Михаил Погодин - Суженый
Нашей Дуне досталось что-то двусмысленное, растолкованное в разные стороны:
Ах ты, гнутое деревцо, черемушка,
Куда клонишься, туда склонишься.
Матери непременно хотелось услышать что-нибудь утешительное, верное, и она упросила девушек, против постановления, поставить Дуню опять в черед, и ей пропелося:
Растворю я квашонку на донушке,
Я поставлю квашонку на столбушке,
Я покрою квашонку черным соболем,
Опояшу квашонку красным золотом.
Ты взойди, моя квашонка, полным-полна,
Полным-полна, со краями равна.
Другие девушки, вопреки запрещению старух, лили в воду олово, свинец, воск; прочие играли в фанты. Самая забавная игра была в молчанку: в кругу по очереди становилась девушка, делала всякие странные телодвижения, одни за другими без остановки, кривлялась, скакала, прыгала. Прочие должны были подражать ей, а неуспевшие платили фанты. Игры прерывалися беспрестанно теми девушками, которые прибегали со двора и рассказывали тамошние похождения. Одной на воззвание: «Залай, залай, собачонка, завой, серенький волчок», — послышался вой и лай вблизи, другой вдали, третьей ни вблизи, ни вдали; четвертой встретился Онисим, пятой Дормидон; шестая слышала под закормом, как мелют жернова на мельнице, как пересыпают хлеб в житнице, как молотят цепами на гумне; одной, напротив, почудилось погребальное пение, у другой башмачок лег носком к воротам, и бедняжке сгрустнулось о том, что не быть ей в том году замужем. Подруги стали утешать печальных, ласкать, щекотать. Иные побежали нарочно к поленнице, приволокли с собою длинные, кривые, суковатые поленья и жаловались, что у них будут такие неуклюжие мужья. — Наконец принесли с насести курицу и рассыпали пшена по полу на столько кучек, сколько девушек было в комнате. Дунину кучку курица начала клевать прежде всех, все приступили к ней с поздравлениями, предрекая ей скорое замужество, и пропели ей следующую свадебную песню:
Не долго цветочку во садике цвести,
Не долго веночку на стопочке висеть,
Не долго Авдотьюшке во девушках сидеть,
Не долго Максимовне во красныих сидеть:
Гордись, гордись, батюшко, не отдавай,
Поколь тебя, батюшко, зять подарит;
Подарит тебя, батюшко, тремя сукнами,
Тремя сукнами багрецовыми.
Не долго цветочку во садике цвести,
Не долго веночку на стопочке висеть,
Не долго Авдотьюшке во девушках сидеть,
Не долго Максимовне во красныих сидеть:
Гордись, гордись, матушка, не отдавай,
Поколь тебя, матушка, зять подарит;
Подарит тебя, матушка, зять тремя парчами.
Из беленькой сшей мне, матушка, юбочку,
Из голубенькой сшей мне, матушка, душегреечку,
Из аленькой сшей мне, матушка, епанеечку.
Унылая Дуня брала притворное участие в шумных играх веселых подруг своих и беспрестанно поглядывала на стенные часы, чтоб поскорее исполнить свое намерение, нам уже известное. С малых лет привыкнув ко всяким предсказаниям, полагаясь на слова старухи, которая отгадала той-то и той-то ее знакомой и непременно обещала выслать к ней суженого, Дуня твердо была уверена, что узнает будущую жизнь свою в полученном гадании. «Если суженый, — думала она в простоте души своей, — явится ко мне в образе жениха моего, нечего и спорить мне с родителями: придется горемыке век вековать с постылым. Если явится иначе, так я не буду за ним, несмотря ни на какую неволю на свете».
Лишь только ударило одиннадцать часов, она потихоньку ушла от подруг своих, забрала все нужное и отправилась в холодную баню.
Там перед окошком в предбаннике, против двери, дрожа от страха и вместо молитвы произнося шепотом, по наставлению старухи, какие-то чародейные, непонятные для нее самой слова, от которых у ней волосы становились дыбом, зажгла она лучину, придвинула стол углом к стене, накрыла чистою скатертью наизнанку, поставила, крест-накрест ножами, два прибора и три кушанья странным образом изготовленные: пирог, посыпанный золою, с икрою и петушиными гребешками, щи на хлебном вине из горьких кореньев, с рыбою, кашу из гусиных печенок с уксусом и деревянным маслом, — обошла кругом стола три раза, нашептывая те же слова… потом поставила зеркало в углу между приборами… села перед ним… и громким голосом… расстановисто… произнесла ужасные слова: суженый, ряженый, приди со мной ужинать!
