М. Забелло - Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
— Я шибко буду бѣжать, Гордюша, робко уже сказала она.
— Надо сдѣлать, чтобы не воротила мать. Я объ этомъ уже давно думалъ и придумалъ. Ты знаешь, гдѣ коммиссаріатская коммиссія?
— Знаю, Гордюша.
— Тамъ, почти каждый день, стоятъ повозки, по тройкѣ лошадей въ каждой. Они привозятъ изъ Москвы товары въ коммиссію и потомъ назадъ ѣдутъ. Ты сходи туда, попроси ихъ взять тебя до Москвы, сторгуйся…. Да прямо объясни, чтобы они тебя спрятали. Когда все уладишь, тогда попроси мать пустить тебя. Проси хорошенько, скажи, что жизни себя лишишь, если не пуститъ…. Вѣдь это не будетъ ложь! Вѣдь, если ты меня любишь, то это такъ и должно быть…. Ну, если пуститъ, тогда и разговаривать нечего; но я убѣжденъ, что она не пуститъ тебя. Тогда ты убѣги въ фурщикамъ и оставь, когда будешь уходить, записку матери, что ты убѣжала ко мнѣ…. Фурщиковъ обыскивать не будутъ; только попроси ихъ спрятать хорошенько, да чтобы они тебя не выдали. Изъ Москвы скоро, по желѣзной дорогѣ, въ Питеръ, а тамъ мы матери напишемъ все, ну и успокоимъ ее. Она и будетъ….
— Дѣтки, готовы рачки? крикнула со двора торговка, которая долго не спала прошлую ночь, послѣ разговора съ дочерью, и надумала, что не слѣдъ очень серьезно принимать слова дочери о развратной жизни, вмѣсто брака; такъ какъ, послѣ отъѣзда Гордюши, вся белиберда изъ головы дочери уйдетъ, а потому сердиться на дѣтей нечего, а за Прѣснухина, сапожника, выходить все-таки нужно.
— Готовы, мать, и съ преразотличнѣйшей отличкой! крикнулъ Могутовъ.
* * *— На другой день, въ седьмомъ часу утра, изъ города на площадь, какъ длинный свадебный поѣздъ, выѣхали одинъ за однимъ, сперва дорожный фавтонъ, запряженный по-русски тройкою, за нимъ — длинный, крытый нѣмецкій фургонъ, запряженный четверкою въ рядъ, за первымъ фургономъ — второй такой же, за вторымъ — третій, за третьимъ — четвертый, за четвертымъ — пятый и послѣдній. Длинный поѣздъ ѣхалъ скоро, почтовые колокольчики бойко звенѣли, фургоны сильно дребезжали и стучали, площадная пыль тучей поднималась и неслась вправо, а изъ фургоновъ смотрѣли молодыя лица гимназистовъ, кончившихъ отлично курсъ, собранныхъ со всѣхъ гимназій С-аго учебнаго округа и везомыхъ теперь въ разныя высшія учебныя заведенія. Поѣздъ проѣхалъ длинный рядъ домовъ присутственныхъ мѣстъ, проѣхалъ длинные, ряды магазиновъ провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій, проѣхалъ высокіе бурты съ казеннымъ хлѣбомъ и солью, проѣхалъ госпиталь, казармы и поровнялся съ высокимъ, угрюмымъ зданіемъ острога, обнесеннымъ высокою стѣною, съ черными высокими воротами, съ большимъ крестомъ на верху воротъ и съ распятымъ Христомъ на крестѣ. Около воротъ острога и росписанной національными цвѣтами будки, стоялъ солдатъ на часахъ и отъ скуки выдѣлывалъ ружейные пріемы.
Фургонъ сталъ. Могутовъ выскочилъ изъ фургона и побѣжалъ на встрѣчу торговкѣ и ея дочери, идущимъ отъ воротъ острога въ нему на встрѣчу.
— Мы уже тебя больше часу дожидаемъ, Гордюша! громко говорила Леля, первая подбѣжавъ къ Могутову й бросившись къ нему на шею.
Они крѣпко цѣловались. Онъ смотрѣлъ серьезно, на глазахъ его не было слезъ. Она плакала, но сквозь слезы ея видѣнъ былъ полный надежды на скорое свиданіе взглядъ.
— Мы и помолиться за тебя, Гордюша, успѣли, глядя на Господа Іисуса Христа на томъ крестѣ! говорила торговка, указывая на крестъ на воротахъ острога. Пускай онъ пошлетъ тебѣ всякаго благополучія, здоровья, счастья и успѣха, что мою сиротку уму-разуму научилъ….. Вотъ только на счетъ разврата не хорошо, ну…. Вѣдь она у меня благородная, Гордюша!
Она зарыдала и, всхлипывая, крестила его маленькимъ золотымъ образкомъ, съ чернымъ, толстымъ шнуромъ въ ушкѣ, потомъ дала ему поцѣловать его, повѣсила ему на шею, растегнула воротъ красной рубахи, открыла грудь его и, опустивъ на нее образъ, сама поцѣловала сперва образъ, а потомъ его голую грудь. Онъ задрожалъ, когда слезы ея упали на его голое тѣло, схватилъ руку ея и крѣпко цѣловалъ; но слезы не показывались на его глазахъ.
— Отстанемъ, господа, далеко отъ своихъ! сказалъ громко ямщикъ.
— Прощай, дорогой мой! Насъ не забывай. Господь, храни тебя, жалостливый! Цѣлуя въ послѣдній разъ нежданнаго сына, говорила торговка.
Леля молча крѣпко поцѣловала его, а онъ съ сухими глазами, серьезный, сѣлъ въ фургонъ. Фургонъ тронулся и быстро покатилъ догонять товарищей.
