Арон Крупп - Со мной ничего не случится
На Центральной площади уже стояла огромная елка, лампочки еще небыли подключены, и ее темный конус высился над домами. Автобус обошел караваны медленно бредущих снегоуборочных машин, сгребавших снег. Зима...
Это Костя приучил меня по-особому относиться к зиме, считать ее лучшим временем года, любить ее приметы, и теперь он делает вид, что ничего не произошло: зима, так, зима, снег - мерзлая водичка, и какое ему до этого дело?
Когда не стало Тани, Костя лечил себя активной деятельностью, стал спасателем и спас самого себя, по крайней мере, он оставался человеком, теперь он вбил себе в башку, что это не для него. Если бы удалось как-нибудь утащить его в горы...
Что же ты притих?
Нам пора уйти снова в зимовье,
Где - когда пурга - белые снега нам в лицо пылят.
Где полярная длинная дуга служит изголовьем
И лежит в ногах, в тающих снегах вся моя земля.
Это важно, где и какой горе сдать души недуги,
И куда бежать, чтобы побеждать годы и себя.
Ты еще не стар, ты же не устал северу быть другом,
Рано связи рвать, рано отставать от своих ребят.
... Тогда Костя мне сказал:
- Этой зимой я буду работать в спасотряде, хочешь поехать врачом?
- Когда трубят твои трубы, я всегда готов встать под твои знамена, мой шеф. А справлюсь ли?
- Я в тебя верю, мой мальчик.
Служба была спокойная, мы даже сами успели сделать поход, а весной началось...
Ураганные ветры со снегом, в горах лавины, а на маршруте группа. Мы нашли тех ребят, обмороженных, потерявших силы, потерявших надежду. И мы их тащили через перевал в пургу. Костя обморозился сам, но тащил как зверь из последних сил, только приговаривал:
- Ничего, ничего, надо - сможем.
И смогли.
За перевалом нас ждали вездеходы, а потом Костя месяц провалялся у меня в больнице.
Я напомнил ему об этом случае.
- Да, но тогда от нас требовалось одно: действовать. Было очень плохо, очень тяжело, но было просто, нам не нужно было выбирать, нам нужно было работать. Тогда наша совесть была чиста.
- А сейчас?
- Сейчас нет.
- Ты стал просто рефлексирующим интеллигентом.
- Не копайся, Сашка, в конце - концов, я лучше других в себе разберусь.
- Ну и разбирайся.
Один из моих дорогих для меня людей развенчал сам себя.
Не дай вам бог, когда придет беда
Уйти в себя, укрыться на запоры.
Сказать "прости" оставленным следам,
И отказаться, не вступая в споры.
От рук друзей, не подавать руки,
И прятать взгляд от ищущего взгляда,
Рассудком жить, рассудку вопреки
И застывать, кому же это надо?!
Из письма Кости.
"Я все помню: и первый вечер, когда тебя впервые увидел, и снегопад, и когда первый раз поцеловал тебя. Это произошло само собой, мы уже не убегали вперед, и незачем было оглядываться. Ты все время со мной, чтобы я ни делал. Ты - со мной. Но это только моя выдумка, а на самом деле, где ты - не знаю, нужен ли я тебе, думаешь ли ты обо мне - ничего не знаю.
И все-таки мне хорошо, я не знаю, что будет потом, не знаю, будешь ли ты писать мне, не знаю, захочешь ли увидеть меня, нужно ли тебе это. Но я люблю тебя, очень скучаю по тебе, очень хочу тебя видеть. Может быть, приехать мне к тебе?
Телеграмма Риты.
"Не выдумывай. Нужно. Приеду. Рита".
4. Костя Серов.
Сначала пришло ощущение счастья, а уже потом я проснулся, а ощущение не уходило и я вспомнил: сегодня приезжает Рита. Нужно отпроситься с работы, нужно достать цветы, у нас зимой это не так легко и сделать: люди с благодатного юга не балуют Минск цветами, придется в Ботаническом саду поупрашивать.
Последние дни прошли в суете, но это была приятная суета. Наша лесная избушка уже украшена, все подготовленно к празднованию Нового года.
Автобус. Первая сигарета. Лаборатория.
- С наступающим Новым годом!
- С новым счастьем!
Какие все красивые, бодрые, добрые, если бы люди каждый день были такими. А впрочем, чего и не нужно, скучно было бы жить, да и примелькались бы это красота и доброта.
Несмотря на диалектико-материалистическое воспитание, люди где-то в глубине души - язычники и Новый год - самый языческий праздник, вот они и просят для себя и других успехов, здоровья, удачи. А потом, через сутки, они уже опять становятся диалектиками. Но так приятно на день в году стать язычником.
А потому какая там работа 31 декабря? Наши женщины освободили от радиохлама подоконник и установили на нем елку, а украсить ее - совсем просто: тот же радиохлам, подвешенный на елку, смотрится очень мило.
- Костя, ты не хочешь с нами встречать праздник?
