Петр Боборыкин - Василий Тёркин
Серафима недавно, перед тем как он собрался в Нижний, а она к своей матери, сказала ему в шутливом тоне:
- Вася! Ты все еще за меня смущаешься?.. Что я, Анна Каренина, что ли? Супруга сановника? Какое кому дело, венчаны мы или нет и что господин Рудич - мой муж?.. Коли ты в закон вступить пожелаешь, - когда разбогатеем, предложим ему отступного, вот и все!
Он тогда ничего ей не ответил, ни в шутку, ни серьезно; но теперь она ему как-то особенно резко казалась ничуть не похожей на жену всем своим видом и тоном. И он не мог освободиться от этих ненужных и расхолаживающих мыслей.
Вместе с Степанидой что-то принес для стола карлик, в серой паре из бумажной материи, очень маленький, с белокурой большой детской головой, безбородый, румяный, на коротких ножках, так что он переваливался с боку набок.
Ему было уже под тридцать. Звали его Парфен Чурилин. Теркину он понравился в Казани, в парикмахерской, и он его взял себе в услужение. Серафима его не любила и скрывала это. Она дожидалась только случая, чтобы спустить "карлу". Кухарка уже донесла ей, что он тайно "заливает за галстук", только изловить его было трудно.
- Чурилин! Как изволите поживать? - обратился к нему Теркин, державшийся с ним всегда шуточного тона.
- Слава Богу, Василий Иваныч. Благодарю покорно.
Голос у карлика был не пискливый, а низковатый и тусклый, точно он выходил из большого тела.
Чурилин поставил на стол прибор, причем его маковка пришлась в уровень с бортом, приковылял к Теркину, еще раз поклонился ему, по-крестьянски мотнув низко своей огромной головой, и хотел приложиться к руке.
- Не надо! - выговорил Теркин и отдернул руку.
В преданность карлика он верил и чувствовал к нему нечто вроде ласковой заботы о собачке, которая с каждым днем все больше привязывается к хозяину.
- Ступай, неси судок, да не растеряй пробки!
Серафима намекала на то, что накануне у него выпала пробка из бутылочки с уксусом. Чурилин, и без того красный, еще гуще покраснел. Он был обидчив и помнил всякое замечание, еще сильнее - насмешку над его ростом. В работе хотел он всегда отличиться дельностью и все исполнял серьезно, всякую малость. И это Теркину в нем очень нравилось.
- Такой карпыш, - говаривал он, - а сколько сериозу! Для него все важно!
Степанида и Чурилин еще раз пришли и ушли. Теркин крикнул даже:
- Довольно! Нечего больше таскать!
Когда они остались вдвоем с Серафимой и она стала наливать ему чай и угощать разной домашней снедью, он ощутил опять неловкость после ее вопроса: "как веселился он у Макария?"
Он стал рассказывать довольно живо про театр, про "Марию Стюарт", про встречу с Усатиным и Кузьмичевым, но про встречу с Большовой умолчал, и сделал это уже без всякого колебания.
"Стоит в этом каяться!" - окончательно успокоил он себя.
Разговор с Кузьмичевым он передал подробно; не скрыл и того, что был у судебного следователя по делу о Перновском.
Всю эту историю Серафима слышала в первый раз.
- Ты почему же мне никогда не говорил про это, Вася?.. - спросила она его спокойно, совсем не тоном упрека.
- Почему?.. Да не пришлось как-то!.. Право слово, Сима!.. Все это вышло как раз перед нашей встречей. До того ли мне было!
- Разве мы мало провели времени на "Сильвестре", перед тем как тонуть?..
Этот вопрос вышел у нее уже тревожнее.
- Или, быть может, не хотел тебя смущать, портить первых дней нашего тогдашнего житья... И то, пожалуй, что я не люблю вспоминать про историю моего исключения из гимназии...
Из этой истории Серафима знала далеко не все: ни его притворного сумасшествия, ни наказания розгами в селе Кладенце.
- Конечно, конечно!
Глаза ее потускнели. Она потянулась к нему лицом и поцеловала в лоб.
- Только вот что, Вася, - продолжала она потише и вдумчивее, - как бы тебе не впутаться в лишнюю неприятность... Кузьмичев один в ответе.
- Да ведь он и не выгораживает себя.
- Ну, так что ж?..
- Как же ты не хочешь понять, Сима (Теркин начал краснеть)! Я довел Перновского до зеленого змея - это первым делом; а вторым - я видел, как он полез на капитана с кулаками, и мое показание было очень важно... Мне сам следователь сказал, что теперь дело кончится пустяками.
- И ты Кузьмичеву пообещал место?
- Счел это порядочным поступком.
- Да не ты ли говорил как-то, что он хороший малый, но с ленцой?
- У меня будет исправен!