— Рачки, рачки! Рачки возьми! Гордюша! кричала торговка, забывшая отдать принесенные ею раки сегодняшней варки.
Фургонъ не остановился и быстро катилъ все далѣе и далѣе отъ города. Вотъ онъ минулъ лагерныя палатки; вотъ онъ чуть видѣнъ въ степи; вотъ видна только пыль, поднимаемая имъ, вотъ и пыль пропала, и видна одна голая, безпредѣльная степь.
— Прощай, Гордюша! тихо сказала Леля, утирая слезы.
— Господь его храни! крестясь сказала торговка. — А я, дочка, рачки несчастнымъ отдамъ.
— Отдай, мать.
Онѣ опять подошли къ воротамъ острога. Торговка отдала въ форточку узелокъ съ раками; чья-то рука взяла его и скоро подала пустымъ назадъ. Торговка взяла узелокъ и долго-долго потомъ молилась на Распятаго.
— Зачѣмъ это Христосъ, распятый на крестѣ, на воротахъ тюрьмы? думала въ это время Леля.
Конецъ 1-й части.
Часть II
Герои нашли героинь, а героини — героевъ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Разбитый, съ чуткою душою человѣкъ ораторствуетъ о красотахъ природы и о Христѣ. — Обыкновенный рабочій день полицеймейстера. — Отецъ дочь ведутъ рѣчь о назначеніи женщины
На другой день Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, разбудила Могутова въ семь часовъ, принеся самоваръ и заявивъ, что чрезъ полчаса «чиновнички» проснутся и будутъ кричать всѣ сразу: «самоваръ давай!» — А вы, баринъ, безъ суеты, поранѣе, сперва чиновниковъ.
— Господинъ Переѣхавшій еще не всталъ? спросилъ Могутовъ.
— Спитъ еще. Они опосля всѣхъ встаютъ. Ихъ служба особливая, неформенная.
— Я васъ попрошу сказать мнѣ, когда онъ встанетъ.
— А я, какъ буду несть ему самоваръ, такъ стукну въ вашу дверь, — самоваръ въ нему мимо васъ понесу.
— Я васъ попрошу сперва спросить у г. Переѣхавшаго, могу ли я къ нему зайти, и если онъ скажетъ, что могу, тогда вы и постучитесь.
— Вы если по дѣлу, такъ прямо. У него и дверь не запирается, и наши, да часомъ и посторонніе, прямо идутъ: спитъ, такъ разбудятъ. Они — баринъ простые и на винчели хорошо играютъ.
— Прекрасно. Но вы сдѣлайте, какъ я васъ прошу.
— Сдѣлаю, сдѣлаю. Можно. Они — баринъ простые.
Такъ разговаривалъ Могутовъ съ Лукерьей во время умыванья. Одѣвшись, онъ началъ приводить въ порядокъ свои вещи, которыхъ было, впрочемъ, очень немного. Гораздо больше было съ нимъ книгъ — до сотни, если не болѣе. Большинство книгъ — химическаго и техническаго содержанія, но много было и литературныхъ; послѣднія — совершенно новенькія, въ хорошихъ переплетахъ — были подаркомъ на память, при отъѣздѣ, отъ разныхъ пріятелей, уложившихъ книги въ чемоданъ Могутова и не сказавшихъ ему объ этомъ.
Приводя въ порядокъ вещи и за чаемъ, Могутовъ окончательно рѣшилъ сегодня же попытать счастья въ пріисканіи работы и прежде всего обратиться за указаніемъ оной къ своимъ первымъ знакомымъ — полицеймейстеру и правителю канцеляріи. Къ первому ему нужно явиться и объявить мѣсто жительства, такъ оно и кстати будетъ попросить при этомъ случаѣ оказать свое содѣйствіе, а ко второму — все равно уже подъ рядъ; но потомъ онъ надумалъ, прежде чѣмъ отправляться по начальствующимъ лицамъ, разспросить Переѣхавшаго, что за люди полицеймейстеръ и правитель и какъ лучше къ нимъ приступить. «У каждаго есть свои слабости, — думалъ онъ при этомъ, — и нужно стараться обходить ихъ, не бередить безъ нужды больное мѣсто человѣка, особенно когда являешься просителемъ…. Можетъ-быть у Переѣхавшаго много знакомыхъ? Клялся спасти меня и спеціально утѣшеніемъ душъ здѣшнихъ занимается, — долженъ помочь…. А это было бы хорошо, — начальство утруждать не очень пріятно…»
— Одѣмши!.. Дверь не запирайте, — самоваръ приду взять и комнату уберу! — крикнула за дверью Лукерья.
Могутовъ засталъ Переѣхавшаго «одѣмши» въ поношенное суконное черное платье и въ несовсѣмъ чистое бѣлье. Самъ Переѣхавшій днемъ былъ еще болѣе помятъ и некрасивъ. Платье висѣло на немъ какъ на вѣшалкѣ, жиденькая бородка торчала безжизненно, завядши, какъ у мертвеца, угри на вискахъ, у лба, имѣли синій цвѣтъ и только сильно ввалившіеся, маленькіе, темные глаза его порой смотрѣли изъ-подъ выпуклыхъ синихъ очковъ живо и ярко. Онъ, казалось, самъ сознавалъ свою некрасивость и во время разговора — теперь съ Могутовымъ, да и вообще съ людьми — смотрѣлъ или внизъ, или по сторонамъ, и только изрѣдка и на одно мгновеніе вскидывалъ глаза на собесѣдника. Голосъ его, сильно носовой и непріятный, теперь тѣмъ еще непріятнѣе, — въ немъ, кромѣ носоваго тона, ясно слышалась охриплость мало спавшаго послѣ сильной выпивки человѣка.
