Владимир Курносенко - Жена Монаха
Мадам Бовари. Мадам Баттерфляй... Мадам (думала она) Рубаха-Ненарокова...
"Женщина никогда не поймет психологии мужчины, а мужчина женщины, ибо сознания у них структурированы для разных задач!"
Будь она на той лекции поопытнее да поумней, навострить бы ей, девоньке, ушки на макушке, а затем и лыжи - она была Сольвейг, была лыжница, - дабы мчать переменным, толкаясь палками, от предмета грез; у нее ж, бедненькой, дрожь побежала под коленки от "мужчины и женщины", словно речь велась о ней и о нем.
- Вы что же, думаете, Гегель это вам хухры-мухры?! - "грозно" вопрошал он с кафедры, с орлиной высоты высшего веденья, а они, второкурсницы, такие еще все свеженькие, щекастенькие, прыскали в кулачки, перешептывались и порядно взвеселялись.
Ей же, единственной на потоке втюрившейся по-настоящему, насмерть, он мстился ожившим рудиментом девятнадцатого века - "умницей, богатырем и золотым сердцем", как прочла она на беду о Константине Аксакове, кажется, сыне-человеке, не сумевшем пережить горе кончины "несравненного отича".
"Взор, меч, язык... цвет и надежда радостной державы... чекан изящества... зерцало вкуса..." - след в след могла пройти за сшедшей с ума Офелией без малейшего снижения, без иронии.
"Структурированье под разные задачи" представлялось не бедою и сулило открытия. Праздничные, заработанные... Преломление, как святого хлеба, одного на двоих труда.
В счастливо нечаянную прогулку в институтском сверике он отбубнил ей сиплым баском стихотворение:
И, кроясь в дымке, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег...
Она была поражена не выбором, не вкусом, а тем, как хрестоматийное, замызганное школой стихотворение, будто полежавший в воде цветок, ожило и заблагоухало человечностью и печалью.
- А я думала, - призналась она честно, - член ЦК... борец... "скрытый подкулачник"...
Подразумевалось, что у литературной святыни Руси были и истинные мученики, без маневра не бравшие копеечку у господина с копытом.
Он покосился сверху: не оценивая, а из любопытства.
- Все мы, - сказал, - где-то подкулачники и члены ЦК! Все, - блеснул
глазом, - Розенкранцы и розенкрейцеры...
И, открыв широкозубастый рот, захохотал, упреждая поощряющие аплодисменты публики. Ее сиречь.
Ей было девятнадцать, и он ее завораживал. Она была заворожена им и... собственною грезой. И когда он поцеловал в первый раз, она обмерла и лет эдак на шесть-семь потеряла женски структурированное сознание...
- Жизнь, - объявлял он теперь за ужином, - это мысли, которые приходят за день!
Со сдерживаемым, но всегда готовым к предъявлению аппетитом придвигал тарелку и ел приготовленное ею, беременною в токсикозе.
- И все? - вскидывала она бровки, но ослепляя изнутри глаза, чтобы не видеть, как он ест. - А чувства? Мечты? Воспоминанья? Сомнения... А хлеб насущный? А... стихи? Озарения?
Не поддержанный ею или, наипаче, "встречая отпор", он мгновенно по-детски сникал, гас, откладывал вилку или ложку и клонил долу кучеряву молодецкую головушку.
- Ну, вообще-то это не я... Эдисон поделился...
С треском, хрустом и, разгоняясь, как лед на какой-нибудь пригорной, не слишком бурной речушке, началось, двинулось и пошло-поехало это в н у т р е н н е е
н е д о р а з у м е н и е со сменой эпох. До родов она успела кое-как защитить диплом (по Л.Пантелееву), а его, неостепененного ее Рубаху, из института "ушли".
На кафедре политической экономики свило гнездо региональное отделение ЦРХ1 и, влекомая чувством долга - то есть желаньем опростать место под родственного душой человечка, инициативная от ЦРХ группа потребовала оградить студентов от "так называемого преподавателя", использующего в лекциях методологически не обеспеченное понятие х у х р ы.
Номенклатурный, но не злой и по-своему смекалистый, из деревни, как и она, человек, ректор, возразил было, выгадывая время, что не одно ж голимое "хухры", но ведь, он слыхал, и м у х р ы тоже, а это, согласитесь, если разобраться, не рубить с плеча...
- Ну, знаете ли! - "не скрывая презренья", пожала плечами группа из ЦРХ. - Ме-то-до-логически!.. Хельсинкское соглашение... И мы... - И вся, пере-переглянувшись в себе, свела на трухнувшем ректоре безусловно честные и разве чуточку укоряющие глаза.
Попив с горя горькую некоторое (небольшое) время, чекан изящества и зерцало вкуса домыкал учебный год по техникумам и ПТУ и с осени, в пику ЦРХ, а частью сгоряча, записался в ПИДНЦ2, где было "достаточное количество" уволившихся и уволенных офицеров, самопровозглашенных казбков и казакув, а также выбравшегося из скрыней прежнего режима полукатакомбного какого-то духовенства.
