Татьяна Толстая - Двое (рассказы, эссе, интервью)
Когда тетя Валя рассказывала о блокаде и о погубленной дочке, ее глаза каждый раз наполнялись слезами, и слезы стояли там некоторое время, не стекая по лицу. Сорок лет тетя Валя прожила с мужем душа в душу, а похоронив дядю Колю, не могла жить одна — на целый год поселила у себя племянника-студента. Вова любил свою тетку: заботливая, кормит с рынка, душой болеет за его медицинские успехи. Вова исступленно ненавидел общественные науки, и тетя Валя ночами писала ему конспекты, ближе к рассвету перепечатывая бред на машинке. Каждый раздел начинался словами: «В свете задач, вытекающих из решения съезда…» Утром Вова был обязан вслух прочитать конспект, чтобы хоть знать, о чем речь. В невыспавшейся Вовиной голове светом вспыхивали задачи и тут же привольной рекой текли из решений… Голова Вовы падала на стол — он любил повалять дурака с теткой.
— В чем дело, Вова?
— Не могу больше. Троцкого жалко.
— Так. Иди в ванную. Голову под холодную воду. Я завариваю крепкий чай, и мы переходим к критике буржуазных фальсификаторов.
Неуют тети-Валиной квартиры ничем нельзя было оправдать.
— Почему вы не купите удобные книжные полки? И давайте выбросим эту тахту, вы же спите в яме.
— Леночка, вещизм — это бич современного человека. В молодости мы были совершенно равнодушны к тряпкам, к кастрюлькам всяким. А как весело жили! И пели, и танцевали. И влюблялись, между прочим.
* * *Когда рухнуло понятное, обмятое, устойчивое, тетя Валя сникла. Про Горбачева она слышать не могла.
— Заброшен по заданию международного валютного фонда. Провокатор.
Никому больше не нужны были ее разработки по материалам съездов, месячные обзоры «Правды». Студент Вова расправил плечи: историю КПСС отменили. И тетя Валя слегла, чтобы больше не встать.
Месткомовец распоряжался в опустевшей квартире: «Просьба к родным и близким — забрать личные вещи покойной на память». В ящике буфета лежали: медаль за оборону Ленинграда, бюстик Ломоносова и сберкнижка на пятьсот рублей. На дне ящика белел лист с начатым стихотворением для неизвестного юбиляра:
Работай честно, с огоньком
Преобразится всё кругом.
Женщины-сотрудницы уже резали лук для селедки, а мужчины, переговариваясь тихими голосами, споро откупоривали бутылки.
— Народу-то как много пришло в крематорий, а ведь человек уже двадцать лет на пенсии.
— Да, очень Валентину Михайловну уважали. Безотказная. Бескорыстная. Всё для других, ничего — для себя. При ней лаборатория десять лет переходящее знамя держала.
Родиться и умереть. И над этим, радугой — цель, сроки, ответственный.
1993 год
Дом хроников на Чекистов, 5
Выступить в каком-нибудь доме инвалидов шведский любительский хор хотел давно. Подыскать интернат должна была я, а репертуар и подарки хористы брали на себя. За месяц до приезда они позвонили из Швеции: «Мы хотим спеть старым людям, прожившим большую, тяжелую жизнь. Сейчас мы обсуждаем костюмы. Что будет уместнее: майки с Ельциным или строгие длинные платья, а на погончиках — двуглавые орлы?»
Найти интернат оказалось не просто.
— Ой, к нам нельзя. Мы только-только ремонт начали.
— Эдуард Эдуардович сейчас в отпуске, а без него ничего не решаем.
— Нет, спасибо. Принять не можем. Мы тут сами артисты — и поем, и пляшем. Если бы вкусненького чего привезли, а так…
— Швейцария хочет приехать? А почему к нам? А не испугаетесь? У нас пол-интерната — дауны. Они в основном и придут, в зал-то.
Наконец интернат был найден на улице Чекистов, дом 5. Директор, Роберт Сергеевич, мне понравился: дурака не валял и подарки не вымогал.
— Сделаем, сделаем. Привозите. Народ соберем. Ходячих у нас сто, лежачих двести двадцать. Комнаты показывать не будем — дух очень тяжелый. Покажем зимний сад и комнату с поделками. У нас художница жила, из зерен картины делала. Иностранцам нравятся, даже купить хотели. Так что приезжайте, примем.
В назначенный день тридцать хористов вошли в интернат. Торжественные, благоухающие, в ослепительных блузках и рубашках с маленькими трехцветными флажками на груди. Каждый нес сумку с подарками: сухие супы из шиповника (чтобы старым людям не возиться с готовкой), пакетики чая на нитках (вкус тропических фруктов), ментоловые пастилки (уменьшают сухость во рту) и много бальзама для волос (втирается в голову сразу после мытья шампунем).
«Надо привезти простые в употреблении и практичные вещи», — так, наверное, решили они, обсуждая, что везти «старым людям в России». Бальзам для волос — лежачим годами хроникам…
Держа в руках непостижимые, ненужные заграничные чудеса, интернатские вежливо слушали объяснения, как пользоваться подарками. На лицах стариков не было радости. Они будто чего-то стыдились: то ли собственной бестолковости, то ли своей убогой одежды.
