Николай Каронин-Петропавловский - Братья
Пользуясь широкимъ доверіемъ общества, онъ поддерживалъ его всеми своими способностями и служилъ своей деревне всею наличностью своей готовности. А готовность его лежать на брюхе въ траве или делить на чарки ведра вина была только сотою долей техъ услугъ, которыя онъ оказывалъ своему міру. Онъ, напримеръ, зналъ, сколько копеекъ въ прошлое лето переплачено коровьему пастуху, сколько не доплачено свиному и сколько еще надо уплатить сала башкирцу, пасшему лошадей. Все это міру надо было держать въ уме помнить, и все это сохранялось, какъ въ кладовой, въ голове Ивана Сизова. Какая важность въ этихъ пустякахъ для міра — объ этомъ Иванъ никогда не думалъ и не спрашивалъ себя. Взгляды его на свой міръ были лишены, такъ сказать, всякаго основанія и покоились за преданіи, которое отъ давности просто заскорузло. «Такъ міръ желаетъ» — это единственный ответъ, котораго можно было отъ него добиться на вопросъ, зачемъ ему надо было ползать на брюхе ради какой пользы онъ помнилъ сало и семь копеекъ серебромъ? Онъ верилъ, что міръ всегда справедливъ и уменъ, но міръ въ его представленіи, что особенно замечательно, не совпадалъ съ наличностью всехъ березовцевъ, а былъ нечто отвлеченное, невидимое и неосязаемое, существо, въ одно и то же время справедливое и могущественное, совестливое и незыблемое. Міръ идетъ испоконъ веку; все «хрестьяне» также испоконъ веку жили на міру; представленіе о немъ дошло до Ивана по преданію, жизнь въ немъ отдельныхъ единицъ давнымъ-давно отлилась въ определенную рамку, которая застыла и заплесневела: никто не сомневается ни въ его существованіи, ни въ справедливости его пріемовъ. Иванъ не былъ исключеніемъ. Онъ верилъ, что надо уважать его и оказывать ему услуги, верилъ, что онъ сила, но онъ чувствовалъ все это и никогда не подвергалъ критической мысли явленія въ этомъ міру, просто даже не думалъ о немъ. Онъ былъ для него такъ-же несомнененъ, какъ окружающій его воздухъ, и такъ же безсознателенъ. Никогда ему и въ голову не приходило спросить себя хоть разъ: что такое міръ? Зачемъ онъ существуетъ? Точно-ли онъ уменъ и справедливъе О своихъ делахъ Иванъ еще думалъ, о мірскихъ — никогда.
Наоборотъ, Петръ Сизовъ обо всемъ соображалъ. Кажется, не было минуты, когда бы онъ о чемъ-нибудь не соображалъ. Правда, все его думы клонились къ пріобретенію какой-нибудь новой чепухи для хозяйства, и если существованіе шишки пріобретательности когда-нибудь подвергалось сомненію, то Петръ Сизовъ могъ бы представить себя въ качестве несомненнаго обладателя ею. Но онъ думалъ и о міре только съ собственной точки зренія. Въ немъ не было ни одного намека на ту сердечность, которую носилъ въ себе его братъ. Въ то время, какъ этотъ последній откликался на всякій зовъ и бегалъ, высунувъ языкъ, по лугамъ, Петръ молча добивался лучшаго куска земли для себя, держась въ стороне отъ споровъ за ямки, кустики и другіе сущіе пустяки; добивался онъ лучшаго куска какъ-то безъ шума, просто и быстро. Съ тою же деловитостью онъ присутствовалъ и на другихъ мірскихъ сборищахъ или просто молчалъ, если дело не касалось лично его, иногда, выслушивая на сходе кучу перебранокъ, болтливыхъ ссоръ и пустыхъ разсужденій о грошевыхъ делахъ, онъ презрительно оглядывалъ всехъ, бралъ шапку и уходилъ; съ его устъ срывалось не менее презрительное слово: «Дубье!» Это молчаливое презреніе ко всему, по его мненію, бездельному дало ему со стороны березовцевъ уваженіе и боязнь, такъ что когда Иванъ Сизовъ говорилъ: «У-у, башка!», то все соглашались.
