Петр Боборыкин - Василий Тёркин
Это письмо Теркин оставил без ответа. Сначала хотел ответить, через два дня уехал надолго в Астрахань и совсем забыл про него.
"Ведь я свински поступил!" - пронизала его мысль, когда он снова оглядел фигуру Кузьмичева.
- Андрей Фомич! - не громким, но звучным голосом назвал он капитана, подошел к нему сбоку и прикоснулся рукой к его плечу. - Вы это?
- А-а, Василий Иваныч!
Кузьмичев быстро поднялся с места, снял картуз и не сразу пожал протянутую ему руку, охваченный неожиданностью появления Теркина.
- Созерцаете? - спросил тот, не выпуская его руки. - И я тоже... Вы, никак, пришли сверху?
- Точно так... Сегодня утром.
- Пустите-ка меня на скамеечку! - сказал Теркин.
Они оба присели.
- Надолго ли к нам? - спросил Кузьмичев.
Глаза он отвел в сторону. В его тоне Теркин заслышал съеженность, какой прежде никогда не бывало.
"Считает меня пошляком, подумал он, - и, по-своему, прав". - Я завтра в обратный путь. И весьма рад нашей встрече, Кузьмичев. Как это хорошо, что меня надоумило поехать на Откос!
Кузьмичев все еще не глядел на него.
- С "Батраком" мы, Василий Иваныч, разминулись повыше Юрьевца... Ходок отличный, даже завидки берут, когда на такой скверной посудине, как "Бирюч", валандаешься.
Про себя он, видимо, не хотел заводить речь сразу.
- Кузьмичев! - окликнул Теркин на другой лад. Вы ведь на меня в сердцах?
- Я, Василий Иваныч?
- А то нет?
- В сердцах... Это не верно сказано, а только...
- Стойте, я за вас доскажу... В прошлом году, помните, когда вы меня провожали при спуске "Батрака"... в ваше положение я недостаточно вошел... Знаете, в чаду хозяйского торжества... И на письмо ваше не ответил. В этом чистосердечно каюсь. Не то чтобы я струсил... а зарылся. Вот настоящее слово. И вы вправе считать меня... ну, да слово сами приберите.
- Вы уж слишком, Василий Иваныч! - заговорил Кузьмичев, и тут только его обыкновенно смешливые глаза обратились к Теркину с более искренним приветом. - Канючить я не люблю, но положение мое из-за той глупой истории с Перновским так покачнулось, что просто и не знаю, как быть.
- Что вы!
- Ваших компаньонов вы редко видаете. Мой патрон труса празднует и меня, можно сказать, ни чуточки не поддержал... И ежели бы у меня с ним не контракт, он бы меня еще прошлой осенью расчел и оставил бы на зиму без всякого продовольствия. Наше дело, сами знаете, какое. Конечно, другие летом копят на зиму, а я не умею, да к тому же у меня семья... Целых четыре души. Как-то совестно такие нищенские фразы употреблять: но это факт... В ноябре контракту срок, и принципал меня удерживать не станет. Да это еще бы сполагоря... А вот гадость... Подсудность эта гнусная. Положим, следователь парень хороший, он так ведет следствие, чтобы все на нет свести... Тот Иуда Искариот... уже успел свою ябеду распустить... Из Питера сюда запрос насчет моего недавнего прошлого. Меня уже два раза "ко Иисусу" таскали - к генералу: здесь архаровцами-то генерал, а не полковник заведует. Того гляди, угодишь в отъезд по казенной надобности. И мой принципал уж, конечно, меня выдаст с головой, да и остальные не поддержат... Я был той веры, Василий Иваныч, что только вы - человек другого покроя. Тем более что ваше, например, показание дало бы окраску всему происшествию. Матросы - мои подчиненные. Прокурорский надзор их заподозрит.
Речь его прервал короткий смешок, точно он хотел сдержать волнение; стыдно стало своего малодушия.
Теркин, слушая его, все время повторял себе:
"Да ведь кто же Перновского-то разъярил, кто был зачинщиком всей истории? Ты - и больше никто! Разве Кузьмичев один впутался бы? Тебе и надо поддержать его".
- Вот что я вам скажу, Кузьмичев, - искренней нотой начал он, кладя ему руку на колено. - Спасибо за то, что вы меня человеком другого покроя считаете... И я перед вами кругом виноват. Зарылся... Одно слово!.. Хорошо еще, что можно наладить дело. Угодно, чтобы я отъявился к следователю? Для этого охотно останусь на сутки.
- Вот бы чудесно!
Кузьмичев круто повернулся к Теркину и взял его руку своими обеими.
- Это давно была моя обязанность. Насчет места вам нечего смущаться. Только бы вам здесь пакости какой не смастерили административным путем... Дотянете до ноября, - милости просим ко мне.
Наплыв хороших, смелых чувств всколыхнул широкую грудь Теркина. Он подумал сейчас же о Серафиме. Как бы она одобрила его поведение? И не мог ответить за нее... Кто ее знает? Быть может, с тех пор он и "зарылся", как стал жить с нею...