- Нет, спасибо, я - в лесу, у нас уже все готово.
- Новый год - все-таки домашний праздник.
- Кто знает, где мой дом больше? Мы можем здесь слегка попраздновать, я шампанское принес.
- Я тоже. Борис Алексеевич, можно?
- Сегодня можно. Выключайте приборы и двери - на запор!
- Борис Алексеевич, вы сегодня такой добрый, что хочется вас расцеловать.
- Так целуйте, я всегда добрый, только скрываю.
Горят лампочки на елке, в разномастной посуде пениться шампанское.
- С Новым годом!
- С Новым годом, Костя!
- С Новым годом, Наташа!
- А ты знаешь, ты за несколько дней сильно изменился, стал мягче, что ли, с чего бы это? Говорят, тебя видели с женщиной?
- Возможно.
- Ну, дай-то бог, а то жалко на тебя смотреть было, желаю счастья.
- Спасибо, Наташа, и тебе тоже. Борис Алексеевич, можно мне сегодня уйти пораньше?
- А как пораньше?
- Часов в двенадцать.
- Да мы все в двенадцать уйдем, сегодня можно.
А я волновался.
Аэропорт.
Я так привык летать на самолетах, что в моем понимании аэропорты давно уже отняли у вокзалов право быть символами встреч и разлук, расстояний и перемен. Иногда я прихожу в аэропорт безо всякой видимой нужды, просто потому, что смутно на душе. Толкаюсь в кассовом зале, выхожу на перрон, смотрю на самолеты, встречаю незнакомых пассажиров, прилетающих из незнакомых городов.
Я в аэропорту свой человек, летчики - мои приятели, вертолетчики - мои друзья: и летать с ними приходилось, и выпивать.
Когда я теперь их увижу, да и увижу ли?
- Внимание! Произвел посадку самолет, следующий рейсом Б-52 из Гомеля!
Вот он, АН-24, гремя турбинами, медленно подруливает к ограде. Ну, скорей же! Как долго вертятся винты, никак не погасить инерцию. Наконец, остановились. Сейчас подкатят трап, откроется пассажирский люк. Секунды, секунды, длинные, как часы. Холодно. Или жарко? Черт его знает. Выходят. Один, другой, третий, десятый.
И красная куртка, черные брюки, большая спортивная сумка. Рита!
- Костя, милый!
Мы стоим, обнявшись, здесь можно. Люди оглядываются, но не осуждают, здесь можно.
Я забираю у нее сумку и отдаю ей цветы.
- Спасибо, илый. А ты, оказывается, внимательный.
- Так это же очень просто, когда все время думаешь о тебе.
Она прижалась к моему плечу, потом посмотрела на меня:
- Ты знаешь, я тоже все время о тебе думаю. Ты не разлюбишь меня?
- Нет. А ты можешь?
- С чего ты взял?
- Мне так Доктор нагадал, а он поэт, и, значит, специалист по теории.
- Он же меня совсем не знает.
- Он знает меня.
- Что, тайные пороки?
- Нет, явное отсутствие достоинств.
- Я всегда знала, что мужчины любят кокетничать.
- Но я бросил все, чем был богат, это решено твердо, и сейчас я бедняк.
- Ты все время говоришь намеками, я ничего не понимаю; расскажи мне, в чем дело?
- Как-нибудь потом.
- Хорошо, я подожду. Где мы будем встречать Новый год?
- В лесу есть чудесная хижина, там будут прекрасные люди. Тебя это устраивает?
- Да. В полночь там появится Дед Мороз, Снегурочка, Леший, Домовой, и другая очень симпатичная нечисть. Так?
- Если захочешь ее увидеть, надо только в разгар ночи выехать на лыжах в лес.
- Ну вот, а я не взяла ни лыж, ни ботинок.
- Для тебя все приготовлено в хижине.
- Нет, ты, правда, очень внимательный.
- Не стану повторяться. Едем сейчас ко мне, я тоже должен собраться.
В такси она прижалась ко мне, и я обнял ее за плечи. В зеркальце увидел короткий взгляд таксиста. Пускай смотрит таксист, свидетель коротких обрывков чужих радостей и горестей.
- Нам на "Восток"!
Елка на площади Ленина, елка на Центральной площади, елка на площади Калинина: сколько радостей для детей! А вот и "Восток", мой дом, третий этаж.
- Вот мы и дома.
Рита посмотрела на меня долгим взглядом, и я понял, что опять убежал вперед, по ее терминологии, но поправляться не стал.
Она сняла куртку, шапочку, осмотрелась.
- Я уже в третий раз у тебя, а ты еще ни разу у меня не был.
- Буду обязательно. Хочешь есть?
- Нет.
- А кофе?
- Хочу.
Я вышел на кухню и поставил греться воду, а когда вернулся назад и увидел ее, меня захлестнуло такое чувство нежности, что дышать трудно стало. Я обнял ее, а она опустила голову мне на плечо.
- Я люблю тебя.
- Скажи еще раз.
