Михаил Погодин - Суженый
Обзор книги Михаил Погодин - Суженый
Впервые напечатано в «Московском вестнике» за 1828 г., ч. VII, № I, с. 17–36, № II, с. 152–168, за подписью N. N.
1828 ru Леда777 doc2fb, FictionBook Editor Release 2.6 2014-03-28 http://az.lib.ru/p/pogodin_m_p/ 2C564124-6ED4-474F-9DB4-305B1CCD255B 1.01.0 — создание файла Леда777
Повести. Драма Советская Россия Москва 1984 Составление, вступительная статья и примечания М. Н. Виролайнен Художник Ю. И. Тиков Редактор Т. М. Мугуев Художественный редактор Г. В. Шотина Технические редакторы Н. П. Карасик, Г. О. Нефедова Корректоры Н. Д. Бучарова, Э. З. Сергеева, Т. А. ЛебедеваМихаил Петрович Погодин
Суженый
Иван Гостинцев остался сиротою после отца и матери. Эти бедные люди, мещане, промышляв кое-чем копеечку, сводили концы с концами и жили если не широко, то по крайней мере без большой нужды; зато сыну своему не могли они оставить в наследство ничего, кроме честного имени и ветхой избушки в Сущове, которая испокон веку принадлежала их семейству и вслед за ними склонялась к земле. — Сироту взял к себе на попечение, по святому обычаю наших простолюдинов, крестный отец, жестяник. У него рос мальчик, одаренный от природы многими способностями и духом твердым и отважным. Много малютка должен был принять горя в чужой семье, не под крылом у родимой матушки, часто утирал глаза кулаками и усмехался сквозь слезы — но все враждебные обстоятельства послужили ему в пользу: способствовали к удачному развитию его способностей и помогали ему выйти, как говорится, человеком. Так, например, почувствовав свою зависимость от посторонних, он начал очень рано искать во всех, услуживать всем и действительно оправдал русскую пословицу, что ласковый теленок двух маток сосет. Все домашние и соседи любили Ваню — даже сама хозяйка, жестяникова жена, при всем своем недоброжелательном расположении, не давала лишних толчков приемышу в сравнении с родными детьми и не оделяла его ни блинами в родительские субботы[1], ни пряниками о праздниках. Когда минуло ему двенадцать лет, крестный отец, исполнив по мочи — по силе христианский долг и имея на шее кучу своих детей, стал думать о том, как бы пристроить куда-нибудь крестника, скорее с хлеба долой, и случай помог ему. Подле его дома жил богатый купец Тетюшин из панского ряду[2]. Сидельцы[3] брали иногда к себе веселого Ваню — позабавиться им на гулянках. Ваня пел у них песни, сказывал сказки, плясал вприсядку, кувыркался. Услышав от жестяника, что тот его себе не прочит, они предложили своему хозяину принять мальчика в лавку и расхвалили его смышленость и расторопность. Купец согласен был взять в годы[4], а жестяник рад был отдать в добрые руки, хоть в кабалу — и дело было слажено. Ваня, принимаясь таким образом за дело и начиная собственными трудами, а не Христа ради снискивать себе пропитание, был очень рад, потому что он живо чувствовал горечь чужого хлеба. Ваню остригли, на Ваню надели байковый неразрезанный сюртук, которого полы доставали до земли, Ваню поставили к лавке, и Ваня чрез полгода так хорошо понял свою новую должность, так коротко познакомился со всеми ее приемами, что ни один из его товарищей не смел вступать с ним в состязание, когда он, сняв с головы своей плисовый поношенный картуз, раскланиваясь в пояс и махая руками, заклинивал своим звонким голосом покупателей в хозяйскую лавку. «Пожалуйте, барин, у нас дешевые шейные платки, черные и белые, жилеты гарусные и матерчатые, помочи, перчатки. Пожалуйте, барыни, у нас есть кисеи, миткали, канифасы, каленкоры, ситцы, батисты — пожалуйте сюда, пожалуйте!» — и покупатели, привлекаемые пригожим личиком и приятным альтом мальчика, охотно шли в лавку, и приказчики не успевали у них обирать деньги и рассчитываться. «Да, мальчишка счастлив», — заметил хозяин и в знак своего благоволения позволял ему пить иногда на свой счет у сбитенщика. — Зато доставалось бедняге от соседских сверстников, у которых он часто отбивал покупателей и которым хозяева кололи глаза тетюшинским Иваном. «Вишь проявился какой образчик, выскочка!» — говорили они между собою. — «Чем мы хуже его?» — и при всяком удобном случае в потемках, из-за угла, разделывались с образчиком по-свойски и на его спине и боках вымещали свои упреки. Ваня терпел, но не унывал и умным своим поведением