тем самым Мишаню привилегий, которыми у нас пользуются сумасшедшие - он, например, мог спокойно жениться и оформлять развод всего лишь за один день, ему нечего было бояться КГБ и, тем более, милиции, потому что ни тем, ни другим не хотелось связываться с психом; и, самое главное, добывание денег тоже упрощалось - то ли из опасения, что он вдруг на пол упадет и изо рта пену пустит, то ли, возможно, по давней российской традиции жалеть юродивых да блаженных. А денежки добывать Мишаня умел.
Появился он в Москве вдруг, неизвестно откуда (хотя всегда жил в Москве и никогда из нее не выезжал), и о нем сразу заговорили, более того, всем вдруг очень захотелось на него взглянуть. Вся Москва и особенно литераторы и композиторы, все московские русофилы, - их как раз к тому времени наплодилось, пошла мода на полотенца, иконы, прялки и т.д., - вдруг узнали, что в столице объявился единственный и последний хранитель мелодий и слов старинных русских похоронных и могильных обрядов и плачей, и к Мишане потянулись целые делегации из союзов композиторов и писателей, стали приглашать его на встречи, которые очень хорошо оплачивались. Но надо признаться, что Мишаня, превосходно исполнявший эти плачи (причем каждый из них имел свой собственный музыкальный рисунок), в экстатическом реве выводивший сложнейшие и тончайшие музыкальные кружева, не обладал музыкальным слухом и в жизни не мог правильно пропеть "Союз нерушимый" или "В лесу родилась елочка". Секрет был прост. Мишаня все свои сознательные годы (а совсем ясно понимать он начал лет в пятнадцать) каждый день часами рылся в запасниках и хранилищах московских библиотек, в пожарных и полицейских архивах, и, как он сам выражался, наибольшее наслаждение доставляла ему "дефлорация томов", - ну что может быть прекраснее тоненькой, изящной книжечки двухсотлетней давности, последнего и единственного, может быть, экземпляра, нетронутой, неразрезанной, нечитанной, пролежавшей, точно спящая красавица в хрустальном гробу, все эти двести лет на библиотечной полке?! И какое неописуемое удовольствие доставляло ему вот у этакой-то красавицы бережно, трепетно, с некоторой долей садизма, предвкушая неизведанные доселе наслаждения, взять и разрезать, разъединить розоватые, нежные, слипшиеся, чуть, увы! - пересохшие, но все еще вкусно пахнущие странички и погрузиться в неведомое, пусть даже оказавшееся впоследствии тривиальным, глупым и до отвращения банальным!
Вот таким образом и была найдена объемистая брошюрка, добрую половину которой занимали похоронные плачи, собранные безвестным энтузиастом девятнадцатого столетия в северных губерниях России. Ни административные, ни какие другие меры Мишане не грозили - обвинить его в плагиате было невозможно, так как этого автора никто не читал даже в первой половине прошлого столетия, не говоря о нынешнем, - предусмотрительный Мишаня вынес драгоценную брошюрку из Библиотеки имени Ленина на животе, вырвав перед этим карточку из каталога, и для большей уверенности обошел еще десятка три библиотек; обвинения же в мошенничестве Мишаня вовсе не боялся, на руках у него была чудодейственная оправдательная ксива - что ж, бедному шизофренику и пошутить нельзя? И вот, когда наконец в светлом мозгу Мишани созрел план, когда он выучил не только все слова всех плачей и стенаний, а также названия, историю и достопримечательности всех деревень, упомянутых в книжке и дополненных для пущей важности другими названиями, взятыми из областных карт и туристических справочников самим Мишаней; когда он кое-как отрепетировал все эти завывания у себя в комнате, окончательно убедив соседей, что спятил, - вот тогда он и объявил через двух-трех знакомых, одним из которых был И.О., только что приехавший из Ленинграда, что в Москве появился уникальный хранитель и знаток старорусских похоронных и свадебных обрядов, эдакий деревенский гений, новый Ломоносов, пришедший в Москву пешком. И вот тут-то все русофилы и часть технической интеллигенции клюнули на его удочку. Его представления были бесподобны, непередаваемы, Мишаня доводил себя до шаманского экстаза, выл, рыдал, причитал, рвал на себе волосы и катался по полу, не жалея себя, - и знаменитые композиторы и писатели не в силах были сдержаться и плакали вместе с ним! Сам Шостакович обливался слезами, когда Мишаня демонстрировал ему свое искусство, а после представления предложил Мишане поступить в консерваторию сразу на второй курс! И Мишаня поступил и, прикрываясь Шостаковичем, проучился там целых три года. И до сего времени так никто и не знает, что за птица Мишаня, но зато так и повелось с тех пор - приглашать его консультантом на все мероприятия, связанные с русскими народными обрядами, будь то спектакль, фильм, опера, концерт в Кремле или простая статья в журнале.