Петръ Сизовъ не бездельнымъ считалъ скорее пріобретеніе въ свою пользу ржаваго гвоздя, чемъ возню съ міромъ, который действительно заржавелъ. Шишка пріобретательности зудела въ немъ такъ сильно, что онъ, наконецъ, затеялъ куплю и продажу хлеба, собраннаго довольно замысловато, — затеялъ помимо согласія большака своего и минуя все пріемы обыкновеннаго крестьянина, главной обязанности котораго — обливать потомъ землю — Петръ не сочувствовалъ. Ивана онъ считалъ дуралеемъ, «почитай-что никуда негоднымъ», кроме бездельнаго препровожденія праздничныхъ вечеровъ на бревне а потому куплю и распродажу хлеба взялъ на себя. Онъездилъ въ свободное время по деревнямъ, обменивалъ хлебъ на медные кресты, кольца, пояски, гребенки, удочки и взялъ, такимъ образомъ, самую замысловатую часть предпріятія на себя. Дело же Ивана состояло только въ томъ, что онъездилъ по свежимъ следамъ брата и собиралъ его обильную добычу, наваливая ее въ телегу въ виде мешковъ, мешочковъ и узловъ. Онъ старательно исполнялъ выдумку брата, безъ всякой тени неохоты, хотя считался большакомъ. Самъ онъ ничего подобнаго не мотъ бы придумать и потому искренно называлъ брата «башкой». Мало того, онъ приходилъ въ восторгъ отъ своей промышленности, пораженный ея необыкновенною выгодой. Онъ не утерпелъ, чтобы не разболтать объ этомъ на бревне своимъ пріятелямъ, что было прямо противно всемъ правиламъ торговли. «Ловкую штуку затеялъ Петръ! — говорилъ онъ на бревне пріятелямъ, слушавшимъ его съ разинутыми ртами. — Не гляди, что пояски, уды, ленты… тутъ, братцы мои, дело пахнетъ тыщами. Большую кучу деньжищъ можно заработать въ едакомъ промысле! И работы никакой. Ты дашь поясокъ, а тебе насыпаютъ хлебца. Такъ надо прямо говорить — умную башку надо носить на шее чтобы задумать такую прокламацію. Подставляй только пригоршни — деньги сами посыпятся, озолотишь себя»… Иванъ болталъ и дальше все въ такомъ же духе но его пріятели съ недоверіемъ посматривали на него.
Но Иванъ Сизовъ не могъ долго выдержать. Несогласіе съ братомъ сразу усилилось по одному пустому поводу. Разъ онъ поехалъ по окрестнымъ деревнямъ, по свежимъ следамъ брата, чтобы собрать всю его недавнюю кулацкую добычу. Между прочимъ, онъ долженъ былъ взять несколько фунтовъ льняного семени отъ одной старухи въ соседней деревне. Пріехалъ, остановился возле ея избы и сталъ привязывать лошадь къ воротному столбу. Но въ это время въ избе шелъ разговоръ, часть котораго Ивану невольно пришлось, къ его изумленію, выслушать, потому что окошко было открыто.
— Кто это тамъ приперся къ намъ? — спрашивалъ мужичій голосъ.
— Кажись, Иванъ Сизовъ; должно, онъ, — отвечалъ старушечій, дребезжащій и шепелявый голосъ, не регулируемый зубами, которыхъ старуха не досчитывалась.
— Это который маклачитъ?
— Маклачитъ. Двое братьевъ изъ Березовки.
— За какимъ же деломъ?
— Да я променяла семячка на три пояска, да на хрестъ. Только, каторжные, они, должно думать, облапошили старую дуру — семячка-то ровнехонько девять фунтиковъ, а пояска-то только три, да хрестикъ… Мошенники, должно думать!
Иванъ дрогнулъ. Никогда онъ не думалъ, что удивительное предпріятіе, выдуманное братомъ, есть мошенничество; онъ, напротивъ, восхищался имъ.
Неровными и несмелыми шагами отправился онъ въ ворота, заделъ плечомъ за калитку, нерешительно остановился передъ сенною дверью, но все-таки согнулся въ три погибели, чтобы пролезть въ косую дыру, называвшуюся дверью, и съ смущеніемъ остановился у порога. Ему стыдно было даже вспомнить о семячке и онъ долго стоялъ растерянно молчаливымъ, усиленно приглаживая волосы… А раньше онъ всегда начиналъ длинное балагурное каляканіе. «Маклакъ… мошенникъ, должно думать» — это поразило его. Вместо того, чтобы спросить долгъ, онъ попросилъ огоньку. Старуха подала ему горячій уголь, и онъ заткнулъ его въ трубку, долго не попадая въ отверстіе; руки его дрожали. Еслибы сама старуха не вынесла ему мешка съ семячками, онъ долго бы еще простоялъ у порога и все шлепалъ бы губами о чубукъ, показывая видъ, что онъ никакъ не можетъ раскурить. Взявъ мешокъ подъ мышку, онъ черезъ мгновеніе сиделъ уже въ телеге направляясь домой. Больше ему никуда не хотелось заглянуть. Онъ пустилъ лошадь на произволъ; та и шла всю дорогу лениво, то задевая телегой за кусты, то совсемъ сворачивая въ сторону отъ дороги, чтобы сорвать и съесть верхушку травы. Иванъ не трогалъ ея. Онъ задумался. Шапка его сдвинулась на затылокъ. Въ голове переваривались слова: «должно думать, мошенникъ»,
Съ темъ же задумчивымъ видомъ Иванъ разсказывалъ о своей неудаче въ промышленности и после сидя на бревне съ пріятелями и соседями. Удивительную промышленность онъ бросилъ съ той поры совсемъ, но ни за что не могъ объяснить, почему бросилъ. «Не задача! — говорилъ онъ загадочно, кивая головой. — Верно говорю — тыщи! Только я сплоховалъ, бросилъ».
— Отчего бросилъ? — спрашивали у него пріятели. Иванъ качалъ головой, конфузился. Разговоръ ему былъ непріятенъ. Каждое слово надо было вытягивать изъ него силой. Онъ делался упрямъ.
— Неспособно, — возражалъ онъ.
— Эдакое-то дело! Какъ неспособно?
— Такъ. Неподходяще.
— Да отчего? Барыша нетъ?
— Какъ барыша нетъ! Барышъ прямо руками загребай. Верно.
— Такъ что же ты?
Иванъ задумался.
— Проторговался?