Он, цвет и надежда радостной державы, не шутя посещал президиумы и политсоветы, "с радушьем", а где и доброй товарищеской шуткой, встречал с караваем на вокзале "представителей и координаторов" Центра, избирал и всерьез тщился избраться в местные руками водящие органы.
- Нельзя, м-маловато, Ёла, - шутил, - дубычу средств к существованию полагать и самоим смыслом его!
Нагрубали, нестерпимо зудясь, молочные железы, женская консультация грозила разрезами и рубцами, Арька вертелась и ревела сутками напролет, а в их забитой книгами хрущевке (успели от института) недоставало "средств" на тривиальный копеечный молокоотсос.
- И какую же дубычу, - повторяя шахтерское это ударенье на первом слоге, оборачивалась она, - ты видишь смысл имеющей, бесеребр...
(...енник ты наш!)
Это она не договорила, устыдившись. Услыхав - не сама, чрез ангела-хранителя поди, - разухабисто-хозяйскую нотку эту... но чужую душу.
- Он парень ничего, - не глядя в глаза, мать трогала, теребила легкою рукой ворот ее кофты, - не жадный, не хам какой... Ты ж его сама, доча, выбирала, по себе!
- Я могла ошибку сделать.
- Ох-хо-хоши! Мои вы хороши... Так ли эдак ли, а до Бога дойдешь, за все в ножки поклонишься. Вон внученька-то у меня зато...
И кой-как улыбнувшись, сама же, бедная, и не устояла "в истине": заплакала, перестала теребить.
Школьная подруга, психологиня профессией, ответила еще загадочней: "Он у тебя, Ленка, зверук! Нет, не просекаешь? Зве-рок! Я их по выраженьям морд, по повадке... Ну, как тебе, тетехе, втолковать-то? Эх..."
Питерский - его - приятель по университету, когда посидели-выпили у них на кухне, по пьяной лавочке болтонул тоже. До аж четвертого курса "прозвище-погоняло" у Арькиного отца было "Монах"... Единств... на курс... девств...
Окосевший друг прикладывал к ухмыляющимся губам указательный палец, а смущенно краснеющий "Монах" всполошенно тыркал его локтем в живот, так что тот, рисковый, но успешный издатель-предприниматель, колыхать им переставал и от оповещенья причин-подробностей категорически отказывался.
"Щадил" по дружбе благородно.
С подачи соратников по ПИДНЦ "товарищ Рубаха" был пристроен в сменившую областной комитет областную администрацию - третьим помощником второго зама... В сферах где-то теоретико-идеологических...
"Здравствуйте! Областная администрация... Рубаха..."
Арина пошла в приличные недорогие ясли, купили новую стиральную машину, обувь на зиму, ей - "Ёле" - стремный на гагажьем пуху плащ в магазине-салоне "Персона". И пошли-запромелькивали во днях и неделях брифинги, презентации, юбилеи, банкеты, а ля фуршеты... Добротолюбивые (оказывается) иностранцы, харизматические личности наездом, нужные городу люди...
Там, в метрополии, судя по шорохам, у кого-то что-то отнималось с галантно-цивилизованной - "по новому" - улыбкой, а тут, "на местах", те, у кого средства к существованию и были его смыслом, спешили уловить рыбку во взбаламученной придонной воде.
- А можно, как думаешь, читать Хайдеггера и Дерриду и быть... безду... без...
- Да сколько угодно! - Подруга (Катя) курила и выпячивала по-особому губы, чтобы получались кольца. - Дух дышит где хочет! Это как? А старухи безграмотные? А дауны в церкви?
- Но... почему?
- Потому что умные слишком! - засмеялась Катя, не ведавшая ответа, но любившая ее.
Неповоротливых "верных" носорогов с беспородною их камарильей, просачиваясь в пустоты власти, меняли реальные экономисты и чисто конкретные юристы, без розовых соплей кованные и по кодексу, и по понятиям.
Побывав, повидав и поездив, младая чиновная братва наглядела себе иную, высшую замашку!
Как хлеба, как алкоголя, как однозначных после нулей цифр номеров на служебных автомобилях, момент требовал новых универсал-солидных фигур речи, с приличьем прикрывающих известные неприличные (зияющие) места.
Прежние и прекрасные: "Партия тебя послала!", "Государство тебе дало..." и, в пределе, убойное: "Это - безнравственно!" более не грели душу, не задирали, не брали, отдавая подкисшей романтикой и засветившимся шулерством.
Искалось и нащупывалось нечто такое-эдакое: и тем, и этим (пока).
"От вас требуется одно - профес-си-онализм!". Или: "Сегодня, простите, это - нереально!". Ну, и вроссыпь, по мелочи: "Нонсенс!", "Разберемся!", "Работать надо...", "...по жизни", "...по уму", "сучара", "волчара", "или он не мужик?" (не живой нешто человек, чтобы... гм...) и так до самоих разоружающих наглостью "политических технологий по работе с электоратом".