укротил наконец своих сердитых соперников и внушил в них, как обыкновенно случается, должное к себе уважение. — Всех довольнее Иваном был хозяин, который года через три произвел его из мальчиков в сидельцы, начал отправлять на ярмарки и назначил ему приличное жалованье. Иван удвоил свое старание. Всегда трезвый, всегда исправный, раньше всех приходил он в город и, помолившись на Спасские ворота, а потом рядскому образу, садился за прилавок; и позднее всех, с последними разносчиками, которые оставались для распродажи своих остатков, забирался из лавки; вел счеты с точностию и верностию, и хозяин вверил ему наконец большие капиталы и назначил первым своим приказчиком. Таким образом в продолжении нескольких лет он составил себе из жалованья, подарков по выручке и пр. порядочный капиталец, который, с согласия своего хозяина, пустил в оборот. Между тем Иван Гостинцев любил и другие занятия: он был мастер петь по нотам на клиросе, ко всякому воскресенью находил новый концерт и отличался на диво всем прихожанам вместе с своим наборным хором в богатой приходской церкви. — Выучившись кое-как грамоте еще в мальчиках, он сделался великим охотником читать, брал себе по праздникам разные романы из библиотеки Немова и убедил некоторых своих рядских товарищей подписаться, сложившись, на получение «Московских ведомостей» и «Сына отечества» с прибавлениями. В этом отношении он сделался оракулом политических новостей для своего ряду. Всякое воскресенье рассказывал он им, как колотит Бонапарт австрийцев, как бушуют в Цареграде янычары[5], как торгуют Американские Штаты, какие машины выдумывают, до чего доходят хитрые англичане. «Эка петля! эка удача! все знает!» — шептали старики и внимательным ухом слушали занимательные рассказы Ивановы и важно судили за своими прилавками о современных событиях. Наконец, он любил и погулять подчас с товарищами: никто не был забавнее его на пирушках, когда, бывало, начнет он точить балы или представлять разных покупателей, перецыганивать старых приказчиков, играть комедию; до театра он был страшный охотник и никогда не пропускал бенефисов, о достоинстве которых судил он обыкновенно с своими товарищами по длине афишек. В вечерни по очереди они отправлялись в театр в доме Апраксина, на Знаменке; приступом осаждали трибунал капельдинера, продававшего билеты в раек, и всегда занимали первые места на первой лавочке подле амфитеатра. Там не жалел он уже своих ладоней, и многие актеры наши обязаны были преимущественно его громкому голосу если не своею славою, то по крайней мере своим частым вызовом на сцену.
В таком состоянии был Иван Гостинцев и дела его пред тем происшествием, которое я хочу рассказать моим читателям.
Однажды в воскресенье, идучи из коммерческого банка, куда хозяин посылал его за справками о протесте векселя, зашел он к обедне к Николе в Хлыново. Достойна[6] уже отошла; ему стыдно было идти вперед; он остановился в трапезе, положил по обычаю несколько поклонов и поклонился на все стороны. В углу, перед местным образом, стояла девушка в черном атласном салопе на лисьем черно-буром меху, в тафтяном розовом платочке, который чуть-чуть накрывал ее маковку и готов был слететь при малейшем дуновении ветра. Взоры Ивановы невольно остановились на ней. Большие голубые глаза навыкате, густые брови дугою, темно-русые волосы, щеки — кровь с молоком, высокая ростом, стройная. Гостинцев, воспитанный в страхе божием, в первый раз позабыл свою молитву, уставился на красавицу и не мог отвести глаз от нее. К счастию, он стоял в толпе народа и, не нарушая приличий — впрочем, он уже об них не думал, — мог оставаться долго в таком положении, не быв замеченным. — На сердце у него происходило новое, странное: оно и трепетало, и останавливалось, и совсем замирало… Иван! мой добрый Иван! что с тобою делается? или увидал ты невзначай, кого душа дожидалася?
По окончании обедни он выждал, пока его красавица вышла из церкви с одною пожилою женщиною, вероятно своею матерью, повязанною темным шелковым платком на голове; пошел издали за ними и проводил их до дома, каменного, высокого. Долго стоял он после у ворот, сам не зная зачем, и смотрел на подпись: № 317, первой гильдии купца Максима Григорьева Чужого, Тверской части, 3 квартала. Наконец он опомнился и пошел в неопределенном раздумье домой.