Она замолчала; он видел, что в ней женская "беспринципность" брала верх, и уже не впервые. В его дела она не вмешивалась, но каждый раз, как он вслух при ней обсуждал свои деловые поступки, она становилась на сторону "купецкого расчета" и не поддерживала в нем того Теркина, который не позволял ему сделаться бездушным "жохом".
- Эх, Сима! - вырвалось у него. - Растяжимая совесть у вашей сестры!.. Не хочешь понять меня!
- Понимаю! - порывисто крикнула она. - Вася!.. Ты всегда и во всем благороден! Прости!.. Мы - женщины - трусихи!.. За тебя же боюсь...
И она бросилась его целовать, не дала ему доесть куска. Он должен был отвести ее рукой и чуть не подавился.
VII
- Закормила ты меня, Сима! Кажется, я злоупотребил этим варенцом...
Теркин бросил на стол салфетку и весь потянулся.
- Курить хочешь? Спички есть? Я сейчас принесу...
- Есть, есть!..
Откинувшись на спинку соломенного кресла, он прищурил глаза и ушел взглядом в чащу леса за частокол цветника.
- Экая здесь у нас благодать! - выговорил он тронутым звуком. - А? Сима!..
- Да, милый.
- Ты поддакиваешь, а сдается мне, без убеждения.
- Почему же?
- Не больно ты, Сима, охотница до лесных-то дебрей. Да и насиделась, бедная, в этом захолустье. А меня хлебом не корми, только пусти в лес. Не знаю сам, право, что ближе моей душе: Волга или лес.
Он раскрыл глаза, - они глядели своими большими темными зрачками, - и ласкал ими стройные, крупные стволы сосен, выходивших из поросли чернолесья: орешника и кустов лесных мелких пород.
- Для этого надо родиться, - тихо ответила Серафима, но не начала жаловаться на скуку, хотя частенько скучала тут, на этой опушке, в его отсутствие.
Ему бы хотелось поговорить на свою любимую тему; он воздержался, зная, что Серафима не может войти в его душу по этой части, что она чужда его бескорыстной любви к родной реке и к лесному приволью, где бы он их не встречал. - Что же ты про матушку-то свою не скажешь мне ничего? Как живет-поживает? Чем занята? Она ведь, сколько я ее по твоим словам разумею, - натура цельная и деятельная.
- Да чт/о, Вася... - Серафима точно прервала себя и присела к нему поближе. - Мама ведь опять к старой вере повернула.
- Чего повертывать? Она и всегда была в ней.
- Они с отцом и со мною, - прибавила она, улыбнувшись, - в единоверии состояли. Ты знаешь?
- А теперь?
- Прежде они ведь беспоповской веры были... Вот старая-то закваска и сказалась. От одиночества, что ли, или другое что... только она теперь с сухарниками держится.
- С кем? - переспросил Теркин.
- С сухарниками... Потеха! Это, видишь, такие же беспоповцы... Только у них беглых попов нет... Надоела возня с ними... Дорого стоят, полиция травит, и безобразие от них идет большое.
Теркин слушал с интересом и то и дело взглядывал на Серафиму. Она говорила с веселым выражением в глазах, и ее алый рот складывался в смешливую мину.
- Что же это значит - сухарники?.. Я в толк не возьму...
- Погоди, Вася! Я тебе объясню... только все это со стороны - просто потеха!..
- Почему же потеха? - строже спросил он. - Каждый по- своему верит. Лучше это, чем никакого закону не знать и никакого предела для того зверя, который в нас сидит.
- Милый! Да ты послушай и говори потом... Разве это не жалко: мать - умная женщина, всегда была с царем в голове - и вдруг в такое изуверство удариться!
И, не давая ему возразить, она опять с насмешливой миной заговорила быстро:
- Сухарники они вот почему. От какого-то старца - там где-то на Иргизе или где в другом месте, уж не знаю, - их начетчик получил мешочек с сухарями. Ими он причащал. Попов, мол, беглых не наберешься, и поверье, мол, такое - и сие во спасение...
- Что ж эти сухари-то обозначают?
- Запасные, видишь, дары... Как это называется -
- А-а! И потом что?
- Вася! Ты точно сказку слушаешь... Ха-ха!
- Вовсе нет, Сима... Это очень занятно. Я всегда про раскол люблю узнавать.
- Охота!.. Так вот, видишь, старец-то, как помирать стал, и оставил мешочек начетчику, разумеется, мужику... фамилию я забыла... И начал этот мешок с сухариками переходить из рук в руки, от одного начетчика к другому, по завещанию. Разумеется, прежние- то кусочки, от агнца-то, давно перевелись, а только крошки запекали в просвиры и резали потом на новые кусочки и сушили.
- Вот оно что!
- И кому удавалось захватить этот самый мешочек, тот делался столбом благочестия и выше всякого наставника... Вот теперь там, у нас, мешочек хранится у одной старой хрычовки...