Ни жива ни мертва, чуть переводя дыхание, почти без памяти, уставилась она после этого действия неподвижными глазами в зеркало; беспрестанно протирала его чистым полотенцем и со страхом и трепетом ждала рокового явления. Могильная тишина царствовала вокруг ее. Лишь изредка трещал мороз под окошком… вдруг на Спасских воротах бьет 12 часов… полночь — время грозное и страшное… комната в голове вверх дном переворачивается… колени подгибаются… чистое зеркало начинает тускнеть, тускнеть, тускнеть… в сенях слышится стук, шум, гром… Ах!.. настежь растворяются двери… является суженый…
Тихо входит он в комнату, как дух бесплотный, указывает Дуне место за другим прибором и садится ужинать. В торжественном безмолвии продолжалась их чудная трапеза. Дуня раз только взглянула на него при его появлении и увидела, к своему восхищению, что это не противный вдовец ее. Сердце у ней отдохнуло. Она собралась с духом и почувствовала даже какое-то приятное удовольствие. Кончив ужин, незнакомец встает с своего места, приближается к ней, взглядывает на нее какими-то глазами не человеческими, снимает с руки ее кольцо, надевает на нее свое, крепко жмет ее руку и целует ее три раза…
— Ты моя, — начал было он говорить ей…
— Чур сего места, чур сего места, чур сего места! — воскликнула испугавшаяся девушка — и дух исчез… она без памяти покатилась на пол.
Между тем дома хватились Дуни. Искать ее туда-сюда — нет нигде. Все переполошились. Никто не мог придумать себе, куда она девалась. Обегали весь двор, монастырь, все перекрестки. Наконец уже ополоумевшая старуха вспомнила, что ее воспитанница хотела гадать в бане и звать к себе суженого. Все кинулись туда. Что же увидели там, в дыму, при слабом свете потухавшей лучины?
Бедная девушка пластом лежала на полу, бледна, как полотенце, глаза закатились, дыхание остановилось. У всех опустились руки. Мать невзвидела света божия и начала над нею вопить и приговаривать, как над покойницею. Прибежал отец и испугался не меньше ее. При всех своих предрассудках он любил дочь со всею родительскою горячностию, и здоровье ее было для него драгоценно. Насилу-то образумились некоторые девушки и принесли холодной воды, начали ее вспрыскивать, тереть виски спиртом, и Дунюшка с усилием открыла наконец смутные глаза.
— Где он, где он? — произнесла она, озираясь ими вокруг, и опять закрыла их. Однако ж признаки жизни сделались явственнее. Ее подняли на руки и отнесли бережно в комнату, на постель. Целую ночь сидели над нею отец, мать и няня, плакали и молились. Девушки, которым очень хотелось узнать, как являлся Дуне суженый, также не выходили вон из комнаты. Наконец перед рассветом она очнулась и встала, как ни в чем не бывалая. Все приступили к ней с вопросами о причине обморока.
— Я ничего не помню, — отвечала она решительно, и любопытные девушки разошлись спать, рассердясь на нее за то, что она запирается. Но оставшись наедине с своими, она пала в ноги к своим родителям.
— Милостивый государь батюшко! и милостивая государыня матушка! — сказала она им жалобным голосом, — я чувствую все ваши ко мне милости: вы меня родили, вы меня воспитали, вы мне жалуете богатое награждение. Никогда не выходила я к вам из повиновения, и ныне готова была выйти за жениха, вами нареченного, хотя, простите меня великодушно, он не полюбился мне с первого взгляда. В лютой моей горести, чтоб узнать наверное и поскорее бесталанную долю свою, я, с наставления и совета знающей ворожейки, позвала к себе в двенадцать часов суженого. Он явился ко мне, ужинал со мною, снял с руки моей кольцо, надел свое и сказал мне: «Ты моя». Он сказал мне правду, милостивый государь батюшко и милостивая государыня матушка! Слова его отозвались у меня в сердце. Делайте со мною, что вам угодно; но не выдавайте меня за Петра Григорьевича, не погубите заживо. Лучше уже постригусь я в монахини и буду молиться за вас богу и святым угодникам.
Отец и мать слушали со вниманием длинную речь своей любезной дочери и были очень тронуты ее жалобами.
— Видно, не угодно богу, — сказала наконец мать задумавшемуся отцу, — чтоб Петр Григорьевич был нашим зятем!
— Да не почудилось ли тебе, Дунюшка? — сказал он, поднимая с коленей дочь свою.
— Нет, батюшка, раз я взглянула на него, но с одного раза вид его врезался мне в память. Ростом он высок, лицом чист, волосы русые. Он в лисьей шубе, крытой синим сукном, в бобровой шапке. Вот и кольцо его.
