Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря
- То есть?
- Все запрещенное. Уставом социалистического общежития. Отсюда его бы выгнали - если не хуже. Не говоря о микрофонах, здесь же, вы знаете стукач на стукаче...
- Он богатый?
- По уши в долгах.
- На что же он снимает?
- Дипломы пишет. Одному арабу он...
- За деньги?
- Да, но гениальные. Если хотите, у него две степени уже - в Бомбее и в Багдаде.
Инеc затянулась и выдула дым.
- Как мне его найти?
С порога Пола обернулась:
- То может, я побуду в душе, стара?
Мать Полы изнасиловали в танке, куда втащили, когда она с цветами встречала Красную армию. Что ей не помешало в "новой Польше" стать партийным деятелем, а Поле идти на риск даже с грузинами - не говоря о русских усачах.
- Будем жить опасно, - ответила Инеc.
- Но то па.
- Па.
Вид был на залитые солнцем Ленинские горы - асфальт и газоны с деревьями в цвету. Инеc влезла с ногами на видавший виды диван. Папку с дипломом она положила на край стола.
Три сигареты спустя в дверь постучали. Писатель дипломов за темными, причем, разбитыми очками пытался скрыть вспухшие скулы. Не без труда он улыбнулся: "Буэнас диас".
Сел, открыл папку.
- "Идиот и Дон-Кихот"... Речь об этом?
Она кивнула.
Он взялся за карман пиджака, вынул пачку американских - она отказалась. Она курила "Шипку" - эти болгарские в Москве без перебоев.
- Что вы думаете? - спросила она, когда он дочитал.
- С точки зрения научной?
Она вспыхнула:
- Мне на науку наплевать, а на советскую тем более. Мне надо защитить это говно.
- Почему? По замыслу это как раз интересно. Но мне сказали, что речь только о перепечатке.
- А мне сказали, что вы профессор преступного мира.
Он покраснел.
- Или нет?
- Обстоятельства...
- Сколько вы берете за диплом? Я заплачу вдвое. Хотите валютой? "Мальборо"? Джинсы? Я пришлю вам из Парижа все, что захотите.
Облако дыма разрасталось между ними. Он утер глаз под разбитым стеклом.
- У меня друг был из Парижа... Сломался здесь.
Она назвала имя:
- Нарциссо.
- Вы его знали?
- С детства. Он с ума сошел после Москвы. Сидит все время взаперти.
- В Париже?
- Да.
- В Шестьдесят Восьмом году мы с ним здесь пошумели. Настоящий был анарх. А вы?
- Что я?
- Как выдержали до диплома?
- Обстоятельства, - сказала она с вызовом.
Он взял папку, поднялся.
- Сложную тему вы для себя изобрели. Мне нужно подумать.
- Только недолго.
- Адиос.
- До свиданья, - ответила Инеc сердито.
Из автомата у "Автозаводской" она сказала, что советский этот ей приснился. Без порногра-фии. Только улыбка.
"Только? Стара, ты в большой опасности. Поверь мне. Встречайся со своим латино как можно больше".
Опасности никакой, но озабоченность подруги была приятна.
Солнце перекрыл парень с завода.
- Ё...рь нужен?
Несмотря на школу коммуналки, Инеc не сразу поняла. Потом она засмеялась.
- Есть уже.
- А жаль.
Инцидент ее поразил, в Москве к ней не приставали. Худую, стриженую под "тиф", в длинном плаще и джинсах, далее за женщину ее не принимали, обращаясь только по пивному делу: друг, дай двадцать копеек...
Она заглянула в стекло табачного киоска.
Лицо обычное.
Просто пришла весна. И ветер гонит пыль по улице.
- А если говорить всерьез?
Тогда Альберт вспомнил из чтений ранних лет - украинского экзистенциалиста Георгия Сковороду.
- Мир ловил меня и не поймал. Сковорода на своей могиле это написал. А если ты еще живой, что делать? Меня поймал.
В огромном ресторане на вокзале они кончали графин водки.
- Но ты бежал?
- Еще бы не бежал. Как получил повестку, сразу порвал и сделал ноги за Урал. Затаился в сельской школе, преподавателем всего. Вывел школу в лучшую по области, которая равняется трем Франциям. Только стал думать, что СА меня забыла, как она нашла. Изъяли прямо на уроке. Обрили и в "Столыпин". Трое суток взаперти. Все, думаю: штрафбат, китайская граница, бытие-к-смерти... Остановились. Откатили двери. И что? Откуда убежал, туда и привезли. Москва.
- Все это время мы были под тем же небом?
- Только я за воротами. Знаешь - из цельного металла. С красной звездой, которую свобода лишь на миг ломает посредине. Бля, с пентаграммой...
- А за ней?
- Не разглашу. Присягу дал.
- Кому?
- Тому, кто правит бал. И отныне Альберт Лазутко мелкий бес. Ухо со мной востро. Продам любого.
Налил стакан и выпил.
- За что?
- Продам? За то, что сам капитулировал.
