Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
— А когда же мы съ тобой въ церковь? — спросилъ однажды Михайло, выражая на лицѣ своемъ волненіе.
— Когда хочешь. Только скажи — и пойду, — отвѣчала Паша.
— Да нѣтъ, нечего пока и думать объ этомъ! — вскричалъ со злобой Михайло, самъ себя перебивая.
— Отчего же?
— Да какое же у насъ тебѣ удовольствіе? Солому-то жрать? Вѣдь у насъ бѣднота… тоска беретъ!
— Не горюй… Только скажи — и пойдемъ къ попу! — успокоивала Паша.
— Все бѣднота, ничего больше, какъ бѣднота! Такая что ни есть страшная жизнь, что даже совѣстно! — продолжалъ, почти не слушая, Михайло, и злоба горѣла въ его глазахъ.
— Что подѣлаешь, Миша!
— Про то и говорю… Ничего не придумаешь. Какъ жить?
— Какъ люди, Миша, замѣтила робко дѣвушка.
— Какіе люди? Это наши старые-то? Да неужели же это настоящая жизнь: побои принимать, срамъ… солому жрать? Человѣкомъ хочется жить, а какъ? Не знаешь-ли, Паша, ты? Скажи, какъ жить? — спросилъ оживленно Михайло.
— Не знаю, Миша… Голова-то моя худая. Я могу только идти, куда хочешь, хоть на край свѣта съ тобой…
— Какъ же намъ быть?… Чтобы честно, безъ сраму… не какъ скотина какая, а по-человѣчьему… — Михайло говорилъ спутанно, съ невѣроятными усиліями ворочая своимъ деревяннымъ клиномъ. Но въ глазахъ его сверкали слезы.
Онъ не разъ, видно, уже задавалъ себѣ такой мудреный вопросъ. Но, къ несчастію его, обстоятельства такъ сложились, что онъ, какъ свои пять пальцевъ, зналъ, чего не надо дѣлать, а когда старался придумать, какъ же надо жить, то былъ немощенъ и, чувствуя это, ненавидѣлъ свою жизнь.
Подъ давленіемъ этого Михайло бросался изъ одной крайности въ другую. Нерѣдко на него находило какое-то равнодушіе. Онъ по недѣлѣ ничего не дѣлалъ, кромѣ самаго необходимаго въ хозяйствѣ, лежалъ въ коноплянникѣ, глядѣлъ на небо, спалъ, валяясь подъ плетнемъ огорода, ходилъ мрачный. Ни съ кѣмъ не говоритъ; глядитъ на всѣхъ въ домѣ, какъ на лютыхъ своихъ враговъ, волосы не чешетъ, не умывается и сопитъ. Но вдругъ какъ съ цѣпи сорвется. За недѣлю, проведенную въ бездѣльи, онъ старался наверстать вдвое, выказывая лихорадочную дѣятельность, придумывалъ новыя работы и съ какимъ-то остервенѣніемъ работалъ.
Такъ онъ постоянно затѣвалъ со своими товарищами разныя предпріятія, не очень мудрыя, но хлопотливыя и новыя. Главное — новыя. Никогда съ пожилыми мужиками онъ не связывался, ибо ихъ умъ-разумъ ставилъ ниже гроша и дѣла ихъ всѣ фактически отрицалъ.