Ему отраднее было в ту минуту уважать себя, сознавать способность на хороший поступок, чем выгораживать перед собственной совестью трусливое "себе на уме".
- Не знаю, право, Василий Иваныч, как и...
- Ничего!.. - прервал он Кузьмичева. - Знайте, Андрей Фомич, что Василий Теркин, сдается мне, никогда не променяет вот этого места (и он приложился пальцем к левой стороне груди) на медный пятак. Да и добро надо помнить! Вы меня понимали и тогда, когда я еще только выслуживался, не смешивали меня с делеческим людом... Андрей Фомич! Ведь в жизни есть не то что фатум, а совпадение случайностей... Вот встреча с вами здесь, на обрыве Откоса... А хотите знать: она-то мне и нужна была!
Порывисто вскочил Теркин.
- Спустимся вниз, в ресторан. Надо нам бутылочку распить...
Кузьмичев от волнения только крикнул по-волжски:
- Айда!
VI
- Милый, милый!
Серафима целовала его порывисто, глядела ему в глаза, откидывала голову назад и опять принималась целовать.
Они сидели поздним утром на террасе, окруженной с двух сторон лесом... На столе кипел самовар. Теркин только что приехал с пристани. Серафима не ждала его в этот день. Неожиданность радости так ее всколыхнула, что у нее совсем подкосились ноги, когда она выбежала на крыльцо, завидев экипаж.
- Сама-то давно ли вернулась? - спросил он после новых, более тихих ласк.
- Я уже три дня здесь, Вася! Так стосковалась, хотела в Нижний ехать, депешу тебе слать... радость моя!
Опять она стала душить его поцелуями, но спохватилась и поднялась с соломенного диванчика, где они сидели.
- Ведь ты голоден! Тебе к чаю надо еще чего-нибудь! Степанида!
Она заходила по террасе около стола. Теплый свет сквозь наружные маркизы ласкал ее гибкий стан, в полосатом батистовом пеньюаре, с открытыми рукавами. Волосы, заколотые крупной золотой булавкой на маковке, падали на спину волнистой густой прядью.
Теркин любовался ею.
Мысль его перескочила быстро к ярмарке, к номеру актрисы Большовой, где они, каких-нибудь пять дней назад, тоже целовались... Он вспомнил все это и огорчился тем, что укол-то совести был не очень сильный. Его не бросило в жар, не явилось неудержимого порыва признаться в своем рыхлом, нечистоплотном поведении.
И на эту женщину, отдавшуюся ему так беззаветно, он глядел глазами чувственника. Вся она вызывала в нем не глубокую сердечную радость, а мужское хищное влечение.
Он тотчас же стал внутренне придираться к ней. Ее красота не смиряла его, а начала раздражать. Лицо загорелое, с янтарным румянцем, он вдруг нашел цыганским. Ее пеньюар, голые руки, раскинутые по спине волосы - делали ее слишком похожей на женщину, созданную только для любовных утех.
Горничной Степаниде, тихой немолодой девушке, Серафима отдала приказание насчет закуски и сейчас же вернулась к нему и начала его тормошить.
- Васюнчик мой!.. Пойдем туда, под сосны... Пока тебе подадут поесть... Возьми с собой стакан чаю... Там вон, сейчас за калиткой... На хвое как хорошо!..
Он принял ее слова за приглашение отдаться новым ласкам и не обрадовался этому, а съежился.
- Нет, - ответил он с неискренней усмешкой, побудем здесь... Эк тебе не сидится!
На террасе было очень хорошо. Ее отделял от опушки узкий цветничок. Несколько других дач, по одной стороне перелеска, в полуверсте дальше, прислонились в лощине к опушке этого леса, шедшего на сотни десятин. Он принадлежал казне, дачи были выстроены на свой счет двумя инженерами, доктором да адвокатом. Одного из инженеров перевели, - он уступил свою Теркину еще ранней весной. С тех пор Серафима жила здесь почти безвыездно, часто одна, когда он отлучался неделями. Зиму они проводили то здесь, то там: жили в Москве, в Нижнем, в Астрахани. Скитанье по гостиницам и меблированным комнатам менее ее тяготило, чем одинокое житье на этой даче, в нескольких верстах от богатого приволжского посада, где у нее не было никого знакомых. Ей сдавалось, что Теркин продолжает ежиться от их нелегального положения. Правда, он должен был разъезжать по своим делам; но ему, видимо, не хотелось устроиться домом ни в Москве, ни в одном из приволжских губернских городов. Он, конечно, боялся за нее, а не за себя. Эта деликатность стесняла ее. Муж ее не преследовал, - кажется, забыл и думать о ее существовании. Его перевели куда-то за Москву. Их никто не беспокоил. Она жила по своему гимназическому диплому. Нигде - ни в Москве, ни в других городах - он не выдавал ее за жену, и это его стесняло.