По стенам и сводам мозаика в глазах Александра сливалась в один жизнерадостный и тошнотворный гимн эпохи, от которой не уйти.
- Меня тоже?
- Друг... Всё ведь здесь. - Имея в виду сердце, Альберт ударил себя под знак "Отличника", привинченный к мундиру. - Наш экзистанс, спонтанность наша, прорывы в подлинность... Любого смету с пути, но только не тебя. Неразложимое ядро.
В такси обоим стало плохо. Чем Александр и объяснил тот факт, что кореш побелел, как мел, увидев у двери квартиры в Спутнике существо нездешнее.
Полы ее плаща лежали на ступеньках. В бутылке из-под молока клубился дым окурков. Она поднялась навстречу, прижимая папку.
- Инеc! Позвольте вам представить... - Александр схватился за перила. - Мой друг из Министерства любви.
К губе Альберта присохла сигарета, и стоял он, ладонь впечатав в стену. Инеc перевела глаза на Александра, который пожал плечами.
Сигарету Альберт оторвал с кровью.
- Аншанте...
Вывернув карман пиджака, Александр отцепил с булавки ключ. С одного из попаданий ввел и распахнул:
- Моя конспиративная... Как вы нашли, Инеc?
Стоя в винный отдел, Альберт упрекнул:
- А говорил, что с иностранцами не водишься...
Александр не знал и даже не догадывался о том, что у человека могли отобрать перед демобилизацией подписку - информировать о контактах с иностранцами.
- Она тебе кто?
- Никто.
- Темнишь. Скрываешь от всевидящего ока... - Альберт взялся за прилавок, крытый железом:
- Шампанского.
- Бутылку?
- Пару.
- Сладкого, полу?
- Как полагаешь, друг? Давайте брют.
- Воля ваша, но девкам вспучит животы. - С показом рейтуз, передавивших ляжки, тетя Люба сняла бутылки. - Монопольной сколько?
- Не водки. Рому.
- Где ж ты такое видишь?
Альберт показал на светлый тростниковый Сапеу:
- Вон стоит.
- Кубинская ж отрава?
Очередь загудела в поддержку:
- Если душа солдата просит? Ты, Люба, знай-давай. Мы, сказано, народ-интернационалист.
То, что в Москве еще не поздно, в "спальном городе" уже глухая ночь. Из черноты окна сквозило свежестью полей. Такси здесь нет, в Москву только автобусом. В ожидании последнего Александр наблюдал, как иностранка, готовая подняться, сводит пальцы на подлокотниках.
И разжимает снова.
Альберт крутил El condor pasa. Эту - и еще "Сесиль". Мятую сорокопятку фирмы "Мелодия".
Она услышала автобус тоже. Издали - когда на перемычке мотор стал брать подъем. Улица здесь с односторонним движением. Автобус описывает петлю вокруг Спутника и - буэнас ночес - назад в столицу. Пыточный инструмент, а не маршрут. Гаротта. Завинчивая винт на горле, автобус остановка за остановкой - приближался. Под взглядом огромных черных Александр очерствел лицом. Синьорита, мадемуазель...
Ваш выбор.
Автобус захлопнул двери. Она осталась. Через мгновение дом затрясся, на столе зазвенело.
- El condor раsа, - сказал Альберт.
Они смеялись, глядя друг на друга, - Инеc и Александр. Он не смеялся так давно - до слез. Потом хватил рома и впал в апатию, слушая, как, помимо испанского, на котором с Богом, Альберт уже извилисто впускает по-французски.
Ложиться пришлось вместе.
Встроенный шкаф в открытом виде превращался в динамик. Надев мундир на проволочную вешалку, Альберт слушал, как в гостиной гостья чиркает спичкой.
- Курит... Невероятно.
Закрыл деликатно дверцы. Лег и свел пальцы под затылком.
- Ну, друг, скажу тебе... Сверхиностранка. Везде была, все языки свои. Вот уж, действитель-но, гражданка мира. Каким мир еще неизвестно когда будет. Поверх границ.
Александр отвернулся к стене и подсунул край одеяла себе под поясницу.
- В казарме я забыл, что, кроме биомассы, в этом мире есть еще и люди. Она ведь как бы на пьедестале, да? Где золотом написано: "Эчче Уомо". Воплощенное достоинство. Свобода. Ты заметил? Ничего не боится абсолютно. Говорит что думает, что думает, то говорит. Вот это оно и есть - Европа. Нет, в ориентире мы были правы. Запад. Только Запад. А ты что думаешь?
- Про что?
- О ней.
- "Фрэнч кисс", - я думаю. Сосет, наверно, хорошо.
Он оскорбился.
- Ты не был циником.
- Я говорю, что думаю.
Он замолчал.
Самоизвергаясь, член подпрыгивал над впадиной живота.
Александр утерся и отбросил простыню. Альберта не было, от парижанки только запах. По пути на кухню под ноги попалась фуражка с голубым околышем. Он пнул, она обратно прикатилась. Он подобрал, повесил.