Товарищами его были такіе же безусые, какъ и онъ самъ. Между ними лучшими друзьями считались двое. Одинъ былъ Щукинъ, другой назывался Шаровъ. Съ ними онъ безпрестанно совѣтовался и велъ общія дѣла, хотя между ними было мало общаго. Въ то время, какъ Михайло выглядѣлъ затравленнымъ волченкомъ, молчаливый, недовѣрчивый и погруженный въ себя, Иванъ Шаровъ былъ живой, какъ ртуть, и болтливый, какъ балалайка. Онъ давно уже оставался самостоятельнымъ хозяиномъ въ домѣ; всѣ его родные перемерли, кромѣ матери, и онъ, парень двадцати пяти лѣтъ, чрезвычайно ловко вертѣлся въ темной жизни Ямы. Одно время онъ завелъ-было лавочку, гдѣ продавались лапти и сахаръ, дуги и пряники, махорка и сухой лещъ, — словомъ, все, что требовалось въ Ямѣ. Хотя съ лавочкой ему не удалось укрѣпиться, но и тутъ онъ, какъ вьюнъ, ускользнулъ отъ банкротства, ловко выбравъ надлежащее время для прекращенія торговли. Изобрѣтательный на добываніе хлѣба насущнаго, онъ не оставался сложа руки никогда. Нюхъ у него былъ замѣчательный. Прослѣдитъ, что за десятокъ верстъ одинъ человѣкъ долженъ заколоть больную свинью, которой переломалъ кто-то ноги, и уже тамъ — покупаетъ больную свинью и везетъ продавать. Какъ ни былъ далекъ отъ Ямы городъ, но Иванъ Шаровъ и тамъ завелъ пріятелей, съ помощью которыхъ всегда могъ найти себѣ занятіе. Онъ постоянно былъ въ разъѣздахъ по какимъ-то важнымъ дѣламъ, въ бѣготнѣ и суетѣ. Жизнь его походила на мельканіе. Еслибы мрачная судьба Ямы когда-нибудь вздумала захватить его въ свои объятія, онъ непремѣнно ускользнетъ, какъ кусокъ мыла. Онъ давно женился. И жена его какъ разъ приходилось ему впору. Она могла косить и жать, сидѣть кабатчицей, жить въ кухаркахъ — на всѣ руки.
Михайло питалъ родъ удивленія къ Ивану, часто сидѣлъ у него, выслушивалъ его, хотя самъ рѣшительно неспособенъ былъ вертѣться такимъ кубаремъ. Природа надѣлила его неповоротливостью и тѣмъ древнимъ мужицкимъ свойствомъ, которое выражается такъ: думаетъ затылокъ. Схватить на вилы копну сѣна, воткнуть на поларшина въ землю соху, поднять колоду — это онъ понималъ и могъ, несмотря на явное слабосиліе свое, но чтобы всю жизнь крутиться, ускользать, ловить случаи — это было не по его характеру.
— Не понимаю, какъ это ты все вертишься? — спрашивалъ онъ не разъ Шарова.
— Безъ этого нельзя, пропадешь! — возражалъ послѣдній. — Надо ловить случай; безъ дѣла сидѣть — смерть…
— Да развѣ ты работаешь? По-моему, ты только бѣгаешь зря.
— Можетъ, и зря, а иной разъ и подвергнется счастье, а ужь тутъ… На боку лежа ничего не добудешь. За счастьемъ то надо побѣгать.
Шаровъ былъ душой между своими товарищами, Михайломъ и Щукинымъ. Одинъ годъ, по его остроумной мысли, товарищи сняли нѣсколько надѣловъ несостоятельныхъ мужиковъ и посѣяли ленъ. Штука немудреная, но Шаровъ сдѣлалъ ее чрезвычайно замысловатою. Дѣло въ томъ, что несостоятельный мужикъ бѣжитъ отъ своей земли не потому, что именно земля ему наскучила, а потому, что ему надоѣло платить за нее, и онъ радъ, когда находится человѣкъ, который беретъ, вмѣстѣ съ удовольствіемъ владѣть лишнимъ участкомъ, и непріятность платить за нее деньгами или спиной. Но Шаровъ рѣшилъ, что можно въ одно и то же время взять свое удовольствіе и отдѣлаться отъ непріятности, т.-е. взять надѣлы съ условіемъ платить за нихъ, но на самомъ дѣлѣ не платить. Онъ разсуждалъ основательно, что если онъ и не возьметъ землю, все равно подати несостоятельный хозяинъ не уплатитъ, а, между тѣмъ, земля пропадетъ даромъ. На этомъ основаніи товарищи взяли нѣсколько участковъ на имя Щукина. Почему на имя Щукина — это также изобрѣтеніе Ивана Шарова. Вѣдь ихъ потянутъ, если они не станутъ платить? Надо было прогнать силой сборщика податей, и сдѣлать это способенъ былъ Щукинъ. Въ деревнѣ его боялись.