Когда мы вошли в зал, там было всего пятнадцать человек. Роберт Сергеевич успокоил: «Вышли. Двадцать минут уже как вышли. Они из своих комнат полчаса до зала идут. Уже на подходе».
Те, что уже пришли, сидели в третьем ряду. Это были очень старые женщины с палочками. На многих были байковые кофты с карманами. При виде этих кофт сжималось сердце: последний раз я видела такие кофты сорок лет назад — бабушки бедных девочек носили такие бесполые кофты-балахоны. Время не властно над синей байковой кофтой. Ее носят в домах хроников. В зале обнаружилось несколько мужчин, почему-то в шляпах. Они заняли места за женщинами и время от времени трогали их за спину или за плечи, не меняя выражения лица. Это были тихие дауны, и женщины никак не отвечали на их прикосновения, как будто кошка прошла и задела край юбки.
Хор поднялся на сцену. Зрители хлопали, но было видно, что их мысли далеко.
— Люди-то какие хорошие. Вот и о нас вспомнили.
— Немцы это. У них в Германии голоса хорошие, я знаю.
— Дай бог им здоровья. А нам-то уж чего, помирать пора. Печенье, и то давать перестали, с перестройкой-то.
— Хватит про еду! Мешаете слушать.
После концерта артисты спустились в зал и сели в первые ряды: директор приготовил беседу об инвалидах СНГ. Старухи, наделенные мелкой властью, сгоняли пытавшихся сесть поближе к сцене.
— Роберт Сергеевич не разрешил занимать первые два ряда.
— Я инвалид первой группы, имею право.
— Вы нахальная женщина. Я сама инвалид труда, тридцать лет проработала на одном предприятии, а не сажусь туда, где запрещено!
Когда мы уходили из интерната, нам навстречу попалась маленькая бабушка в шлепанцах. Она только сейчас добралась до концертного зала, хотя вышла вовремя. Шведы окружили ее, умиленные ее уютным видом и словоохотливостью.
— Только сейчас дошла, родные вы мои, ноги не идут. Спасибо, что навестили нас, приезжайте еще, не забывайте. А? Чего говорят-то, доченька? Одна я, совсем одна. Сын утонул, а мне бог смерти не дает. Жизнь-то совсем худая пошла…
— Что ты мелешь? — перебил ее мужчина на инвалидной коляске. — Переведите зарубежным гостям: у нас всё есть. Парк вокруг интерната, газеты получаем. В цирк возят. Государство нас всем обеспечивает. Главное, чтоб мир был. Ленинские места гостям показывали? Нет? На «Аврору» обязательно съездите. Ну, передавайте привет шведскому народу.
— Лиходеев, анализы сдавать, — сказала медсестра, проходя мимо.
Мужчина повернулся, и тяжелая коляска покатилась по коридору, в конце которого угадывался обшарпанный автобус и санитар, увозящий дешевый гроб.
1993 год
Филологический переулок
В последние годы Марина приходила к Марии Яковлевне редко и каждый раз по делу: получить отзыв на статью или показать тезисы доклада. Услышав звонок, из комнат выходили сестры Марии Яковлевны в кухонных передниках. Они становились по разные стороны узкого коридора, приветливо глядя на входящую, готовые немедленно кормить. Коридор был завален туристским снаряжением: дочка Марии Яковлевны, Аня, опять собиралась в поход. Марина ни разу в жизни не видела Аню — та не выходила к гостям и была, по слухам, уже немолодой и с комплексами. Аня не была замужем и поэтому ходила в походы. «И не выйдет замуж, пока не бросит свои байдарки», — мстительно думала Марина, видя, как Мария Яковлевна с тревогой прислушивается к стуку молотка из дочкиной комнаты. Смущаясь, Марина проходила в столовую, где было уже накрыто. Накрыто и наготовлено для нее одной, бывшей ученицы. «Почему ей не жалко на чужого человека ни времени, ни сил? — думала Марина. — А я? Когда на дом пришел студент-дипломник, то меня хватило на полчаса. Потом началась тихая паника: да сколько же он еще будет мое время отнимать? У меня завтрашний доклад не написан, мясорубка не вымыта. Мне еще сегодня вечером тараканов морить!»
После ужина переходили в кабинет, где пахло лекарствами: за стеной лежал парализованный отец Марии Яковлевны. Там, у отца, громко играло радио, и было непонятно, как можно работать в такой обстановке. По стенам кабинета висели фотографии друзей и учителей. Учителей звали неправдоподобно Ингеборг Теодоровна и Гудрун Христиановна. «Обе погибли», — предупредила Мария Яковлевна. Марина хорошо понимала, что с такими именами шансов дожить до конца войны было мало. «А это мои любимые друзья, Моисей Захарович и Фаина Зиновьевна. Всю блокаду работали в Ленинграде, в Академии наук. После войны пришлось, правда, переехать в Иваново…» — «Не хочет досказать до конца», — отметила Марина.