Въ обыкновенныя минуты Щукинъ былъ смирный и недалекій человѣкъ. Полное, круглое лицо его ничего не выражало. Уши висѣли, зубы торчали наружу — самый обыкновенный деревенскій парень и насмѣшливый человѣкъ. До достаточно было ничтожнаго случая, чтобы вызвать съ его стороны необузданный поступокъ. Такіе парни, въ минуты сознанія обиды или просто неудовлетворенности, дрались, бывало, въ кулачные бои, разносили въ дребезги избушку какой-нибудь вѣроломной солдатки и проч. Но у Щукина уже рано явилась въ поступкахъ опредѣленная точка, преднамѣренность. Онъ питалъ ненависть къ сельскимъ властямъ, но въ особенности къ Трешникову, мѣстному богачу, который полгода давалъ жителямъ Ямы свой хлѣбъ, а другіе полгода сосалъ изъ нихъ кровь. Щукинъ съ величайшимъ удовольствіемъ готовъ былъ сдѣлать ему какую угодно пакость.
Между другими подданными Трешниковъ владѣлъ и отцомъ Щукина. Въ отцѣ это не вызывало протеста, но сынъ поступилъ иначе. Ему тогда было менѣе восемнадцати лѣтъ. Въ отместку за все, онъ выбралъ темную ночь, залѣзъ къ Трешникову въ конюшню и обрѣзалъ подъ самый корень хвостъ лучшей лошади. Позоръ былъ до такой степени чувствителенъ, что Трешниковъ взвылъ отъ боли. Щукинъ не скрывалъ, что откарналъ хвостъ именно онъ самъ, и сулилъ и на будущее время еще какое-нибудь посрамленіе. Трешниковъ, въ свою очередь, выместилъ на отцѣ, пересталъ давать ему хлѣбъ, а кровь сосать продолжалъ, вслѣдствіе чего тотъ окончательно отощалъ и померъ гдѣ то на чужой сторонѣ на заработкахъ. Сына Трешниковъ не тронулъ, пугаясь его угрозы.
У Щукина былъ другой подобный случай. Нѣкоторое время послѣ смерти отца онъ служилъ ямщикомъ на станціи земскихъ лошадей. Никто изъ проѣзжающихъ на него не жаловался. Свое дѣло онъ справлялъ аккуратно, водки никогда въ ротъ не бралъ, „на чай“ просилъ стыдливо. Но вышло такъ, что онъ оплошалъ. Ѣхалъ съ нимъ мѣстный становой. Дни стояли ненастные. Лилъ дождь. Дорога превратилась въ сплошное тѣсто, въ которомъ колеса тонули по самую ступицу. Лошади измучились. Самъ кучеръ обилъ всѣ руки, понукая ихъ. Немудрено было разинуть ротъ отъ изнеможенія. И Щукинъ прозѣвалъ. На косогорѣ, почти подъ самою деревней, куда ѣхалъ становой, экипажъ его повернулся бокомъ, повисѣлъ нѣсколько на воздухѣ и перевернулся, увлекая пассажира, его вещи и кучера. Щукинъ воткнулся головой въ лужу, сильно расшибся, но живо выскочилъ и уже совсѣмъ принялся-было хлопотать вокругъ барина, какъ послѣдній, неистово ругаясь, съѣздилъ ему по головѣ… Это значило показать быку красную тряпку или ударить по рогамъ козла. Щукинъ освирѣпѣлъ. Глаза у него помутились, зубы выставились наружу, и онъ бросился на барина съ поднятыми кулаками. Тотъ счастливо ускользнулъ и пошелъ на утекъ. Щукинъ за нимъ. Къ счастью, становой черезъ недѣлю захворалъ, возбуждать дѣло было некогда, а потомъ его перевели въ другое мѣсто.
